Юрий Герт - Раскрепощение

• Название: Раскрепощение
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-605-00834-X

---

Истинные результаты эксперимента установлены учеными АН СССР и опубликованы в № 1 журнала «Наш современник» (статья В. Переведенцева «Для всех и каждого», глава: «Итоги одного эксперимента»).

Я сделал все, чтобы с помощью Советского Правосудия раскрыть тайну экономического чуда, но Прокуратура СССР добилась незаконного осуждения меня, а также Филатова и Ли — участников эксперимента, когда мы потребовали через суд произвести с нами расчет по зарплате по методике опыта, надеясь при этом разоблачить в суде противников эксперимента, фальсифицировавших его итоги. Поддержали этот план в министерстве юстиции СССР, но под давлением Прокуратуры Минюст отказался от нас.

Мало того, что нам не дали собственных денег и осудили нас за подачу иска - у нас конфисковали личное имущество, хотя мы не только не нанесли ущерба государству, но и никак не могли (через суд!!!) этого сделать. Нам нахально, как заявил в суде адвокат Козлов: без наличия состава преступления,— инкриминировали подделку документов и покушение на хищение государственных средств в особо крупных размерах, хотя мы подали в суд документы, содержавшие чистую правду.

В соответствии с Декларацией прав человека прошу Вас, а также общественность посодействовать решению вопроса путем разбора дела в новом судебном заседании в Верховном суде СССР, ибо на этом форуме мы раскроем, наконец, тайну экономического чуда и «чудес» фальсификации.

История эксперимента и его суть в Приложении на 3-х страницах.

Автор безнарядно-звеньевой системы организации труда.

И. ХУДЕНКО.

24 сентября 1974 г.

Дальнейшая судьба этого письма мне не известна. Да и какое значение она имеет?..

Из газеты «Сельская жизнь» за ноябрь 1988 г.

«...Через полчаса после ухода тюремного врача Худенко стало совсем плохо. Послали за его другом В. Филатовым, который тоже отбывал срок. Вспоминает В. Филатов: «Кризис наступил внезапно. Иван Никифорович приподнялся на своей жесткой металлической койке, едва слышно произнес: «Вот и все...» — глотнул судорожно воздух и упал на подушку. Врач констатировал сердечно-легочную недостаточность».

Это случилось не в 1932, не в 1937, не в 1949, не в 1953. Год стоял 1974, 12 ноября.

...И вот я сижу, разговариваю с Татьяной Гавриловной. Золотым ободком светится в стакане колесико лимона. Во всю стену темным гранатовым огнем рдеет купленный когда-то в Монголии ковер — там служил Иван Никифорович, прокладывал дороги. Тихо бормочет старенький черно-белый телевизор, сквозь приглушенный звук пробиваются слова об арендном подряде на селе — еще новинке, но мало-помалу входящей в быт. Домашним, семейным веет от мягких, округлых очертаний лица Татьяны Гавриловны, от ее рассказа о сыновьях,— один из них живет в Риге, другой в Алма-Ате,— об Иване Никифоровиче, с которым познакомилась она в армии, в сорок третьем. Он был лейтенантом, она — операционной сестрой в военном госпитале. Родом Татьяна Гавриловна тоже из крестьянской семьи, которая жила под Полтавой, потом перебралась в Сибирь, потом — ближе к дорогим сердцу местам: — на Кубань. А жилось и там — до войны — трудно: на пятерых братьев — трое брючат, один другого ждет, бывало, дома, чтоб переодеться да в школу бежать, в свою смену.

Мягкий говор, неспешная, плавная речь...

Но журналистика — жестокая штука, порой — безжалостная!.

— Татьяна Гавриловна,— говорю я,— в жизни обычно женщина бывает — не то чтобы умнее, но — мудрее мужчины, она инстинктом издали чует опасность... Вы ведь видели, что происходит... Отговаривали вы Ивана Никифоровича? Пытались уберечь?..

— А как же... Говорила, и много раз: если тебе поддержки от начальства нет — оставь свои затеи, никакого толку не добьешься! А он: «Все равно буду продолжать! Потому как в одном спасенье — в моей системе!..»

В том-то и дело, что это была не частность, не какое-то единичное усовершенствование — систем а. То, чего добивался, о чем мечтал Иван Никифорович, включало многое. Увеличение производительности труда — и рост зарплаты, количества товаров, снижение их себестоимости. Появление «лишних рук» на практике означало: благодаря возросшему заработку мужа и социальным ассигнованиям женщина в отдельные периоды жизни может посвящать себя дому, воспитанию детей. Система предусматривала роспуск армии контролеров, понукателей. Прямую заинтересованность управляющих — не в расположении начальства, а а конечных результатах общего труда. В оздоровлении морали, возвращении общества к естественным для социализма нормам отношений между людьми, поскольку единственной мерой, масштабом человеческой личности станет труд.

Это была система, центром которой был человек свободны й. Но чтобы понять, а главное — на практике утвердить идеи Худенко, нужно было новое мышление.

Он был его предтечей, «одним из...» Одним из тех,, кто приходит слишком рано («преждевременно», по терминологии эпохи застоя) и кому, в соответствии с обычаями и нравами, то, как Иоанну Крестителю рубят голову, то всаживают без суда и следствия в застенке пулю, то — по судебному приговору — предоставляют право умирать в лагере или тюрьме... Это случается прежде! чем приходит их, а вместе с тем и наше время... Но кто знает, возможно, без них оно не пришло бы никогда...

