Александр Аборский - Год веселых речек

• Название: Год веселых речек
• Автор: Александр Аборский
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

Можно сказать и так, что повесть эта — об ирригаторах Туркмении, здесь много размышляют и спорят в нетесных рамках современной гидротехники. Но повесть все же о другом: о молодости.

Есть молодость лет, ее здоровье и благородство. Она легко сближает Ольгу Лугину, топографа-москвичку, с инженером Таганом Мурадовым, парнем из мургабского села. Есть молодость духа: нравственная сила, которая иногда оставляет и молодых, а порой не знает убыли с годами. Геологу Сергею Романовичу Скобелеву за шестьдесят, но он моложе важного путейского чиновника Завьялова, недавнего студента. Молодят человека мечта, работа, цель — достойно избранная цель, движение к ней. Вот, пусть неполный, ответ на вопрос, как же сберечь или, по крайности, вернуть молодость духа, как слить в одно молодость и жизнь человеческую. Такой вопрос неотступно стоит перед отяжелевшим в своей конторе Каратаевым.

Меняется лицо мира, молодеет древняя пустыня, где мечтают, любят, действуют герои повести. Чтобы вода и впрямь означала жизнь, нужны умные энергичные руки. Недаром говорит старый крестьянин Сувхан: «Вода, она ведь без движения — болото, а за болотом — паршивая земля, мертвый солончак». Само слово Вода, самый образ ее приобретают широкий смысл.

---

— А тюльпаны-то! Можно на минуточку? — попросила Ольга. Шофер притормозил, она вышла из машины, вдохнула полной грудью чистый сухой воздух. — Ой как жалко губить тюльпаны! И все-таки надо нарвать ребятам. У них там одни ящерицы да черепахи…

И мужчины выбрались на траву, закурили. Время от времени оба поглядывали на Ольгу. Она нарвала огромный букет тюльпанов, метелок, голубых «лисьих хвостов» и еще каких-то неведомых ей трав и цветов. Поехали дальше. Впереди над плоской равниной стали вырастать и горбиться барханы. Попадались еще кустики полыни, верблюжьей колючки. Но вскоре машина тяжело заколесила в песках, подернутых зыбью, как озеро при свежем ветре.

Три месяца назад, когда Ольга впервые увидела нагромождение голых холмов, ее охватила жуть, как будто она попала в то первозданное бытие, о котором можно прочесть в библии. Потом, присмотревшись, нашла даже особую прелесть в суровом обличье этой земли.

— Ящерицы да черепахи… Признайтесь: скучаете по своим местам, когда этак вот в глазах рябит? — с запозданием вспомнил Каратаев слова девушки и показал на песок.

— Еще как скучаю! — Ольга точно ожидала его вопроса. — Знаете, я и в Москве думаю о нашем сибирском лесе, где мы жили, когда я была маленькой; а здесь и подавно. Иной раз плакать хочется.

— Понятно, — согласился Каратаев и, должно быть, не совсем кстати ввернул: — Леса — краса; зато, как это у вас у русских: «без леса жить ясней»?

— Так в шутку только скажут, — возразила Ольга. — Я вот привыкаю, многое мне нравится, по-честному, но погляжу — ни гривки, ни долинки, ни-че-го! Не на чем глазу задержаться.

— Не согласен. Имейте в виду: ровная, четкая линия горизонта умиротворяет, располагает к покою, глубокому созерцанию. — Вероятно от нечего делать, Каратаева тянуло к легкому философствованию, и сам он, пожалуй, не придавал сколько-нибудь серьезного значения собственным словам.

— Ну вас, вы софист. Со-зер-ца-ние! — передразнила Ольга. — Для созерцания нужна перспектива, богатство линий, чтоб они пересекались, — иначе где же у вас движение, гармония, совершенство?

— Я софист, согласен, — великолепно держался Каратаев. — Согласен — движение. Но возьмите хотя бы простое, обыкновенное дерево, милое вашему сердцу. Ведь дереву вовсе не требуется движения; и не двигаясь с места, оно достигает совершенства.

— Ой, вы трижды софист, неисправимый софист! Да вы, может, нарочно со мной так говорите? — высказала подозрение Ольга. Она с умилением глядела на цветы, лежавшие у нее на коленях, и цветы ей казались уже чудом, яркой приметой жизни, которая осталась где-то позади.

— Я нарочно? Зачем же. Знаете, спорить с вами весело, а оглянешься вокруг — опять буруны, сплошные буруны песка. Вот пишут, мы победили природу, а как победишь ее, когда этому скопищу бродячих бурунов конца и края не видно, тянутся до самого Каспия. Крепко еще она держит человека в своих руках. А ветер подует — какой ералаш поднимается! Вы не испытывали такого?

— Нет, в настоящую бурю не попадала, но мне рассказывали. Кажется, даже страшнее нашей пурги. И все-таки понемногу ведь покоряем пустыню, правда? И она еще плохо изучена.

— Э, оставим лавры окончательной победы нашим потомкам! — засмеялся Каратаев. — А то мы о них так заботимся — все хотим припасти: пожалуйте на готовенькое. Вот я убежден: дать бы нам побольше воды на те земли, какие у нас уже есть, и всего будет вдоволь. Почва-то у нас, знаете?..

— Да, мой грозный начальник Сергей Романович — как это он выразился? «Воткни посох в землю, плесни водой — и посох зацветет». Только он, Сергей Романович, сердится: говорит, плохо мы воду используем, землю губим.

— Вы не слышали, ему будто бы предлагали солидный пост в дирекции канала, а он отказался.

