Олесь Гончар - Таврия

• Название: Таврия
• Автор: Олесь Гончар
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1954

Над романом «Таврия» писатель работал несколько лет. Неоднократно бывал Олесь Гончар (1918–1995) в Симферополе, Херсоне, Каховке, в Аскании Нова, беседовал со старожилами, работал в архивах, чтобы донести до читателя колорит эпохи и полные драматизма события. Этот роман охватывает небольшой отрезок времени: апрель — июль 1914 года.

---

— Одолжите, дядько Лукьян, червонец до завтра, с процентом верну!..

Искусила, шельма, его тем процентом. Не было близко червонца, полез Лукьян в свой тайник… Кто же знал, что эта разиня за собой дверь не прикрыла как следует? Ветер оказался проворнее Лукьяна, словно только и ждал, когда старик снимет камень с денег… Дунуло из-за спины, потянуло в трубу, засвистело по-черному — закружились ассигнации Лукьяна по ветру где-то над Каховкой… Лови!

Кое-что удалось перехватить, а об остальном хоть и не спрашивай: каждый божился, что не подбирал. Жаловаться? Но кому? Судиться? Но с кем? С ветром, человече, не посудишься!

Затаил с тех пор Кабашный злобу на каховских торговцев: несло его ассигнации как раз в их сторону, кружило их больше всего между давками, над ярмарочной площадью. Не один там погрел руки, загребая чужое, как свое собственное… Иного, правда, Лукьян и ждать от них не мог: сам стоял на том, что в Каховке человек человеку волк.

Непоправимый то был удар. Зачахла после этого случая Лукьяниха, похоронил вскоре, а сам с горя загулял, стал ездить по монастырям, пьянствовать с монахами, завел себе любовниц…

Старея, строил всякие химеры, все чаще мудрствовал теперь: не удастся ли как-нибудь вернуть утраченное. Не подать ли, к примеру, жалобу на высочайшее имя? Разве не могли бы там пожалеть его? Разве не он в девяносто пятом ходил вместе с Кириллом Гаркушей по Каховке впереди разъяренной толпы, усмиряя врагов трона, утверждая тяжелой рукой православие?! Летит вдруг из столицы к губернатору казенная бумага — возместить Лукьяну сыну Свиридову Кабашному все его убытки, понесенные из-за стихии, предоставить ему льготы… Хотя бы в виде исключительного права на торговлю водой по всему Крымскому тракту!

Немало наживаются некоторые степняки на воде. У кого хороший колодец, тот и господствует. Хочет — торгует сам, хочет — сдает в аренду за большие деньги. Главное, выбрать бойкое место, чтоб дорога не дремала ни днем, ни ночью, чтоб другой воды поблизости не было. Кирилл Гаркуша, давний приятель Лукьяна, угадал, где ему угнездиться. Вырыл колодец у самого тракта, и уже выросли у него от того колодца и хутор, и ветряк, и добрый гурт овец…

За такими мыслями застал Кабашного Савка Гаркуша, крестник Лукьяна. Хитер этот, похожий на татарина, Савка, но учтив: соскочив с коня, за руку здоровается со стариком, передает от отца поклон.

— Расседлывай, заводи, — покряхтывает Кабашный, довольный вниманием.

— Есть куда?

— Твоему, Савка, всегда место найдется.

— Спасибо, Лукьян Свиридович… Но со мной еще дружки!

— Поместим и дружков. Где они?

— Послал по одному делу. Сейчас будут.

Пока Савка ставит коня, Настя уже выносит из дома кувшин с водой, печатное мыло, рушник. Глаза Насти возбужденно блестят, играют Савке навстречу.

— Становитесь здесь, Саввочка, я вам солью.

Щедро сливает Настя, расплескивает.

— Не дорожите вы здесь водой, — замечает Савка отфыркиваясь. — А у нас в степи… каждую ночь крадут. Отбоя от них нет.

— От кого нет отбоя? — заинтересовавшись, подходит поближе к гостю старик Кабашный.

— Воду, говорю, крадут крестьяне из экономических колодцев… Уже и объездчиков новых выставили — все равно не страшатся… Особенно там, в Присивашье.

— Видно, солоно едят, оттого много пьется, — оживившись, пошутил дед. — Соль у них там хорошо родит, на Сивашах.

Скомкав рушник, гость медленно вытирает им свое крепкое, скуластое, словно из кирпича, обожженное лицо, растирает крутой, налитый кровью затылок, топчется перед дедом, приземистый, мускулистый, как годовалый бычок. Вот-вот, кажется, боднет деда головой в бок.

— Солоно или не солоно — это нас в конце концов не касается. У нас, сами знаете, каждая капля на учете: своим гуртам еле-еле хватает.

— Известно, в степи… вода на вес золота.

— Пошли в дом.

Лукаво перемигивались заезжие под возами, наблюдая, как ведет Кабашный молодого приказчика в дом. Там, в горницах у Насти, место Гаркуши. Кивнет кто-нибудь вслед, слегка кашлянет, подмигнув соседу, тем и ограничится. Кому охота связываться с Гаркушей и его компанией? У старика ястребиный взгляд — пусть сам за своими любовницами смотрит.

— Жарко у тебя, Настя, — заметил приказчик, очутившись в комнате.

