Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

• Название: Самый длинный месяц
• Автор: Олег Игнатьев
• Издательство: Вече, Персей, ACT
• Жанр: Детектив
• Год: 1995
• ISBN: 5-7141-0099-1 («Вече»)

Эта книга адресована любителям криминального жанра, ценящим острый, динамичный сюжет, захватывающую интригу и запоминающихся героев. Детективные произведения, написанные талантливым автором и составившие эту книгу, объединены одним общим героем — майором Климовым, которому не привыкать к безвыходным ситуациям…

---

— Вот видите…

— Не вижу!

— Вы больны.

— А я вам говорю…

— А я…

— А мне плевать!

— …вам говорю, что вы больны. Серьезное расстройство психики.

— Это гипноз.

— Само собой. И называется он: белая горячка. Месяц помните?

— Ноябрь вроде.

Трудно сказать отчего, но Климов замялся и ответил не совсем уверенно. Врач удовлетворенно хмыкнула.

— Ну что ж, я думаю… — она сложила губы трубочкой и попыталась рассмотреть свой лоб. — Через полгодика, от силы, через год, мы приведем вас к норме.

— Через год?

От изумления он чуть не потерял дар речи.

— Я не пьяница! Не шизофреник! Я майор! Я требую…

Пружина гнева бросила его к столу, но пальцы санитара пережали сонную артерию. Сквозь тяжелый обморочный шум в ушах он уловил обрывок фразы: «Сульфазин, оксилидин и проследите, чтоб не буйствовал в палате…»

Глава 24

Когда он вынырнул из омута лекарственного забытья, то почувствовал себя мухой, тонущей в стакане молока. Места уколов жгло огнем, поясницу разламывало. Руки, ноги были словно деревянные. Ко всему прочему, ему зачем-то сделали слабительную клизму, сняли энцефалограмму и назначили исследование желудочного сока.

Сопровождаемый знакомыми мордоворотами, он пришел в лабораторию, где на двух стульях уже сидели, а третий пустовал. Голова кружилась, пол под ногами зыбился, кренился, и Климов поспешил присесть. Погруженный в свои мысли, думающий лишь о том, как выбраться из стен больницы, он покорно раскрыл рот и постарался проглотить резиновую трубку. Но не тут-то было: его душили спазмы. Видимо, Сережа перебил ему хрящи. Горло болело.

— Чертов охламон, глотай! — взвинтилась медсестра, и санитар, стоявший сзади, огрел его двумя руками по ушам: — Раскрой хлебало.

Климов задерживал других и виноватился перед собой. «Кому она нужна, моя кислотность?» Он силился пропихнуть в себя проклятый зонд, и его снова выворачивало наизнанку. Легче змею проглотить.

— Чтоб у тебя хрен отсох! — в сердцах толкнула его в лоб сестра и согнала со стула. — Сгинь, мудак.

Хлястик на ее халате стянуто торчал узлом, и вся она была похожа на оклунок, в котором возят белье в прачечную.

Вышвырнутый санитаром из лаборатории, Климов дотелепался до палаты и решил немедля написать записку Озадовскому, Как ни странно, ручку и бумагу ему дали. Он обрадовался и вкратце описал ситуацию, в которую попал.

«Выручайте, Иннокентий Саввович!» — не слишком вдаваясь в подробности, закончил он свое послание и, не переводя дыхания, накатал тревожный рапорт на имя Шрамко.

Зализав конверт, он отложил его в сторону и принялся строчить письмо Володьке Оболенцеву, единственному другу институтского закала. Все равно бумага оставалась, да и времени было — вот так! Когда еще удастся написать.

Володька был поэтом, родившимся философом, но ставший живописцем. На третьем курсе он решил, что Климов гениален, что люди недостойны его кисти и творений. Придя к такому заключению, он загорелся благороднейшим желанием устроить своему товарищу свидание… с Иеронимом Босхом. Проделать это он решил при помощи ножа, которым режут хлеб. Радость из-под палки. Талант, как правило, понятен и приятен людям, чего не скажешь о гении. И все-таки труднее быть не гением, а его другом, рассуждал Володька. Правда, Климов себя гением не обзывал. Но кому по силам состязаться в логике с поэтом, родившимся философом и ставшим живописцем? Тем более, когда он ассириец с примесью грузинской крови. Володька спьяну расчекрыжил воздух, промахнулся и влетел под стол. Стальное лезвие ножа печально кракнуло, и свидание не состоялось. Ни с Иеронимом Босхом, ни с подобными ему создателями дьявольски-пророческих метаморфоз. Володька читал Канта, но не дошел до Гегеля, а главное, не знал приемов айкидо. На следующий день, нянча ушибленную руку и страдая по рассолу, он по русскому обыкновению трогательно миротворно благословил Климова на путь мытарств, сомнений и художнической схимы. Он был похож в этот момент на снисходительного пастыря, обремененного раздумьями о чадах человеческих, неистово и кротко отвращающего сонм невежд от искушения и укорения искусства. Увянут ветви и усохнут корни. Не виноградари нужны, камнетесы. Но он прощает Климова, ибо каждый третий в мире — слабоумный, и слабоумный из-за виноделов, винохлебов, виночерпиев… Своя беда, что писаная торба. Душа Володьки была исцарапана обидами, как были исцарапаны стены его мастерской адресами и номерами телефонов разномастных девиц. «Натурщиц у меня, как сена!» — хорохорился он у себя в подвале и, подвыпив, спрашивал свой палец, кто такой-то и такой-то президиумный «богомаз»? И сам же отвечал: никто! Смешон, бездарен и рогат. Пустая комната, пустые окна…

