Евгений Акельев - Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина

• Название: Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина
• Автор: Евгений Акельев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2012
• ISBN: ISBN 978-5-235-03508-9

Ванька Каин — беглый дворовый, лихой вор, «московский сыщик», каторжник, фольклорный персонаж — стоит на первом месте в череде знаменитых отечественных уголовников. С кем вместе он совершал кражи и почему сдал властям бывших приятелей? Кого в XVIII веке называли вором и чем занимались в то время мошенники? Что отличает тогдашних преступников от их современных коллег? На эти вопросы отвечает книга кандидата исторических наук Евгения Акельева, написанная на основе архивных документов, запечатлевших результаты семилетней доносительской деятельности Каина. Её страницы пропитаны атмосферой преступного мира Москвы середины XVIII века, когда на Красной площади бурлила торговля, воры чистили карманы зевак и сбывали добычу держателям краденого, нищие и арестанты громко требовали милостыню, конвоиры вели задержанных в располагавшийся прямо у кремлевской стены Сыскной приказ — предок современного МУРа, а в Зарядье усадьбы знатных господ, притягивавшие воров, соседствовали с притонами, где обитали беглые, карманники, разбойники, скупщики краденого.

---

Еще одна возможность могла оказаться наиболее выгодной с точки зрения долгосрочной перспективы. Иван Яковлев мог стать подьячим, поскольку был грамотным. Неизвестно, успел ли отец научить его читать и писать или мать постаралась отдать сына в обучение к какому-то подьячему или священнослужителю, но «сказку» 1732 года и допрос 1746-го Иван подписал своей рукой. Отметим, что среди «фабричных» Московского суконного двора было не так много грамотных людей: во время переписи 1732 года подписаться смогли лишь 100 (7,3 процента) из 1371 рабочего[308]. В 1717–1720 годах государственная структура России претерпевала серьезные реформы: старый приказной аппарат уходил в прошлое, а на его месте возникала новая система учреждений. В эти годы крупных государственных преобразований страна испытывала острую нужду в грамотных кадрах, и чтобы удовлетворить ее, приходилось использовать выходцев из посадско-слободского мира. Например, в 1729 году в Московской крепостной конторе среди «шляхетских», «подьяческих» и «поповых» детей служили, между прочим, «иконописцев сын» (!) Федор Рименский, который «до определения в Крепостную контору был у дел в Духовном приказе»; «купецкого человека сын» Федор Певцов, который ранее «был в Московской ратуше для обучения письма»; «сторожев сын» Василий Колмаков, «посадского человека сын» Григорий Степанов и др.[309]

Но для того чтобы дорасти до уровня подканцеляриста, приносившего какой-то доход, нужно было много лет терпеливо трудиться рядовым писчиком, а затем копиистом, снося унижения со стороны вышестоящих чиновников — секретаря и канцеляриста-повытчика и живя впроголодь. А запись на мануфактуру сулила сразу большой аванс и бесплатную крышу над головой (во время переписи «фабричных» 1732 года непосредственно на Суконном дворе проживали 642 рабочих — почти половина от общего числа[310]). Однако было, видимо, и более серьезное обстоятельство, мешавшее Ивану Серкову пойти по пути чиновника. Обычно в государственных учреждениях начинали служить с подросткового возраста, а Иван к моменту записи на фабрику был уже достаточно зрелым человеком.

Видимо, все эти обстоятельства в совокупности и определили выбор Ивана Серкова: в 1718 году он «пришел на Суконную фабрику по желанию своему для обучения и прокормления». В этом же году для работы на Московском суконном дворе был принят, кроме Ивана Яковлева, 31 человек: 11 солдатских детей, семь выходцев из посадско-слободского мира Москвы, шесть выходцев из крестьян, четверо детей дворцовых служителей, два выходца из «фабричных» и сын подьячего[311].

Московский суконный двор был, по существу, первой большой суконной мануфактурой в России. Он был основан в 1705 году «для дела немецких сукон», шедших на камзолы и кафтаны для создававшейся Петром I регулярной армии. К 1719 году на двадцати суконных и шестидесяти каразейных станах трудились 598 работников, производя 1480 аршин сукна и 14 700 аршин каразеи в год. За шесть лет руководству мануфактуры удалось существенно расширить производство: в 1725-м 98 суконных и 60 каразейных станов обслуживали 1129 человек, выпуская 22 600 аршин сукна и 59 700 аршин каразеи. Однако добиться того, чтобы отечественное производство сукна полностью удовлетворяло запросы армии, всё равно не удавалось. Так, в 1718 году для пехоты и кавалерии требовалось 125 500 аршин сукна на мундиры и соответствующее количество материала на подкладку, между тем на Суконном дворе за пять лет, с 1714 по 1719-й, был выработан всего лишь 31 161 аршин сукна. Поэтому ткани для армии продолжали закупать за границей.

Предприятие располагалось на правом берегу Москвы-реки, напротив Кремля, близ Всехсвятского (Большого Каменного) моста, между современной Софийской набережной и Болотной площадью. У моста находилась сукновальная мельница, заменившая ручную валку механической при помощи энергии воды. Ядро мануфактуры составлял комплекс каменных двухэтажных строений, смыкавшихся в прямоугольник. Значительная его часть была отведена под рабочие помещения. В «шерстоснимательной палате» сидели мастера, вручную, при помощи особых ворсильных шишек поднимавшие ворс, который подстригали «дрогшейдеры» особыми ножницами, закупаемыми за границей. «В верхних покоях» располагались мастерские, где находились ткацкие (суконные и каразейные) станы. В «жомной палате» происходило тиснение сукна с помощью прессов. В «красильной палате», с шестью медными котлами и тремя деревянными кубами, окрашивали ткани в зеленый и синий цвета. Кроме этого, на Большом суконном дворе находились сушильни, кладовые, жилые помещения для мастеров, контора для делопроизводства, харчевня и различные деревянные строения хозяйственного назначения[312].

