Элизабет Костова - Похищение лебедя

• Название: Похищение лебедя
• Автор: Элизабет Костова
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Триллер
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-069019-0, 978-5-271-34168-7

Знаменитый психиатр Эндрю Марлоу занимается одним из самых загадочных и безнадежных случаев в своей практике.

Его пациент — известный художник Роберт Оливер, попытавшийся прилюдно уничтожить шедевр музея «Метрополитен» — полотно «Леда».

Что толкнуло его на акт вандализма? Почему он заявил, что совершил его ради женщины? И что связывает его с одной из самых одаренных художниц XIX века — Беатрис де Клерваль, которая на взлете карьеры внезапно перестала писать картины?

Доктор Марлоу растерян — Оливер категорически отказывается говорить. Пытаясь выяснить причины странного поведения пациента, доктор Марлоу начинает знакомиться с людьми из его окружения и неожиданно для себя погружается в тайны прошлого — зловещие и завораживающие тайны искусства, страсти и преступления…

---

— Соглашусь. Не думала, что соглашусь за кого-нибудь выйти, но ты — не кто-нибудь. И это не только ради малыша.

Как только я услышал это слово «малыш», моя жизнь разделилась надвое: митоз любви. Одна половина еще в сущности не существовала, но одно слово в трубке создало для меня новый мир или удвоило знакомый мне прежде.

Глава 104 МАРЛОУ

Высморкавшись и несколько минут побродив по вокзалу, я набрал номер, который дал мне Генри Робинсон.

— Я решил взять машину и завтра с утра съездить в Гремьер. Не хотите поехать?

— Я думал об этом, Эндрю. Не верится, чтобы вам удалось что-то выяснить, но, может быть, у вас станет спокойней на душе.

То, что он назвал меня по имени, доставило мне острую радость.

— Так вы поедете — если это не кажется чистым безумием? Я постараюсь устроить все так, чтобы вы не слишком утомились.

Он вздохнул.

— Я нынче нечасто выбираюсь из дома, разве что к врачу. Я буду вас задерживать.

— А я никуда не спешу.

Я удержался от рассказа о своем отце, который до сих пор водит машину и навещает прихожан. Отец был десятью годами моложе — в таком возрасте это целая жизнь.

— А… — он задумался. — Полагаю, в худшем случае эта поездка меня убьет. Тогда вам придется доставить мое тело обратно в Париж и похоронить рядом с Од Виньо. Умереть от усталости в красивой деревушке — не такая уж плохая судьба.

Я не знал, что сказать, однако он хихикнул в трубку, и я тоже рассмеялся. Как мне хотелось поделиться с ним новостью. Как жаль, что Мэри не познакомится с этим человеком, который годится ей в деды или в прадеды, который так похож на нее: длинные тонкие ноги и вкрадчивый юмор.

— Можно заехать за вами завтра в девять?

— Да. Я не буду спать ночь.

Он повесил трубку.

Вести машину по Парижу — кошмар для иностранца. Я мог решиться на такое только ради Беатрис, и у меня хватило благоразумия попросту закрыть глаза — они то и дело лезли на лоб — в надежде уцелеть среди бешеного движения, незнакомых дорожных знаков и улиц с односторонним движением. Я весь взмок к тому времени, как добрался до дома Генри Робинсона и с облегчением нашел место для парковки, пусть и в нарушение правил. Я оставил фары мигать на те двадцать минут, за которые мы с Ивонной свели его вниз по лестнице. Будь на моем месте Роберт Оливер, он бы просто поднял старика на руки и отнес к машине, но я не решился даже предложить ничего подобного. Он занял переднее сиденье, а его домохозяйка положила в багажник складную инвалидную коляску и запасной плед. Я с облегчением вздохнул: хоть по некоторым деревенским улицам мы сумеем проехать.

Мы остались живы, одолев один из главных бульваров. Генри, указывая дорогу, продемонстрировал на удивление хорошую память. С бульвара свернули на окраину, в просветах домов раз-другой блеснула Сена, дальше начались извилистые дороги, леса, первые деревни. В часе езды на запад от Парижа местность стала более изрезанной. Я впервые попал в эти места. Появились крутые холмы, дома с шиферными крышами, живописные церквушки и старые деревья, изгороди, которые захлестнула первая волна распустившихся роз. Я открыл окно, вдохнул свежий воздух. Генри, молчаливый, с восковым лицом, все смотрел по сторонам, порой улыбался.

— Спасибо вам, — сказал он.

Мы свернули с основной дороги на Лувесьен и медленно проехали через городок. Генри успевал показывать мне дома, где жили и работали великие художники.