Неспешные воспоминания настолько захватили Климова, что он на время отложил письмо и вышел в коридор. В палате было слишком шумно для уединения.

Заложив руки за спину, он медленно пошел до процедурной, повернул назад, немного постоял возле шестой палаты, в которой двое чудаков играли в шахматы на пустом столе тумбочки, и вновь направился к далекой процедурной. Направился и обомлел: навстречу ему по коридору шла жена. Она смотрела прямо перед собой и ступала так, точно ручей по жердочке переходила.

Климов остолбенел: откуда она здесь? И нервно-счастливая дрожь прохватила его с ног по головы: додумалась, родная! Одна она смогла дотумкать, где его искать. И он непроизвольно вскинул руку, мол, я туг, но лицо жены внезапно изменилось, почужело, расплылось…

Он закричал и окончательно пришел в себя.

Все та же тесная, забитая кроватями, палата, серый потолок, больничный запах, и он сам, привязанный к железной койке.

Сосед слева, сосед справа…

Ужас.

Сколько он проспал? Который час?

Места уколов жгло огнем.

Климов попытался сдвинуться в сторонку и не смог. Ему впервые стало страшно. А что как он, действительно, того… сходит с ума? Человеческая психика — это загадка, нормы нет. Как люди вообще заболевают? Эпилепсией, шизофренией? Он думает, что видел Шевкопляс, всю гоп-компанию и девочку, размазывавшую по бедрам кровь, а их на самом деле не было… и все это одно лишь наваждение, обыкновенный бред, и он больной… психически больной… как и его соседи. Тогда надо кончать с собой, без всякого. Но это, если он свихнулся… Гадство! Расчет упрятавших его сюда, в палату для особо буйных, был безошибочным, иезуитски верным. Здесь или обезличат этим самым сульфазином, от которого ни сесть, ни встать, или сам в себе найдешь изъян. Есть же такое понятие в психиатрии: соскользнуть… жена рассказывала и примеры приводила… с горизонтали нормы на вертикаль безумия.

Глава 25

Потянулись жуткие дни одиночества. Одиночества среди людей. Мысли о работе как-то притупились, но тоска по дому, по жене и детям с каждым днем становилась мучительней. Иногда ему хотелось биться головой об стену или же дверной косяк.

После очередной встречи с врачом, он обреченно понял, что в мире ее мыслей и переживаний он не занимает даже скромного места.

— Левушкин! — предостерегающе стучала она по столу авторучкой и не советовала добиваться встречи с Озадовским. — Назначу инсулин.

Это слово в психбольнице понимали все, вплоть до полных идиотов.

— Сколько раз вам повторять: профессор болен! И к тому же алкоголиками он не занимается: слишком вас много.

Климов умолкал. Или усмехался: злое слово заменяет людям ум.

Чтобы он был поскромнее, назначали тазепам.

Со временем он научился делать вид, что пьет лекарства, а сам выплевывал их в руку или в унитаз при первой же возможности. Мало того, он ограничил себя в пище, почти что ничего не ел: его не отпускало подозрение, что и в еду подмешивают зелье. По крайней мере, чай, кисель, компот он исключил из рациона. Не демонстративно, нет. Он понимал: начнут поить насильно. Все, что мог, он отдавал другим. А сам обходился водой из-под крана. Любая его попытка установить связь с внешним миром пресекалась, и пресекалась жестко. Письма брали, обещали передать по адресу и, по всей видимости, уничтожали.

Ни на одно из них ответа он не получил. От всех его просьб отмахивались, как от пустой затеи, причем отмахивались с тем ожесточением, за которым угадывалась внутренняя несвобода и житейская задавленность. Казалось, люди спали на ходу.