III

ВОСКРЕШЕНИЕ

1  

Историкам с абсолютной точностью известно, где, когда, в какой день и час, в какую минуту началась Октябрьская революция или Великая Отечественная война. Но если спросить о том же современников, участников грандиозных, всемирных событий, спросить, когда и как оно, это событие, возникло для тебя, коснулось тебя лично, каждый ответит по-своему.

Я в точности помню, когда началась для меня Перестройка. Это случилось в Москве, у кинотеатра «Россия». До того мы с женой сидели в огромном, переполненном людьми зале и два с половиной часа не отрываясь смотрели на экран. И весь зал — москвичи и приезжие, студенты и пенсионеры, военнослужащие, получившие краткосрочный отпуск, и домохозяйки с продуктовыми сумками, пристроенными на полу, между кресел (сеанс был дневной),— все смотрели на экран не шевелясь, казалось — не дыша... Потом экран погас, вспыхнул свет. В распахнутые двери ворвался густой, обжигающий щеки воздух. Мороз жал к тридцати. На площади Пушкина жестко скрипел снег, поджидающие «лишний билетик» приплясывали, постукивали нога об ногу, мохнатый январский иней обметал воротники, бороды, ресницы. А мне казалось — вокруг весна.

Отчего же? И как это могло быть — после тяжкого, страшного фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние»? Где ни весны, ни соловьев, ни пробуждения от зимней спячки — боль, смерть, судьбы людей, заживо вмороженных в лед. Не экранные — наши судьбы. Тех, кто сидел в зале. Кто бежал, подгоняемый морозом, по площади. Судьбы тех, кого давно уже нет...

Отчего же — весна?..

Ведь все это уже было, было... Недолгая оттепель.

Солнце, сверкающие сосульки весело, с грохотом рушатся с крыш. И вот-вот растают навсегда снега, в журчащие ручьи превратится лед, голубые брызги фиалок украсят землю... Известно, чем кончились эти надежды. За оттепелью наступил гололед. Многие падали, расшибали лбы, другие привыкли к мелким шажкам, осторожной походочке... Так вот и семенили, балансировали, чтобы не упасть,— и не год, не два, по сути — всю свою зрелую жизнь: двадцать лет... Так что — все уже было, и нет ничего нового под луной. Трудно поверить, но именно это сказал мудрый Екклизиаст — не теперь, а еще две с половиной, (а то и больше) тысячи лет назад...

Так отчего же — весна?..

Не знаю, не знаю. Но именно так: не могилами пахло, не трупом, в один узел соединяющим сюжетные линии фильма, и не морозным, хрустящим под ногой снегом,— фиалками... Новой надеждой... Новой — или старой, не давшей себя истребить...

И была еще — странная, а может, и не столь уж странная мысль, зревшая где-то в душе подспудно, пока на экране сменяли одна другую сюр- (или супер-) реалистические фантасмагории, пока Величайший Тиран Всех Времен и Народов терзал и очаровывал, и тем больше очаровывал, чем больше терзал: именно там, в Грузии, должен был родиться этот фильм. Там, где до сих пор сохранился — единственный в стране — Музей... Хотя не меньше, чем в других местах, было растерзанных, но где, по мнению чрезмерно гордящихся собственной святостью, грехами же наделяющих только «чужих» — скопилась особенная вина перед всеми, как у матери, породившей злодея и убийцу... Грузинская земля дала миру Тенгиза Абуладзе. За смертью приходит воскресение. За зимой — весна...

Хотя началось все на самом-то деле немного раньше, до поездки в Москву месяца за два — за три, когда окончательно стало ясно, что «Никольская выходит...» Ах, нет, все это мистика, никто не выйдет, не восстанет из гроба, какое уж тут «воскресение». Помню серенький, сирый денек, чавкает под ногами грязь вперемешку с ломкими, хрусткими льдинками, тихо падают легкие, мелкие снежинки — и не тают на суховатом, строгом, неприступно сжавшем губы старушечьем лице бывшей дворянки, «смолянки» (как называли воспитанниц Института благородных девиц в Смольном), после убийства Кирова высланной из Ленинграда, брошенной, подобно сотням тысяч, за колючую проволоку, но, в отличие от сотен тысяч, написавшей впоследствии мемуарный роман — о лагере, лагерной жизни... Помню, там, на кладбище, проговаривая слова прерывистым, булькающим голосом, пушкинист Николай Алексеевич Раевский, сказал о ней: «великомученица...» Теперь, спустя столько лет, воскресла не она — ее книга. Желтую, как бы с налетом ржавчины, принес в редакцию «Простора» душеприказчик Анны Борисовны Никольской, профессор Александр Жовтис пухлую, многостраничную рукопись — ту самую, которую мы не сумели в шестидесятых, при Шухове, напечатать в журнале. И пока готовили ее, пока ее заново перепечатанные страницы ходили по редакции, даже пока шла верстка — не верилось... Вот-вот, казалось, раздастся телефонный, как бывало, звонок, и начальственный рык, и за ним — расправа над недавно назначенным главным редактором Толмачевым. Но журнал вышел... «Никольская вышла...» И случилось это не в Грузии — в Алма-Ате.