Томас Хюрлиман - Сорок роз

• Название: Сорок роз
• Автор: Томас Хюрлиман
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7516-0764-7

Мария Кац, героиня романа «Сорок роз», — супруга политика, стремительно делающего карьеру. Очаровательная, хорошо образованная женщина, умница, талантливая пианистка, она полностью подчиняет свою жизнь деятельности мужа, мечтающего стать членом правительства. По мнению окружающих, у нее лишь один недостаток — она еврейка, поэтому Мария всячески пытается скрыть свою национальность. За то, что во имя карьерных интересов мужа Мария поступается своим национальным и человеческим самосознанием, судьба жестоко наказывает ее.

---

Никак нельзя, чтобы по Зеркальной Майер была заметна прожитая жизнь, а тем паче смерть. Проблемные зоны можно подправить, и Перси, например, подправлял — сперва легонько подтемняя кой-какие места, потом используя шиньон. Когда Майер, упрямо стремившийся к цели, был избран в правительство, фотография супругов попала на обложку иллюстрированного журнала: она сидит в кресле, нога на ногу, он стоит, положив ладонь ей на плечо. Оба заметили, что нечаянно приняли такую же позу, как на фото с помолвки Марииных родителей. Но это еще не все! Родители, в ту пору совсем молодые, смотрели вслед старому Шелковому Кацу, который совершил досадный промах, спутав невесту сына с Соловушкой, а потому скрылся в своем рукотворном раю, и у пары с обложки журнала — странное дело! — выражение лица было совсем как у молодой четы на давнем пожелтевшем снимке. Да, Мария и Макс Майер тоже провожали кого-то взглядом, и этот кто-то быстро от них удалялся, чтобы навеки исчезнуть в непроходимых джунглях.

После семи успешных лет Майер вышел из правительства. С тех пор он опять жил при ней, в кацевском доме, и старики на автозаправке великодушно полагали, что Майеры вполне заслужили спокойный вечер жизни и будут теперь, на склоне лет, наслаждаться отдыхом. Однако обитатели городка все чаще видели, как некогда знаменитый на всю страну человек спешит куда-то по улице, в сбившемся набок галстуке, в перепачканных брюках, и в скором времени никто уже не одергивал детвору, насмехавшуюся над ним.

Майер был из тех, кто способен только подниматься вверх, но не падать. Он всегда заботился о благополучии — своем собственном, своей семьи, своей партии, своей страны. Неколебимо убежденный, что всегда смотрит в надлежащем направлении, вперед и вверх, шагал он своей дорогой, храбро шагал по сей день, только вот перестал понимать, откуда идет — от вершины или к вершине. Сидел в убогих пивнушках, где собирались коммивояжеры, бродил по округе под осенним дождем, а пиджак, зацепив пальцем за вешалку, закидывал через плечо, словно настала весна. Велел перекрасить беседку, а близнецовую коляску, якобы хранящуюся в лодке, отдать на приходский рождественский базар. Вдобавок он был уверен, что в мансарде по-прежнему обитает старый еврей, испуганно замирал в передней, прислушивался к звукам наверху, где, как он твердил, старый еврей беспрестанно снует туда-сюда, семь шагов в одну сторону, семь в другую.

— Ты ошибаешься, дорогой. Папá давно умер.

— Умер?

— Да.

— И живет?

— Нет, конечно.

— Но шаги, Мария, шаги! Ты разве не слышишь? Семь туда, семь обратно…

Собственный муж стал для нее совершенно чужим, чудной в желаниях и до того сентиментальный, что запоздалый мотылек, круживший в сером осеннем свете за окнами гостиной, трогал его до слез. Порой он среди ночи хватался за телефон, вызывал шофера и требовал, чтобы его немедля отвезли в столицу, на экстренное заседание кабинета. Раз-другой черный лимузин приезжал, а потом уже нет, и экс-министр в тапочках и нижнем белье тщетно стоял студеной зимней ночью перед домом. Стоял выпрямившись, в величавой позе, зажав под мышкой черную папку, подарок представителей обувной и кожевенной промышленности, и водрузив на безрассудную голову унаследованный от тестя цилиндр, крытый нитролаком, предназначенный на случай торжественных похорон для кучеров, для несущих гроб и для политиков. Такой вот ночью, когда бушевала снежная буря, порыв ветра отрезал ему путь к отступлению, украшенная гербом дверь с лязгом захлопнулась, а воспользоваться звонком он, увы, не догадался. Или боялся разбудить старого еврея? Так или иначе он двинулся в снежную круговерть, наткнулся на бетонную стену «Баронства» и, видимо воображая, что находится в горах своего детства, сумел вместе с папкой, цилиндром и тапочками влезть на балкон к Адели. Долго ли он там лежал, задним числом установить не удалось, но уже на рассвете Адель услыхала жалобный мяв, открыла балконную дверь и впустила умирающего Кота.

