Юрий Герт - Раскрепощение

• Название: Раскрепощение
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-605-00834-X

---

— Как тебе сказать... Возможно, конец наступит и скоро, но возможно — не очень. Тут, видишь ты, все зависит от того, как народ. А народ — он природный материалист. Французскую революцию готовили энциклопедисты, Руссо, Деламбер... Но начали-то ее французские женщины, кухарки — помнишь голодный поход на Париж?.. Решает в конце-то концов не интеллигенция, а народ. А ему нужны...— Домбровский принялся загибать пальцы на выставленной вперед руке: — Первое — хлеб, второе — картофель, третье — мясо, четвертое — молоко и масло, пятое — сахар.— Он свел в кулак пальцы маленькой, но крепкой, привыкшей к постоянному напряжению руки.— Пока правительство способно этим народ обеспечить, он будет все терпеть и прощать той силе, которая его кормит.

— Пессимистическая теория...

— Напротив, я — исторический оптимист. Сколько бы ни длилась эпоха реакции, она проходит. Важно, понимаешь ты, не проиграть, не профукать потом, как это было в шестидесятых...

Пожалуй, это в Домбровском и было для меня главным, было и осталось: не иллюзорный, не эмоциональный, легко скисающий оптимизм, а — мужественный, трезвый, несокрушимый — в масштабах истории, ее эпох. Но выдержать такой оптимизм, остаться верным ему всю жизнь — редким по плечу...

Через три с половиной недели, вернувшись из Трускавца, я услышал в Москве, что Домбровский умер. Скоропостижно. Пошел в ванную, почувствовал боль, упал... Я приехал к Кларе накануне девятого дня...

Она была одна в тот момент, в квартире стоял раскардаш, на кухне громоздились горкой колбасные круги, стояли банки с огурцами, капустой — готовились поминки. Я слушал Клару, боясь, что ей в тягость вновь рассказывать о смерти Юрия Осиповича — и вместе с тем чувствовал, что рассказывает она не сколько для меня, сколько для себя самой, веря и не веря, что так оно было, так случилось на самом деле...

На завтра здесь должны были собраться друзья Домбровского— Булат Окуждава, Фазиль Искандер, Феликс Светов, еще многие... Мой самолет утром улетал в Алма-Ату, я не мог остаться. Но бутылки с казахстанским бальзамом, которые пропутешествовали со мной пять тысяч километров, да так и не понадобились в Трускавце — не умел, не наловчился, да и повода не было делать традиционные подношения — бутылки эти я привез и оставил Кларе.

В них было алма-атинское солнце, запах трав и цветов с предгорных прилавков, шорох и плеск Малой Алма-Атинки...

Там он жил, там он страдал, там писал своего «Хранителя», дорабатывал «Факультет»,.. Туда наезжал время от времени... Там его любили, и эта любовь, знаю я, была обоюдной.

ХУДЕНКО

Академик Сахаров назвал Ивана Никифоровича Худенко предтечей перестройки. Точнее — «одним из предтечь».

Предтеча, по Далю,— «передовой, кто явился наперед другого; кто явлением своим предшествует кому-либо». Предтечей по церковной христианской традиции называют Иоанна Крестителя.

Иоанну Крестителю, предрекавшему наступление царства справедливости и безбоязненно изобличавшему неправду, независимо от ранга ее носителей, отрубили голову. Ивана Никифоровича посадили в тюрьму, где он и умер. «Так был уничтожен Худенко, один из предтеч перестройки; как известно, он был обвинен в нарушении финансовой дисциплины и погиб в лагере»,— сказано Дмитрием Андреевичем Сахаровым в книге «Иного не дано». Прекрасной книге, написанной нашими лучшими журналистами, экономистами, историками. В ней — попытка научного анализа нашего прошлого и будущего. В ней — надежда и вера. И — развернутый мартиролог жертв, коими устлан пройденный нами путь. В мартирологе этом занимает положенное место и Худенко. «Один из...»

Мы долго разыскивали его могилу.— Саша Самойленко, собкор «Литературки», положивший немало сил на восстановление доброго имени Худенко, Володя Хван, сотоварищ Ивана Никифоровича по эксперименту в Акчи, и шофер Коля. Стояла осень, сухая, жаркая — затяжное алма-атинское бабье лето. Заросли высокой, разогретой солнцем травы чередовались с аккуратными, по-домашнему прибранными могилками, деревца, покрытые жирной, зеленой листвой, и густые кусты сирени мешали разглядывать невысокие, скромные памятники. Когда после нескольких неудачных заходов мне уже казалось, что дальнейшие поиски ни к чему не приведут, раздался глуховато-настороженный голос Володи Хвана: «Здесь...»

