Денис Гуцко - Русскоговорящий

• Название: Русскоговорящий
• Автор: Денис Гуцко
• Жанр: Современная проза

С распадом Советского Союза в одночасье немало граждан многонациональной страны оказались жителями хоть и ближнего, но все же зарубежья. В народах, населявших Вавилон, проснулась ненависть к чужаку, превратившись в эпидемию: «Чума. Нелюбовь — как чума». Молодой прозаик пытается осмыслить, как после распада «нового Вавилона» русскому, говорящему с грузинским акцентом, жить на своей исторической родине? Что делать сыну еврейки и азербайджанца? «Прошел инкубационный период, время настало, — говорит он. Время чумы. Заклеивайте крест-накрест окна, вешайте связку чеснока над дверью, созывайте главных шаманов». Чужим быть страшно.

---

— Бах-ла-ва, — вяло ответил чайханщик, чуть шире раскрыв и снова смежив веки.

— Бах-ла-ва, — спели дуэтом желудок и сердце.

Взяв себе чаю (ни на что другое денег у них не было), Митя с Сашей прошли к столику в глубине темного и тихого как спальня зала. И тут же следом им принесли тарелку с бахлавой.

— Угощайтесь.

Здоровенный детина с бакенбардами привстал из-за столика в противоположном углу и коротко кивнул. Не зная, чем ответить, Митя вскочил, гремя висящей на ремне каской, и кивнул в ответ.

Темная прослойка молотых грецких орехов в рассыпчатом тесте… корочка легко прокусывается благоговеющими зубами… ахх! все пропитано мммёдоммм! В подвальчике чайханы, тихом и темном, его вкусовые рецепторы познали счастье. Бах-ла-ва…

Их поселили в старой двухэтажной гостинице в квартале от площади. Крутые скрипучие лестницы, высокие лепные потолки, длинные коридоры: двери, двери, двери. В номерах крашеные в голубой и салатный цвет стены и мясистые тараканы. Кровати и тумбочки из солдатских номеров приказали вынести. Видимо, чтобы не нарушать постулата Устава о тяготах и лишениях воинской службы. В вестибюле второго этажа с грязным лысым ковром телевизор «Берёзка», на котором лежат предназначенные для переключения каналов плоскогубцы. Туалет с длинным рядом жестяных раковин и старых зеркал. Высокие окна с задвижками под потолком. Добротные и неудобные пятидесятые.

Каждое утро перед гостиницей начиналось одинаково. По золотистым утренним переулкам стекались к её полукруглому крыльцу мужчины. Молодых не было. Исключительно пожилые. Впрочем, дряхлых не было тоже. Свежие крепенькие старички. Вновь прибывший скрупулёзно, никого не пропуская, здоровался со всеми за руку. Завершив церемонию, вынимал из пиджака сигареты, закуривал. Некоторое время они стояли здесь, покуривая и перебрасываясь негромкими репликами. Докурив, неторопливым караваном мимо урны поднимались вовнутрь.

В холле за стеклянной перегородкой в углу их ждал парикмахер. В белом, разумеется, халате, с прямой спиной пожилого танцора, со стрижеными седыми усами. Живое доказательство того, что идеалы достижимы.

На стеклянной дверце висела нехитрая картонная табличка: «Парикмахерская» — часы работы, выходные дни. Но был он, несомненно, брадобрей, настоящий антикварный цирюльник.

Когда в холле появлялись первые гости, цирюльник уже стоял у своей стекляшки, в элегантной стойке с белоснежным вафельным полотенцем на согнутом предплечье. Он не произносил ни звука. Встречая клиента, кивал чуть на бок и танцевально отступал в сторону, освобождая проход.

— Наверное, немой? — гадали солдаты.

И не вытерпев, однажды спросили у здешнего чайханщика. Тот посмотрел на них удивлённо, ответил:

— А чего болтать? Так и ухо отрезать можно, э!

Клиент усаживался поудобнее в дерматиновое кресло и задирал щетинистый кадык. Цирюльник укутывал его простынёй, осторожными точными пальцами отжимал дымящуюся, из только что шумевшего кипятка салфетку и расстилал её по лицу клиента, слегка ощупывая и придавливая — так слепые ощупывают лица, и скульпторы — глину. Салфетка продолжала дымиться, но ни разу никто не вскрикнул, не обжёгся. Мастер знал, что делал. Быстро взбив пену в фаянсовой пиалке, он срывал салфетку прочь и в три широких движения наносил пену. Опасная бритва летала по ремешку, прикреплённому к столику трельяжа и туго натянутому левой рукою цирюльника… Подойдя вплотную к креслу, он делал паузу, держа бритву лезвием вверх.

Высшая математика играла в его руках, блистала квантовая механика. Он выписывал по мыльной маске плавно и вместе с тем стремительно. Испачканная срезанной пеной бритва взмывала вверх, замирала, падала в таз и, коротко булькнув, взмывала снова, готовая к новой атаке… Он был тот, чьи руки познали науку, впитали сок ремесла — он был Ремесленник.