Суконный двор никогда не отличался чистотой. Так, летом 1721 года специальным указом Берг-коллегия велела его хозяевам-«компанейщикам» (годом ранее мануфактура была передана в частные руки компании купцов во главе с Владимиром Щеголиным)[313]313 содержать помещения таким образом, «чтобы никакого навозу на тех дворах и в полатах не было». В указе было отмечено, что «весь двор и нижние полаты и светлицы более годны употребить х конюшням и сараям, ибо в них такавая вонь, что нельзя в них быть»[314]. Но ситуация, по всей видимости, после этого коренным образом не изменилась. Спустя 20 лет, в 1741-м, составители Суконного регламента, обследовав московские мануфактуры, были вынуждены констатировать, что помещения «в такой плохой почине содержатся, что теча от снега и дождя, и валящийся сквозь щели неплотных потолков песок и сор людям работу в руках марает и портит»; полы везде «гнилы и в досках множество скважин, и кирпичи или камни в разных местах выломаны»; пространство между зданиями сплошь застроено «разными малыми из досок строениями» и заставлено «всякою деревянною посудою и многими другими вещами»; помещения настолько темные, что «ткачи насилу и столько денного света имели, дабы ткание свое точно высмотреть… а скребальщики и кардовщики обще с прядильщиками принуждены были работу свою в темноте за станами исправлять» и т. д.[315] В 1756 году работники Большого суконного двора, протестуя против привлечения к работе их жен и дочерей, отмечали, что при тесноте в производственных помещениях («человек от человека не более аршина») мужчины часто работают без рубах, а иногда «приходят пьяны и являются беспокойны, и в том происходят от таковых всякие скверные слова и прочие азартные дела».

В таких условиях «фабричные» трудились иногда по 14 часов в сутки: весной и летом суконщик должен был «в показанное ему на фабрике место для работы являться» в четыре часа утра, а «с работы сходить» в девятом часу вечера при двухчасовом перерыве на обед[316]. Ворота во двор, которые находились со стороны Софийской набережной, на время работы запирались. В 1722 году работники жаловались, что главный «компанейщик» Владимир Щеголин «двор суконной запирает, и велят нам есть у себя на дворе в харчевне, которую имеют от себя прибытку, а харч держит он от себя свой и продает против гороцкова против дорогою ценою, и от той нам харчевни есть великая нужда и убыток, что проелись и одолжались». «Компанейщики» на это обвинение ответили, что двор запирается «для их (работников. — Е.А.) пьянственного дела и озорничества, а во время обеда и полудня и вечера дана воля всем сходить». Из этого объяснения видно, что хозяева не особенно церемонились со своими работниками. Летом 1721 года Берг-коллегия специальным указом велела обращаться с «мастерами-иноземцами» «по их достоинству», «а ковать и батожьем бить оных отнюдь не велеть»[317]. Если даже высококвалифицированные и хорошо оплачиваемые иностранные мастера могли подвергаться физическим наказаниям, что уж говорить о простых российских учениках и подмастерьях!

Но, несмотря ни на что, обездоленные люди, особенно молодежь, приходили на Большой суконный двор. Из 685 рабочих, поступивших на мануфактуру в петровское время и учтенных в переписи 1737 года, только четыре человека были привлечены принудительно. Остальные, в том числе Иван Яковлев сын Серков, пришли «своею волею» в поисках заработка.

Большинство «фабричных» Суконного двора при поступлении приравнивались к «ученикам». Это значит, что с момента найма они были обязаны проработать семь «ученических» лет, а затем три года в качестве подмастерьев. Таким образом, обязательный срок пребывания на предприятии равнялся десяти годам. В случае несанкционированного ухода с предприятия беглецов следовало возвращать, подвергать телесному наказанию и продолжать их обучение.

Вместе с российскими подмастерьями и учениками на фабрике работали высококвалифицированные зарубежные специалисты. Иностранные мастера получали огромные по тому времени оклады — от 120 до 480 рублей в год, подмастерья — от 60 до 120 рублей, тогда как русские работники — от восьми до 30 рублей. Исследование Е. И. Заозерской показало, что московский мануфактурный рабочий высшей квалификации, будучи на разных производствах, мог заработать на пропитание для двух-трех человек, а низшие разряды работников могли с трудом прокормить только себя. Поэтому, видимо, жалобы работников Большого суконного двора в коллективной челобитной 1722 года («…жены и дети ходят и питаются миром, а мы сами с великою нуждою и долгами питаемся», «кормиться стало нечем для того, что одолжали и онаготились», «стали наги и босы» и т. п.[318]) нужно понимать в буквальном смысле. Летом 1737 года они сетовали, что «пришли в великую скудость и неоплатные долги и помираем з женами и з детьми голодною смертию»[319]. Составители Суконного регламента 1741 года отмечали: «…понеже поныне очень срамно было видеть, что большое число мастеровых и работных людей так ободрано и плохо одеты находятся, что некоторые из них насилу и целую рубаху на плечах имеют, того ради фабрикантам накрепко повелевается той некрасоте народа упредить и вышепомянутым людям всех суконных фабрик всем сплошь равную одежду на известное число годов… вскоре сделать»[320].