— Сегодня во всей Каховке жарко, — виновато улыбнулась Настя. — Печи день и ночь топят, жарят и шкварят, всякие крендели пекут… Чтоб до конца ярмарки хватило.

— Ты тоже напекла?

— А я что? Разве заработать не хочу?

— Кто чем может, тем и промышляет, — пояснил Кабашный. — Вы — людьми, цыгане — лошадьми, а мы уж… хоть кренделями.

— Не прибедняйтесь, Лукьян Свиридович!

— Не прибедняюсь, Савка, но и с вами, молодыми, тягаться мне уже не под силу… Подкосило меня раз и навсегда.

— То-то и беда наша, что банков боимся. Вместо того чтоб самим ими заправлять… Правда, они тоже иногда вылетают в трубу.

— Да пусть уж… Вылетел бы, да не один.

— Конечно, вместе веселее, — улыбнулся Насте Гаркуша и отошел к своему откупленному у деда окну. Дед, наказав Насте готовить ужин, тоже вскоре подошел к окну, выходившему прямо на ярмарочную площадь, уже людную, растревоженную, окровавленную вечерним солнцем.

— Комнату смеха строят, — заметил Гаркуша.

— Нет на них управы, — сказал Кабашный, как бы оправдываясь. — Принесла их нелегкая чуть ли не под самые окна с теми кривыми зеркалами.

— Это ничего, — благодушно ответил приказчик. — Будет людно, а где людно, там и доходно. Разве не так?

Уже и сейчас на площади косяками ходили приметные среди прочего люда сезонники. В заплатанных свитках, худющие, сгорбленные, с давно не стриженными чубами, торчавшими из-под брылей и помятых шапок… Толпились возле еще не достроенной комнаты смеха, заглядывая друг другу через плечо, вытягивая худые, жилистые шеи, — где-то там устанавливали для них большие кривые зеркала.

— Ну, уважаемые земляки, — весело промолвил Гаркуша, имея в виду сезонников, — какими вы себя там видите, в зеркалах? Наверное, очень дорогими? Что касается меня, то я уже вижу вас… по десятку на веревочке!

— И сколько ж таких десятков думаешь в этом году нанизать? — спросил Кабашный.

— Мне маловато перепало… Двести чубов поручено пригнать. А всего Фальцфейны будут набирать больше трех тысяч.

— Это куш, — причмокнул старик. — Три тысячи… А говорили, будто ваш паныч из Америки машин много выписал, на машины хочет переходить…

— Машины своим порядком… Сам паныч махнул в Америку с шерстью, выберет и машины на месте… Правда, знатоки наши подсчитали, что для хозяйства живая каховская «машина» пока что выгоднее, чем фабричная.

— Еще бы не выгоднее… Хорошего сезонника, Савка, ничем не заменишь… А какие на него затраты? Сущие гроши… Ишь, сколько приплыло!

— Будет улов, Лукьян Свиридович. Будем брать их завтра голыми руками!

— И с каждой весной все больше… Расплодилось народу — деваться уже ему некуда.

— Пусть размножается — найдем дыры!

— О, не говори, Савка… Скоро их столько будет, что и земля не прокормит… И нас с тобой проглотят… Великий мор надвигается на нас, Савка. В писании прямо сказано…

— Что там писание… Не верит ему наш паныч.

— Доучился!

— А что ж… Все европы прошел, а теперь еще и Америку пройдет.

— Думаешь, Америка его научит, как черные бури обуздать, как дожди вызвать?

— Может, и научит.

— А я тебе скажу, Савка, что все это кара божья. Все грешные, на всех ее пошлет, а начинает с нашей Таврии. Да иначе и быть не могло, потому что содом у нас тут, сборище всяких еретиков… Там басурман, там духобор, там немец-лютеранин. Кому здесь стоять за православие? Потому с нас и началось… Бураны, засухи, недороды, вода пошла вглубь. Были когда-то в степи и реки и озера, а где они сейчас? Попрятались, повысохли, мертвые пески надвигаются…

— Это потому, что земля стареет, Лукьян Свиридович.

— Кара, Савка, кара… За грехи наши ниспослано все это на нас. Зимой снега не увидишь, летом — бездождье египетское. В давние времена тут, говорят, леса чуть ли не до самого моря шумели, а сейчас, куда ни глянь, пустыня светится. Так же птица и зверь… Еще на моей памяти сайгаки, тарпаны в степях водились, а сейчас где они? Где байбаки, что свистели по всей степи? Неспроста они покинули Таврию, первые гибель почуяли…

— Тарпанов колонисты уничтожили, — возразил Савка. — За то, что их кобыл покрывали.

— Колонисты колонистами, а кара карой… Ну, прошу к столу.

Только сели, как ввалились два приятеля Савки, те, которых он посылал по какому-то делу.

— Чего же вы стоите, лоботрясы? — обратился Гаркуша к приятелям, которые, мрачно поздоровавшись, переминались с ноги на ногу у порога. — Садитесь… Это Гнат, сын Ивана Сидоровича Рябого, а это Андрущенко Тимоха с Горностаевских хуторов, — отрекомендовал Савка приятелей, когда они, погремев стульями, наконец, уселись за стол. — Ну, есть?