Мухаммад-Казем Мазинани - Последний падишах

• Название: Последний падишах
• Автор: Мухаммад-Казем Мазинани
• Издательство: Иностранная литература. Журнал
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Исторический роман иранского писателя Мухаммада-Казема Мазинани (1963) «Последний падишах». Последние дни жизни шаха Мохаммада Резы Пехлеви, умирающего от рака в египетской клинике — и одновременно долгая и непростая история этой жизни, показанная с самых разных сторон. По форме это пространное обращение — то к шаху, то к его супруге, — причем поначалу — обращение анонимное: читатель далеко не сразу узнает что-либо о рассказчике. Рассказчик же этот весьма искусен: в частности, в своем умении создать образ адресата, посмотреть на происходящее с разных точек зрения.

---

Поведение твоих родных настолько позорно, что однажды Фаузия сказала тебе в супружеской постели: все они «парвеню», «выскочки» — слова эти так обидели тебя, что ты даже поссорился с женой. А когда вы начали мириться, Фаузия, желая загладить эти слова, заметила вежливым тоном:

— Вы жили в Европе и понимаете меня. Я боюсь того времени, когда, не приведи Господь, над нами не будет защиты Его Величества, твоего отца. Это будет тяжелое время! Я сочувствую вам, что вам придется жить с этими людьми и править ими.

Эти слова и все ее поведение заставляют тебя еще больше от нее отдалиться. И супружеская ваша постель теперь не так горяча, как прежде, а важнее всего — что жена ни в грош не ставит советы твоей матери по поводу того, как забеременеть мальчиком.

— …Милый сынок! Я твоей жене столько об этом твердила — язык стерся! Сто раз ей повторяла, что только в ночь на среду, причем только в свете месяца — вот как она должна забеременеть. Говорила ей: ешь горячую пищу, спи на левом боку. Днем кушай семечки красных яблок, а смотри только на мальчиков новорожденных! Говорила ей, чтобы испытанные, особые молитвы положила под подушку, но разве она хоть что-то воспринимает? Скорее от стенки добьешься ответа, чем от нее!

Глаза б твои не видели никого из этих женщин! От их злости ты места себе не находишь. Эта долгая ночь…

…Эта долгая ночь словно не желает превращаться в утро. Тебя давит смертная тоска, а больница полна молчанием. Продезинфицированной тишиной… холодной… синей…

Ты отрываешь голову от подушки, пытаясь увидеть небо за окном. Неожиданно, разбивая тишину, начинают хлопать крыльями утки, а может быть, и цапли. Как знать, не полетели ли эти птицы в Иран? Может быть, они достигнут озера Урмия или прудов в провинции Фарс… Билеты, визы, паспорта им не нужны… Никто их не задержит за незаконное проникновение в страну, не бросит в тюрьму, не повесит…

…Из окна в палату проник прохладный ветерок и принес с собой запах Нила… О Нил-река! Остановись на миг, поверни назад! Прошу тебя, верни ту минуту, когда… Когда мы с Фаузией шли вдоль твоего берега?.. Нет… Ту минуту, когда жена-египтянка забеременела?.. Нет! Чуть раньше! Да, тот самый миг, когда Фаузия в Мраморном дворце сидела перед зеркалом и расчесывала каштановые волосы. Какой зловещий день! Твоя египтянка еще не была беременна, но для страны твоей время уже было чревато грозными со бытиями…

Глава вторая

…О Нил-река, остановись на миг! Поверни назад! И из горячего бассейна бани выйдет Шахрбану.

Голая, она изящными пальцами ног ощущает грязный осадок на дне бассейна: мертвую человечью клетчатку и ткань, шерстинки и волоски неизвестного происхождения. Чью-то слизь и выделения. Итог сладких снов юности и тот пепел, которым посыпают голову старики. На воде плавает толстый слой мыла и жира, а под ним каких только нет болезней, ведь в этой воде полоскали нарывы и чирьи, глазную трахому и кожную коросту, воспаления и сифилис, смывали грязь и гной, и следы блудных сношений. Нужно ли удивляться, что молодые девушки пуще смерти боятся общественных бань, уверенные, что в такой воде запросто можно и забеременеть…

Шахрбану осторожно ступает по скользким и липким ступенькам, выходя из бассейна. Держа руки крестом на полных молока грудях, она направляется к лавке, где оставила банные принадлежности. Ставит на грязный пол свой бронзовый банный таз, почти плоский, с отлогими краями, и садится в него. Пусть тело немного отмякнет в парном воздухе. Потом она лишь наскоро пройдется по коже банной рукавицей, ополоснется и — поскорее назад домой.

…Грохот тазов и шаек отскакивает от банных стен и удирает наружу из форточки в отпотевшем куполообразном потолке. Народу в бане сегодня не так много, и, против обыкновения, женщины не слишком веселы. Тут и там сидят на полу или на лавках и, не прекращая мытья и постирушек, порой с тревогой поднимают глаза на форточку наверху, через которую видно туманное утреннее небо. Или шушукаются. Словно все ожидают какой-то небесной кары, всех окутал сегодня таинственный страх, заставляющий женщин поторапливаться и быстрее уходить.