— Да, знаю. И правильно сделал! — загорячилась вдруг Ольга. — Такие, как Скобелев, должны возглавлять экспедиции, заниматься творческой работой, а не сидеть в дирекциях. Ему уже шестьдесят пять лет…

— Скобелев… Случайно, не потомок генерала? — спросил Каратаев, раздумывая о чем-то своем.

— Все так спрашивают, — откликнулась Ольга. — за глаза «генералом» дразнят; а он даже и не из дворян, из самых что ни на есть пролетариев. При мне беседует недавно с ашхабадским корреспондентом, и тот — насчет родства. Сергей Романович сперва с раздражением ответил, а потом по-хорошему объяснил, как тяготит его это мнимое родство, тем более что фамилия Скобелев слишком связана с Туркменией. Из-за этого Сергей Романович, молодым еще, собирался отсюда сбежать на север, да так, говорит, и не успел — прижился.

— Простите… раз уж взялись косточки перемывать… а его семейное положение?

— Какое там положение! Бобыль, рак-отшельник, — рассказывала Ольга. — Сын погиб в войну, жена умерла после войны. Где-то в Саратове есть сестра и двоюродные братья, он переписывается, иногда ездит туда, на Волгу. А так — пески и пески… Но с ним вы не шутите: жениться, я слышала, собирается начальник. У Сергея Романовича большая любовь, там, у нас же в экспедиции.

Они продолжали сплетничать, а машина тем временем взбиралась на пологий пригорок, за которым в ложбинке показались палатки.

— Наконец-то! — сказала Ольга таким тоном, будто вернулась в родной дом.

Каратаев разглядывал лагерь. Там виднелся колодец, и под сенью карагача горел костер. Около костра двигалась женщина. Козырьком приложив ладонь ко лбу, начала всматриваться: кто же к ним едет? Возле палаток лежали верблюжьи седла, ящики, груды саксаула. За палатками верблюдица и длинноногий верблюжонок мирно щипали колючку.

— Раечка! — позвала Ольга. — Что же вы, или нам не рады?

И только теперь, после ее слов, краснощекая повариха-татарка устремилась навстречу.

— С приездом, Оля-джан! Думала — чужие. Шофер не наш, а вас не видно за цветами.

— И письма я привезла, Раечка. Давайте разделим цветы по палаткам, поставим в воду, и я вам дам письмо, а вы нас за это покормите, мы еще не завтракали.

— Сей минут, сей минут, Оля-джан! — захлопотала Раечка, подбросила саксаула в костер, налила воды в чайник и повесила его над огнем.

Из крайней палатки вышел загорелый молодой человек в синей майке и брезентовых брюках, его отрекомендовали кандидатом геологических паук Клычем Сахатовым.

— Салам, салам, Ольга Ивановна. А мне письмишка нет? — осведомился Сахатов.

— Есть. Но почему вы не у своих вышек? Опять Раечку сторожите?

— Ну, вы сразу все тайны раскроете! — засмеялся Сахатов, подавая руку Каратаеву. — Пощадите не меня, так Раечку. Видите, мы оба смутились. Между прочим, я теперь окончательно обосновался в лаборатории, — уже серьезно продолжал геолог. — Без вас тут события развивались головокружительно. Нашли водонепроницаемую глину. Идеальная облицовка для русл каналов, допустим, малого сечения. Лучше всякого цемента. Пойдемте покажу. И вас прошу, Акмурад-ага. В таких вещах вы опытнее нас всех…

— А вы откуда меня знаете? — перебивая геолога, удивился Каратаев.

— Кто же не знает мургабского бога воды! — Сахатов почтительно поклонился начальнику водхоза. — Я ведь из вашего района. Отец мирабом был, и я с детства слышал, как вы шерстили взяточников. Продажность среди мирабов искореняли.

— Позвольте, сын Сахата Дурды? Отлично помню вашего отца. Вот кого никакими деньгами не могли соблазнить баи.

Разговаривая, все трое вошли в палатку, где на длинных грубо сколоченных столах стояли колбы, пробирки, ванночки, а на полу — ящики с круглыми столбиками пород. Сахатов взял колбу, в которой лежал небольшой глиняный шар, залитый водой.

— Видите: без малейшей мути. Не размокает, точно камень. Не фильтрует. А главное — местный материал, не надо возить за сотни километров.

— От души поздравляю, и вот вам за это награда. — Ольга отделила часть цветов и вручила Сахатову. — Только не дарите Раечке, наслаждайтесь сами. Раечка свою долю получит. Пойдемте, Акмурад-ага, позавтракаем и — в поле, ловить Сергея Романовича.

Глава пятнадцатая

Они поднялись из ложбины. Вокруг были пески до самого горизонта. Редкие кусты, темные движущиеся фигурки людей и темные силуэты буровых вышек. Солнце припекало, под ногами шуршал топкий песок. И куда ни глянь, все то же, невесело оценивал Каратаев обстановку. Спутница его шла легко, а он, давно отвыкший от подобных прогулок, едва переставлю ноги, часто снимал шляпу и вытирал платком лысину.

Молчали. Ольга думала о Завьялове, который с каждым часом, казалось, отодвигался дальше и дальше. Каратаева занимали прозаические мысли. Его пугало собственное сердце, оно каждым ударом утверждало, как он неотвратимо старится. А ведь не кто иной как он бешено гонял по этим увалам на коне и пешком, без сна, голодный, и не чувствовал сердца. «Рановато стали задыхаться; видно, не так живем, как надо. Зажирели в своих канцеляриях!»