В десять утра вдова появилась у Перси, спросила о Феликсе, была очень мила с Сюзеттой и Софи и заверила мадам Мюллер, что и в последние дни Макс не раз повторял, как его радует почетное членство в яхт-клубе. Мадам Мюллер разрыдалась, а Перси, у которого от растроганности потекла тушь с ресниц, торжественно произнес:

— Он будет жить в нашей памяти.

— Спасибо, дорогой, как прекрасно вы сказали.

Вместе с Феликсом он проводил ее к выходу.

— После похорон состоится небольшой прием в узком кругу. Только мой брат и несколько близких друзей, барон, Адель фон Губендорф и доктор Фокс. Если у вас найдется время, буду счастлива видеть и вас тоже.

Утро в ателье / Вечер в «Гранде»

Мария распахнула ставни, потом закрыла окно, подняла руки, взялась за гардины — тонкая прозрачно-белая ткань с легким шорохом сомкнулась у ног. Таков был ежеутренний ритуал, повторявшийся возле каждого окна. Возле третьего и последнего она остановилась, не стала его закрывать. Дымка испарений отодвинула горы вдаль; берега мягко обнимали блеклое озеро. Было 29 августа, день ее рождения, погода хорошая, а стало быть, важный вопрос — что надеть? — можно считать решенным. Сегодня она наденет платье от Пуччи, по-летнему легкий вечерний туалет лучших ее времен.

— Ты хорошо спала, Луиза?

Никакого отклика, разумеется.

Мария сунула в тостер два ломтика хлеба, а пока старомодный хромированный прибор тихонько гудел и дымил, отошла к кухонному окну. Ждала посыльного с цветами? Нет, он давно на кладбище, как Макс и ее сын. Сегодня вечером она польет цветы на могиле. Потом сядет на круговую скамейку под большой липой, подождет, пока из городка придут Перси и Феликс, его пудель. Перси — единственный, с кем она еще регулярно виделась, и ее не оставляла надежда, что в один прекрасный день он вернется к живописи и все-таки реализует свой большой талант, который наверняка не угас.

Выпив чаю с тостами, намазанными тоненьким слоем масла, она прошла в ателье. Мальчуган успел очистить его от хлама, и иной раз в разгар лета или зимой, полное снежного света, оно вновь становилось таким же просторным, как в ту пору, когда пятилетняя Марихен подала умирающей маман ручное зеркало. Огромный зал, словно церковь, и совершенно пустой, если не считать старого кресла, в котором сначала сидела маман, потом папá, потом ее сын.

Здесь, у высокого окна, она и устроилась.

Приятное место, словно на прогулочной палубе океанского лайнера, и ей ничуть не мешало, что дурацкие буковки в романах маман все больше мельчали и уже почти не отличались от коричневатых пятнышек, усеивавших самые лучшие пассажи. Мария вслушивалась в тишину, размышляла о жизни, грезила. Порой так проходил целый день, случалось даже, что за этими раздумьями она забывала полить цветы на кладбище.

С тех пор как мясник оказался прикован к инвалидному креслу — несколько лет назад в горах с ним произошел несчастный случай, — пуделей Перси никто не травил. Но облака парикмахерских спреев портили им шерсть, да и легкие, наверно, тоже, и почему-то у Марии было недоброе предчувствие, что нынешний Феликс — последний. «Повесьте парикмахерский халат на крючок, — советовала она Перси, — и начните еще раз, с самого начала».

«Как художник?»

«Да, Перси. Мы не должны попусту растрачивать свои таланты. И поверьте, с тех пор как существует наше ателье, оно только и ждет, чтобы пришел художник, установил холст на мольберте и начал работать».

Нет, в дверь никто не звонил.

В их дверь никто больше не звонил, и если хорошенько подумать, то она даже не уверена, идет ли дело к весне или к осени, ее дни похожи один на другой, в том числе и дни рождения. Но для нее это не проблема, ведь они всегда походили один на другой, особенно сорокалетние юбилеи, все повторялось, будто некий ритуал, утром посыльный с цветами, а вечером прием, утром Луиза, а вечером зловещий непотопляемый фрегат, старуха Гранд, всенепременно расспрашивавшая молодую маму о сыне. Он уже ходит в детский сад?

В школу.

Уже в школу?

В гимназию.

Поначалу букет принимала Луиза, однако год от года ей становилось все труднее после звонка посыльного встать с табурета, и в конце концов, еще до болезни мальчугана, эта задача оказалась ей вообще не по силам. А как-то раз, Мария отчетливо помнила, они втроем сидели на террасе: она, мальчуган и Адель. Умирающий полулежал в подушках, ноги ему укутали пледом, и под маркизой было так же уютно, как много десятилетий назад, когда выздоровевшая Мария в белых чулочках и лаковых туфельках вогнала в краску влюбленного Лаванду. Но все-таки эти сорокалетние юбилеи были похожи один на другой как две капли воды, почти одинаковы, и в итоге от всех дней рождения остался один-единственный, чудесное воспоминание…

Ах, Мария, ну наконец-то.