Банный воздух тяжел, и Шахрбану чувствует, как ею овладевает оцепенение. Веки невольно смежаются, и она словно падает в какую-то пустоту, а в это время баня наполняется народом. Гулко летят сквозь пар голоса. Расслабленно, раскованно движутся тела. Кто-то резвится и безобразничает в воде. Пахнет хной, и сыростью, и застарелым потом. Тела захватаны пальцами дней. Мужская грубость банной рукавицы. Отцовская бесцеремонность ножной пемзы. Женская мягкость мочала. Каждое женское тело — домашняя тайна, которую в общественной бане перестают скрывать. Синие следы ночных отношений. Беременности желанные и нежеланные. Правильное и неправильное питание. Роды одни за другими. Следы от старых ран. Бородавки греха и родинки судьбы…

Холодные капли со штукатурки купола упали на тело Шахрбану, заставив ее вздрогнуть и растерянно оглядеться.

— Да разрази меня Аллах, сколько же я спала?!

Она открывает крышку мыльницы и достает мыло для лица. Торопливо намыливает им черную банную рукавицу и начинает тереть свою кожу, вполголоса читая молитвы. Порой в бане у нее случаются эти состояния, и на несколько минут она забывается, однако…

«Наверняка от жары это, от пара…»

С тревогой она смотрит через форточку в потолке на небо: уже совсем светло.

«Пошевеливайся! Солнце вон как высоко…»

Она оглядывается по сторонам. Баня пустеет; большинство народу уже разошлось. Только две женщины в бассейне, и одна, сидя на лавке, моется мочалкой. Ни крика, ни шума. Женская баня, а такая тишина! Словно кладбищенская. Где же те болтушки и хохотушки? Где сплетницы и юмористки? Где знаменитое женское злословие? Пересуды о мертвых и живых, о беременных и порожних? О том, чей муж неспособен, а чей деловит? Вон та луна четырнадцатой ночи, поднимающаяся из бассейна, кто она? А вон то солнышко ясное, чьи прекрасные локоны потеряли уже цвет и нуждаются в порции хны — из какого она квартала?..

Шахрбану выливает на себя несколько ковшиков чуть теплой воды и направляется к выходу из парной. Гардеробщица ловко выдает ее узелок, одновременно подавая банную простыню:

— С легким паром!

— Спасибо!

Шахрбану быстро вытирается. Надевает через голову свое цветастое ситцевое платье и застегивает на груди пуговички. Вся ее одежда — с пуговицами, чтобы удобнее было давать грудь малышу. Вдруг ее обжигает тревога: «У тебя дома четверо детей, а ты приплелась в баню — и чего тут рассиживаешься?»

Груди заболели. На голову накинула чадру. Заплатила за баню и вышла на улицу: из тьмы на свет, от тоски и тревоги — к беспокойству и страху.

Лицо она прикрыла рукой, чтобы чужие взгляды не падали на ее раскрасневшиеся щеки. Так волновалась, что забыла: платок-чадра и так уже прикрывает ее. Жестокий холод залезает под чадру и ворует банное тепло. Шепча «бисмилля», она миновала разрушенное водохранилище и направилась к проспекту. Вот в сторону площади идут строители и разнорабочие. Вот из переулка вывернул старик: это садовник, и с кушака его свисает длинное лезвие косы. Шахрбану знает его, он — родственник ее мужа Кербелаи. Она с достоинством здоровается с ним, не отрывая глаз от земли. Ей стыдно, что она вся горит румянцем.

— …О Кербелаи что слышно?

— Прислал письмо из столицы. Передает привет и обещает к празднику быть.

Она попрощалась — и не успела ступить на новенький асфальт проспекта, как в ухо ее, словно булыжник, ударил грубый голос:

— Вы, женщины, просто не люди… Разве государство не издало категорический запрет появляться в общественных местах в чадре?

Он подходит и вглядывается. Шахрбану туже закрывает лицо платком, а жандарм от этого смелеет:

— Пройдем со мной в отделение!

Она хочет что-то возразить, но язык словно отнялся. А сердце так бьется, будто хочет выскочить из горла. То, чего она боялась, стряслось с ней. Неправильно это: разговаривать с жандармом и стоять с ним лицом к лицу. Лучше бежать к дому, вырваться из его лап. Стоять так — это бесчестье, это…

Она прыгнула в сторону и побежала, как косуля от охотника, однако жандарм ее догнал и сзади рванул за чадру. Словно ей оторвали руку или ногу — такое ощущение позора, оголенности она испытала. Словно с птицы содрали оперение, словно цветок сорвали!

Приблизившись, глаза жандарма с ячменем на веке уставились в раскрасневшееся лицо Шахрбану:

— Пытаешься бежать от представителя власти? Да я тебе такие трудности устрою — костей не соберешь!

Шахрбану, как каменная, застыла посреди недавно заасфальтированного проспекта.

«Нет, ни под каким видом не дать ему увести себя».

Подобно водорослям в канаве вдоль проспекта, ее влажные окрашенные хной волосы прилипли ко лбу, разметались по склоненным плечам.