Фернан Мейссонье - Речи палача

• Название: Речи палача
• Автор: Фернан Мейссонье
• Издательство: Питер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-94723-832-2

«Речи палача» представляют собой уникальный в своем роде документ — на сегодняшний день это единственное свидетельство, опубликованное французским экзекутором прижизненно. Читатель найдет в конце произведения послесловие, в котором рассказано об истории происхождения этой книги, описаны различные этапы ее создания, а также размышления Жан-Мишеля Бессета, вызванные долгим сотрудничеством с Фернаном Мейссонье.

---

Описывать и понимать

Ничто, даже убежденность в том, что я был справедлив, не устраняет моих сомнений касательно того, может ли человек иметь право судить.

Марсель Дюгиамп

Я подчеркивал, что Фернан Мейссонье стал говорить со мной, потому что знал, что я его не сужу. Я никогда не рассматривал бывшего экзекутора как месторождение памяти, которое нужно использовать.[83] Отношения, складывавшиеся между мной и Фернаном Мейссонье, с течением времени установили между нами глубокое доверие. Периодическое общение, совместно пережитые моменты, доверительные беседы. совместные обеды, взаимные визиты, праздники, поддержка во время болезни — на протяжении всех сменявшихся этапов моего исследования я выработал установку свободного внимания, настоящего, понимающего. Моя работа заключалась в том, чтобы заставить работать самого Фернана Мейссонье, и сделать это словно без нажима, путем простого и свободного ожидания. На практике такая позиция изнурительна, как проведение опроса на языке, которым не владеешь. Она требует такой степени концентрации, которую трудно «поддерживать. Именно поэтому наши записанные беседы практически длились не более одного дня. В конце концов можно подумать, что эта работа (почти что акушерская!) — настоящая социологическая майевтика — привела Фернана Мейссонье к передаче своей правды, а может быть, и к освобождению от нее.[84] Таким образом я смог проверить, что автобиографическая работа — это не только способ выражения индивидуальности, которая ей «предсуществует», но также процесс, способствующий выявлению «субъекта[85]». Эволюция точки зрения Фернана Мейссонье относительно смертной казни показательна в этом отношении.

Биографический подход является диалектическим отношением. Желание заставить «работать» Фернана Мейссонье было для меня также поводом для работы над собой. Путем этого упражнения, состоящего в освобождении от защитных оков чистой совести (просто совести, и именно в этом отношении интеллектуальное ремесло гибельно), чтобы открыться без предупреждения познанию другого — в его «особости» — в какой-то мере ты «раздвигаешь» границы своего собственного мозга, чтобы открыться новым духовным пейзажам.

Это «стоит небольшой прогулки», как пишут в путеводителях: прогулки по миру других открывают большие знания о себе самом.

Бессознательное — это наша скрытая история. В некотором роде эту работу можно было бы воспринимать как дар — яд — сообществу. В течение двух веков Франция жила в тени гильотины. И пятьдесят лет пришлось ждать, чтобы «события» стали войной в Алжире. Если поставить «Речи палача» в эту перспективу, их можно прочесть как возврат одного из фрагментов нашей коллективной истории. Французы, долгое время в большинстве своем бывшие сторонниками смертной казни, получили возможность взглянуть в лицо реальности. Такой является в чистом виде история смертной казни на гильотине. Написав исторический труд, мы прекращаем рассказывать байки.

«Социология не имеет целью уколоть другого, объективировать его, обвинить, потому что он, например, «сын того или другого».

Напротив, она позволяет понимать мир, вернуть ему смысл (…), сделать его «данным», но это не означает, что его нужно любить или сохранять как таковой. Понять поведение автора в рамках поля, понять необходимость, вынуждающую его действовать так, — значит сделать необходимым то, что сперва кажется случайным. Это не способ оправдания мира, а способ научиться принимать тысячи вещей, которые иначе будут казаться неприемлемыми».[86]

Так же как афинский pharmakos был призван выполнять роль козла отпущения (термин pharmakos обозначал одновременно и яд, и его антидот), экзекутор, на которого взваливается весь груз насилия, производимого обществом (которое представлено как легитимное), получает ритуальную и регулирующую функцию. В этом смысле свидетельство Фернана Мейссонье напоминает о том театре жестокости, который вызывал к жизни Антонен Арто.[87] Он выводит на поверхность «глубинную латентную жестокость, через которую в индивиде или народе находят место все извращенные возможности духа».[88]

Экзекутор, парадоксальный человек[89]

Чтобы убивать, существует палач. Кто убивает вместо палача, тот вырезает из дерева вместо плотника. Изображать из себя господина вместо господина, вырезать из дерева вместо плотника, Редко кто не ранит на этом руки.

