Юрий Герт - Раскрепощение

• Название: Раскрепощение
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-605-00834-X

---

Для обоснования этой травли используются все те же сфабрикованные царской охранкой так называемые «протоколы сионских мудрецов» — фальшивка, в свое время подхваченная в фашистской Германии...

Мы СССР, необходимым обратиться к Генеральному прокурору СССР. Все выступавшие на собрании готовы подтвердить высказанное свидетельскими показаниями... Мы требуем внести ясность в вопрос, почему партийные и советские органы Ленинграда не выражают публично своего отношения к деятельности фронта «Память»...

О. Большаков, Е. Богословский, О. Берлев, М. Дандамаев, И. Дьяконов, А. Периханян, М. Пиотровский, доктора исторических наук,    З. Ворожейкина, В. Горегляд, Л. Меньшиков, М. Никитина, В. Лившиц, доктора филологических наук... И другие — всего 59 подписей.

(«Известия», 14 августа 1988 г., «Нечистая игра на чистых чувствах».)

4

Эйфории не было...

Еще и потому, что все это происходило после Карабаха, после Сумгаита... Здесь были пока только слова, но там уже пролилась кровь...

И тем же летом, в июле, мы стояли на Комсомольской набережной в Риге, поблизости от Домского собора. Отмечался День провозглашения Латвийской ССР. С праздничной трибуны выступали партийные деятели, участники недавней XIX Всесоюзной партконференции, рабочие, Вия Артмане, представитель движения «зеленых»... Набережная, заполненная народом, слушала — одним аплодируя, других — аплодисментами же — просила замолкнуть... Было много флагов, знамен — красных, с привычными лозунгами, и черных, где по-латышски и по-русски можно было прочесть непривычное: «1940 год — начало сталинизма в Латвии», «1940 год — нет хлеба и работы, 1988 год — нет воздуха и воды!» и даже «Знай, что в поселке родном кто-то грустит о тебе...»

Шли споры — в газетах, на улицах, на площади перед памятником Свободы: кто виноват в репрессиях, обрушившихся на Латвию в 41-м? И в скверной нынешней экологической обстановке? И в том, что в магазинах сахар — по талонам?..

Немолодая женщина, просто и строго одетая, с горьким раздражением сказала, вместе с нами выходя из кафе:

— Подумать только, не сталинщина, значит, виновата, а мы, русские... Я живу тут с двенадцати лет, больше двадцати в школе работаю, детишек учу, и вот — на тебе: «мигрантка»...

Карабах, Сумгаит, Ленинград, Рига... Мне вспомнились наши, алма-атинские, события в декабре 1986 года.

Нет, не национальные чувства сами по себе — такие трепетные, легко возбудимые, коренящиеся где-то в подкорке... Не национальные чувства, на которых играли не только в эпоху сталинщины («разделяй и властвуй!»),.. Не национальное достоинство, которое должно быть восстановлено вслед за восстановлением достоинства каждой личности... Не только это определяет нынешнюю тревожную, грозную, быть может даже — угрожающую ситуацию, а — силы, которые жаждут сорвать перестройку, иначе обнажатся преступления перед народом, за которые придется отвечать...

Для этих зловещих, накрепко связанных с нашим трагическим прошлым сил — как и раньше — все средства хороши... 

5

Жертвы воскресают, но сцену истории еще не покинули их палачи...

РЫЦАРЬ

Что вначале — курица или яйцо? Что важнее: личность или среда? Что первичней: нравственность или экономика?,.

На эти вопросы можно никак не отвечать, полагая слово «или» в данном случае слишком категоричным. А можно попытаться — и тогда заведомо ясно, как ответит на последние два вопроса, к примеру, экономист и как — Литератор, Хотя оба, видимо, согласятся, что жизнь достаточно многообразна, чтобы в ней отыскалось место и для той, и для этой истины. Каждый из нас мастерит лодочку по своим силам и вкусу, и тысячи таких лодочек плывут по реке, у которой есть берега, но нет ни конца, ни начала...

Тем не менее, я — литератор. Не политик. Не социолог. Не специалист в области истории или демократии. Проблемы национальные и межнациональные, между тем, имея истоком присущие всем эмоции, для позитивного решения требуют широкой компетентности в самых различных вопросах. Я же скажу лишь единственное: первое условие, без которого любая компетентность — ничто, это — искреннее, нелицемерное стремление к добру. К тому, чтобы каждому было хорошо, но не за счет другого. Это трудно. Это требует нового подхода. Нового мышления. Новых чувств. Много десятилетий понадобилось нам для того, чтобы прийти к идее о приоритете общечеловеческих ценностей. К тому, что рабочий и буржуа, крестьянин и бизнесмен — прежде всего люди, а потом уже все остальное. И сколько еще лет должно пройти, чтобы прежде всего каждый увидел, почувствовал в другом — не русского, не калмыка, не француза или еврея, а — человека?.. Но только тогда погаснут страсти, способные выжечь в человеке все человеческое, увидеть в добром соседе затаившегося врага, раздуть тлеющий в душе огонек в пламя, не знающее ни жалости, ни пощады.