Металлическая ограда. Ветки раскидистой сирени с подвявшими листьями. Темно-зеленое, парящее над землей, недвижимое облако — туя. На красном граните:

ИВАН НИКИФОРОВИЧ ХУДЕНКО 16.6.1917 —12.11.1974

И пониже:

ПАМЯТЬ О ТЕБЕ ВЕЧНАЯ

Из особого снисхождения и великодушия (ах, до чего же мы умеем быть снисходительны и великодушны!) тюремное начальство разрешило похоронить Ивана Никифоровича не на тюремном, как положено, кладбище, а на вольном, гражданском. Правда, на погребении присутствовал представитель тюремной администрации (порядок превыше всего!), но был он одет в обыкновенную, не форменную одежду. Мало того: на похороны прислан был даже венок от министра, того самого, который сделал все от него зависящее, чтобы Худенко оказался в тюрьме...

Володя Хван сообщил нам эти подробности, поскольку сам был на похоронах, помогал, как мог, Татьяне Гавриловне, жене Худенко. Сейчас ей под семьдесят, она служит вахтером, прирабатывая к своей не слишком роскошной (восемьдесят рублей) пенсии.

Понурые возвращались мы с кладбища к оставленной у ворот машине. Мне вспомнилась еще и другая, не менее драматичная история Ефима Иосифовича Ландау, литературоведа, в самом начале все тех же «тихих» семидесятых покончившего с собой; он был похоронен на том же кладбище... Самойленко и Хван тоже примолкли,— дорогой сюда они оживленно обсуждали возможный финал долгих переговоров с различными инстанциями по поводу возрождения эксперимента Худенко, оборванного шестнадцать лет назад...

Однако расстались мы не сразу. Мы заехали к Володе Хвану и посмотрели видеофильм об Иване Никифоровиче: отснятую еще при его жизни ленту «Человек на земле» об эсперименте в Акчи («Дело преждевременное»,— сказал после просмотра Брежнев, и лента только чудом сохранилась, пролежав восемнадцать лет в архиве Госкино), недавние передачи по местному и центральному телевидению, посвященные Худенко,— Хван все их бережно переписал и теперь демонстрирует друзьям. К тому, что я увидел в тот день на кладбище, прибавилось впечатление от двух чисел, тут же, прямо с телеэкрана, переместившихся в мой блокнот. За годы застоя наша страна потратила на закупку зерна у зарубежных поставщиков ни много ни мало — около 200 миллиардов, на капиталовложения в сельское хозяйство (с очевидным для всех нас результатом) — 300 миллиардов долларов...

Таков был фон, на котором разворачивалась драма Худенко.

Чего же хотел, чего добивался Иван Никифорович? За что так жестоко поплатился?..

Экономист, аграрник, литератор — каждый ответил бы на это по-своему. Что до меня, то я бы сказал: он хотел, чтобы все были сыты.

Но разве не того же хотели, не того же добивались, как принято ныне говорить, его оппоненты?

Да, того же. Но это — уже во-вторых. Или в-третьих. Или в-пятнадцатых. Что же до «во-первых...» Во-первых, они думали о себе.

Они думали о себе, но говорили при этом о государстве, о народе, о чистоте идеологии, под которой подразумевались цитаты, на любой случай извлекаемые из книг, написанных в другое время и по другому поводу. Мысли, закавыченные в цитаты, употреблялись в качестве то палицы или меча, то — щита или кольчуги, но почти никогда не играли той именно роли, для которой предназначались: шевелить, будить, воспламенять самостоятельную, свежую, дерзкую мысль.

Они думали о себе — в том смысле, чтобы некто, стоящий ступенькой выше, был ими доволен, а тем более — некто, стоящий выше двумя ступеньками, а тем более тремя и так далее, поскольку от этого зависело их собственное продвижение с одной ступеньки на другую, и благополучие их детей, жен, родственников и свойственников, их «команды», то есть — по их понятиям — всей страны.

Все это называлось высоким словом — патриотизм.

Патриоты награждали друг друга орденами, званиями, звездами. У кого было больше званий и звезд, того считали большим патриотом, чем другие.

Так что разговоров и речей о благе народа и страны было предостаточно. При этом как-то забывались, выпадали из обширного поля зрения те, кто должен был насыщать. На первом плане оказывались те, кого требовалось насытить.

В 1963 году, приезжая в Алма-Ату по издательским делам, я часто останавливался у Геннадия Иванова — бывшего редактора «Комсомольца Караганды». Он по-прежнему писал стихи, был приветлив и добродушен, но теперь, когда он стал собкором «Комсомолки» по Казахстану, в нем окреп и развернулся смелый, готовый бороться и отстаивать свои убеждения газетчик. Он первым рассказал мне о Худенко и повез к нему, в Илийский совхоз, где разворачивался впоследствии сделавшийся знаменитым эксперимент. Стояла теплая, сухая, нескончаемая алма-атинская осень. Травы пожелтели, пожухли, тополя вдоль дороги щетинились голыми, сквозными ветвями. Степь по обе стороны шоссе, небо, стволы деревьев, дорога—все, помимо своего основного цвета, казалось покрытым сверху тонким слоем позолоты...