Частенько солдаты стояли по двое, по трое, прислонившись к стене возле лестницы. Обряд бритья отправлялся прямо у них на глазах. Если было возможно, Митя старался оказаться в вестибюле каждый раз, когда за стеклянной перегородкой начиналось бритьё. Митя отдыхал, наблюдая за действом. После вида дымящихся окон и набухших горем глаз плавные и точные руки успокаивали. Старик со стрижеными усами, орудующий опасной бритвой как дирижёрской палочкой, напрочь завладевал его вниманием. (Он был ремесленник как Митин дедушка. Кажется, и само киношное дело Иван Андреич постигал как раз в Ремесленном Училище. Руки ремесленников не могут нести зла. В детские Митины годы дед никогда даже легонько не шлёпнул Митю, ни разу не накрутил ему уши, не отвесил подзатыльника — а уж сколько тот предоставлял поводов!)

К деньгам цирюльник не притрагивался. Оплата производилась коротким ныряющим жестом в нагрудный карман халата. Он сухо кивал и отходил прибирать место для следующего клиента, ожидающего своей очереди в подвальчике чайханы. (Сдачи обряд, само собой, не предполагал.)

В просторную чайхану спускались по лестнице с очень узкими ступенями, ставя ноги вдоль — поперёк кирзачи не помещались. Солнце било в полукруглые окна, расположенные вровень с тротуаром. Между прямоугольными колоннами потолок срастался сводами. Плавали табачные завесы, в маленькие стаканчики «с талией» клали по три-четыре кусочка сахара и лили чёрный непрозрачный чай. Разговоры здесь были шумные, с базарным гомоном и перекличками.

Бритые и ещё не бритые мужчины сражались в нарды и домино. Солдат не замечали и ничем не угощали. Видимо, находился здесь своего рода закрытый клуб для тех, кому давно за тридцать. Расходились в обед.

…Глядя на чёткую отлаженность, день ото дня повторяющуюся одинаковость сюжета, глупо было сомневаться, было ли так раньше, до волнений. Война войной, а чайхана каждый день набивалась под завязку.

— Хорошо живут, бля.

— Интересно, а кто работает?

— Столько сладкого жрут, а не толстые.

— Я бы побрился у этого, в холле.

— Да, и я бы побрился, если б не бздел — чик по горлу, и алес.

Было грустно от таких разговоров.

И было непонятно, кто же из этих людей, что приходят с детьми к БТРам, бреются у виртуоза, сидят развалясь за круглыми столиками под круглыми тусклыми абажурами, неторопливо идут куда-то по мостовым, — кто же все-таки громит армянские дома?

Решетов лихачил как автомобильный хулиган. Хищно похохатывая, падал грудью на штурвал и заявлял:

— Эх, я б сейчас въехал! Пусть какой-нибудь чурек на жигулёнке выскочит. А! Хоть какой-нибудь. Эх, я б его! В гармошку б! — и добавлял возмущённо — Тоже мне, придумали беспорядки наводить!

До самих беспорядков ему, собственно, не было дела: «Да пусть хоть совсем друг дружку перережут» — но дембель, дембель-то всё откладывался и откладывался, а беспорядки всё продолжались и продолжались. «Второй месяц перехаживаю», — говорил он. Как про беременность.

Митя понял: здесь легче тем, кто злился, проще. Подогревая свою злость, Решетов отчаянно газовал возле открытых окон, густо окуривая их чадом выхлопов. Завидев на трассе пешехода или унылую арбу, запряжённую вечно понурым, вечно усталым ослом, он сбавлял скорость и хватался за ручки, вращающие башню и наводящие крупнокалиберный КПВТ. Шутил. Пешеходы замирали, погонщики понурых ослов резко натягивали вожжи.

— Не ссы, Мамед! Патронов сегодня не дали, — заливался он, проносясь мимо — Погромщик х. в!

Эти дембельские шутки мучили Митю — будто в его присутствии влезли грязной лапой в чью-то развороченную рану: ух ты! как тебя расхренячило! Сам он так и не смог отрастить полноценную злость — старался, тужился, говорил вслед за остальными: «Сволочи, расстреливать их», — но не чувствовал ничего кроме растерянности и промозглой как осенний ветер тоски.

(Тоски было вдоволь. Стояла бурыми лужами, наползала из-за бледного горизонта. Тоска животная, струной протянувшаяся откуда-то из желудка к ледышке луны. Тоска обессилившей души. Тоска нежилых домов, пристально глядящая в тебя выбитыми окнами. Тоска погибших вещей. И в этом скачущем вдоль обочины вороне — иссиня-чёрная, переливчатая. И в мокрой немой листве, и в неотвратимости, в неотвратимости, чёрт возьми…)

— О, сейчас бабку подстрелим! Та-та-та-та-та!

Митя краснел. «Нельзя, нельзя!», — но все вокруг смеялись: и Земляной, и Тен, и Бойча, и даже… нет, Лапин не смеялся.

— Эй, бойцы, у вас патронов лишних не найдётся? — спрашивал дембель — А то тут один интересовался. По червонцу за пачку.

Никто, конечно, не воспринимал его слова всерьёз. Отвечали:

— Давай твой бэтэр загоним. За стольник. Всё равно он несчастливый.

Каждую ночь в расположившейся в горкоме комендатуре раздавались звонки:

— Приезжайте скорее. Здесь погром.

Они прыгали в БТР, машина неслась по адресу. Частенько там, куда они приезжали, мирно темнели окна, луна золотила стены.