Впрочем, надо ли ждать, пока наступит это время?.. Может быть, следует посмотреть позорче вокруг?.. Или обернуться назад?.. Мы говорим — новое мышление. Но разве возникло оно сегодня, сейчас? Разве генеалогия его не ведет в давнее прошлое? И не имеется у него своих пророков, побиваемых, естественное дело, камнями?.. Новизна — в одном: теперь не пророков, которым к камням не привыкать, а себя самих, до единого, мы погубим, если не совершим громадного, но неизбежного усилия и не почувствуем себя — все до единого — прежде всего людьми...

Немало имен хранит память каждого, но среди них есть одно... Это как любовь: она воздает должное многим, но выбирает единственного или единственную. Таким «единственным» с давней поры стал для меня Короленко.

Школа, разумеется, тут была ни при чем: Короленко мы в ней «не проходили». Но и свое многотрудное дело по отвращению детей от классики она по отношению к Владимиру Галактионовичу ограничила лишь повторением до пошлости доведенной фразы: «Человек рождается для счастья, как птица для полета». Это уже много позже я прочитал рассказ, в котором фразу эту, с усердием вставляемую нами в школьные сочинения, оказалось, пишет от рождения обделенный счастьем человек, безрукий урод, пишет зажатым в пальцах ноги пером — на потеху толпе, одаряющей за это его пятаками и гривенниками... Рассказ «Парадокс», трагичнейший в нашей литературе, при первом же чтении ожег меня, как удар хлыста, благотворный рубец от него остался на всю жизнь...

Пришел «Новый мир» с публикацией писем Короленко Луначарскому. Мелкий, убористый шрифт, почти петит, не так-то легко теперь его мне читать... Но я помню тонкую, просвечивающую папиросную бумагу, машинопись — густую, через один интервал; у меня в распоряжении были день или два, поэтому «Письма» я прочитал наскоро, бегло, перепечатать и оставить у себя копию не хватило времени — осталось общее впечатление, память о «недозволенном», потаенном Короленко — и маленькое, крошечное, однако же — сомнение: может, подделка?..

Но через недолгое время после того — поездка в Полтаву, по гоголевским местам: Диканька, Великие Сорочинцы, Миргород, Васильевка... И посредине этого фантастического мира с лукаво подмигивающим Рудым Паньком — ласковая, женственная Полтава, с прозрачной, медленно текущей Ворсклой, с остовами полусожженных еще в войну домов, с памятником в честь победы Петра над шведами... А на тихой, зеленой улочке — дом-музей Короленко. Тенистый дворик, в комнатах — навощенный пол, уютная старая мебель, приветливые экскурсоводши с карими улыбчивыми глазами и быстрой-быстрой речью. Но когда после осмотра застекленных, расположенных вдоль стен витрин, рождаются вопросы, произносимые, видно, здесь не в первый раз, милые карие глаза тускнеют, в них проступает жестяный блеск. Да и зачем смущать этих славных, смугло-румяных (от смущения или веселого полтавского солнца?..) женщин расспросами о тех же письмах к Луначарскому или, скажем, о деле Бейлиса?..

И все же, уходя, тянет оглянуться, будто и впрямь позади, на ступеньке крыльца, озаренный розовым закатом, сидит, задумавшись глубоко, усталый, больной человек, с широкой, побитой проседью бородой, и только угольно-черные зрачки горят под нависающим лбом...

А потом, спустя лет шесть, в Караганде — внезапная ниточка, паутинка, которая тянется к тому дому, тому крылечку... Я давно знал — а выходит, и не знал!..— близкую знакомую Веры Григорьевны Недовесовой — тоже врача, хирурга Нину Федоровну Ходню. Всегда подтянутая, суховатая, не допускавшая к себе в душу постороннего любопытства, она разделила судьбу мужа, немца, высланного в начале войны в Казахстан. Первоклассный издательский редактор, после разнообразных злоключений он допущен был преподавать литературу в одной из карагандинских школ. Ему писали, за него хлопотали Паустовский, Всеволод Иванов, Тихонов... Он умер, бывшие ученики до сих пор с трепетом произносят дорогое для них имя... Нина Федоровна после смерти мужа навсегда осталась в Караганде.