Лao Цзы, «Дао де цзин»

В некотором отношении экзекутор представляется инвертированным образом преступника. Закон — это то, что их одновременно объединяет и разделяет. Они оба убивают, каждый со своей стороны зеркала закона. Экзекутор, в котором пребывает закон, представляется позитивным, легальным убийцей. Народный мститель, вооруженная рука правосудия, меч закона… — он уполномочен обществом на то, чтобы, согласно деликатному популярному выражению, «отрубать гнилые или пораженные гангреной ветви социального тела». Находясь на другом конце власти, обладая высшей властью — властью убивать себе подобных, — палач также встает в пару с королем. Будучи персонажем вне норм, он также является объектом фантазма. И, как отметил Роже Кайюа,[90] существующие рассказы о палачах почти всегда восходят к области утопии, отражая представления, которые питают коллективную мифологию. Здесь мы увидели экзекутора вне этой мифологии, в его повседневной жизни. Обычный человек в необычном положении. В итоге: «Целый человек, созданный из всех людей, который стоит их всех и которого стоит любой».[91]

Парадоксальным образом о палаче можно было бы сказать, что он восстанавливает социальные связи, обрубая их. Он созидает, разрушая.

Пограничный персонаж, он связывает два мира: мир преступления и мир закона, жизни и смерти, реальный и мифический… А. Обрехт в своем дневнике выражает это шизоидное положение, рассказывая о первой своей казни в качестве главного экзекутора, о возникшем ощущении раздвоения: «На этой первой казни я не избежал внутреннего ощущения, которое повторялось каждый раз с приближением последних минут перед действием (…) Полная и безраздельная власть «над» действием. Можно быть палачом и оставаться чувствительным, это может показаться парадоксальным, и никогда я не наблюдал такого раздвоения личности, как в последние минуты перед казнью у всех существ, которые тесно соприкасаются с осужденным».[92] Об этом же говорит нам и Фернан Мейссонье: «Во время казни моя личность менялась. Связывая осужденного, я не выпускал его из виду. Я пристально смотрел на осужденного и не занимался ничем другим. Я даже не слышал, что происходило вокруг нас. Много раз люди говорили мне: «Помнишь? я был на такой-то казни!», а я не помнил, что видел их».

Экзекутор, парадоксальный индивид, находится в своеобразном положении. Человек действия, уполномоченный доминирующими классами, просвещенными классами, теми, кому принадлежит слово, которые изрекают и вершат закон, — правосудие не дорожит знакомством с ним. В администрации криминальной юстиции экзекутор появляется почти незаметно. Его статус контрактный: простая серия кредитов, выделяемых на использование и содержание гильотины. В противоположность этой институциональной ссылке, как только ему передают осужденного, сразу после освобождения из-под стражи, осужденный «принадлежит ему» и экзекутор оказывается единственным распорядителем в процессе казни. «Они» не желают знать, как все это происходит. Главное, чтобы не было проблем, чтобы это произошло и чтобы это произошло как можно незаметнее и как можно эффективнее.

Без сомнения, ни на что не похожее социальное положение палача — единственного индивида, соответствующим образом уполномоченного группой на убийство от ее имени — делало из него особое существо. В буквальном смысле обладавший «властью над жизнью и смертью», отошедший от проторенных путей, он был вне добра и зла, в той крайней точке, где наше общество теряет равновесие. С его исчезновением исчезла и та смутная часть инстинкта нашего общества,[93] которая распределена на каждого из его членов. В отношении морали намерения Пеги стигматизировал индивидов, у которых (в мыслях) чистые руки, но (на практике) рук нет. Свидетельство Фернана Мейссонье, уполномоченного убивать от имени народа, обязывает к размышлениям об отношениях между мифом и реальностью, между представлением и действием. Работа антрополога имеет целью именно осветить социоисторические основы коллективной мифологии. Стараясь выбить с занимаемых позиций социальные и исторические определения некоторых человеческих практик и представлений, антрополог также должен, путем рефлексивного возвращения, отдать себе отчет в социоисторических условиях возникновения своего собственного взгляда. Именно таким образом он в конечном итоге и становится мишенью для самого себя. В этом свете можно сказать, что свидетельство Фернана Мейссонье — отражение палача, существующего в каждом из нас. В каждом из нас есть частичка палача.