— Этот городок был почти полностью уничтожен вторжением пруссаков. У Писсарро здесь был дом. Ему с семьей пришлось бежать, а прусские солдаты, занявшие дом, использовали его картины вместо ковров. Городские мясники превращали их в фартуки. Погибло больше сотни холстов, годы труда. — Он откашлялся, прочищая горло. — Мерзавцы.

За Лувесьеном дорога нырнула вниз: мы миновали ворота маленького шато, мелькнули за высокими деревьями серые каменные стены. Следующим селением был Гремьер, такой крошечный, что я едва не прозевал поворот. Когда мы проезжали площадь — просто мощеную площадку перед церковью, я заметил указатель. Церковь была очень старая, возможно, норманнская, приземистая, с тяжелыми башнями, звери над порталом изъедены ветрами. Я остановил машину рядом, заинтересовав двух старушек в удобных резиновых сапогах и с кошелками для покупок, достал коляску и извлек из машины Генри.

Спешить было некуда, ведь мы сами не знали, зачем приехали. Генри, кажется, с наслаждением выпил чашечку кофе в одном из местных кафе: я подвинул его коляску к уличному столику и накрыл ему колени пледом. Утро было прохладное, но солнце сверкало по-весеннему, справа вдоль дороги цвели каштаны, как бело-розовые башни. Я быстро приспособился катить кресло — может быть, и отцу со временем понадобится такое — и мы углубились в одну из аллей между стенами садов, чтобы проверить, не та ли это улица. Я объезжал выбоины в булыжной мостовой. Мой отец, по всей вероятности, успеет увидеть внуков.

Генри не забыл захватить с собой книгу с репродукцией Сислея. После нескольких попыток мы отыскали изображенную на картине улочку, и я сделал несколько снимков. Кедры и платаны склонялись над стенами, а в конце стоял дом, к которому на картине спешила Беатрис, если это была она. Голубые ставни и герань в горшках у двери — дом содержался в порядке, а хозяева, возможно, жили в Париже. Я тщетно звонил, оставив Генри в коляске у крыльца.

— Бесполезно, — сказал я.

— Бесполезно, — эхом отозвался он.

Мы зашли в магазин и спросили бакалейщика о семье Ренар, но он только пожал плечами, продолжая развешивать сосиски. Мы отыскали вход без ступеней и зашли в церковь. Внутри было мрачно и холодно, как в пещере. Генри вздрогнул и попросил провезти его по проходу, посидел немного, склонив голову — общаясь с душами, подумал я. Потом мы заглянули в мэрию узнать, не осталось ли там записей об Эсми Ренар или о ее семье. Дама за конторкой очень старалась нам помочь: она явно все утро просидела одна и устала печатать. Потом вышел еще один чиновник, я так и не понял, какую должность он занимал, но в таком маленьком местечке он мог оказаться и самим мэром. Они стали искать для нас документы. У них имелись материалы по истории деревни и книга рождений и смертей, раньше хранившаяся в церкви, а теперь — в металлическом ящике с датчиками температуры и влажности. Ренаров не оказалось: возможно, они были не владельцами дома, а арендаторами?

Мы поблагодарили и направились к выходу. В дверях Генри, дотянувшись, тронул меня за руку.

— Это не имеет значения, — ласково сказал он. — Бывает, что объяснения так и не находится. В сущности, это не так уж плохо.

— Вы и вчера то же говорили, и, конечно, вы правы, — сказал я и слегка пожал ему руку: пальцы были, как теплые прутики. Он был прав — и сердцем я уже рвался к другому. Он потрепал меня по руке.

Мне понадобилась всего секунда, чтобы развернуть коляску к выходу. Я поднял глаза и увидел его — этюд. Он висел в раме на старой оштукатуренной стене над дверью — смелый набросок углем на бумаге. Лебедь, но не та жертва, что я видел вчера на картине. Этот стремился к земле, а не рвался взлететь. Под ним была намечена человеческая фигура, грациозные бедра, клочок драпировки. Я поставил коляску Генри на тормоз и шагнул ближе. Лебедь, девические икры, тонкие ступни, и инициалы в углу, небрежно, но разборчиво. Я уже видел их на фоне цветов и травы и под подошвой сапога вора. Знакомая подпись, больше похожая на китайский иероглиф, чем на латинский шрифт, ее характерная метка. Она поставила эту метку сколько-то, слишком мало раз, а потом навсегда перестала писать. Дверь кабинета у нас за спиной уже закрылась, и я снял легкую раму со стены и положил на колени Генри, придерживая, чтобы он случайно не уронил. Он поправил очки, всмотрелся.

— Ah, mon Dieu!

— Давайте вернемся. — Мы насмотрелись досыта, и я дрожащими пальцами повесил ее на прежнее место. — Они наверняка что-то знают. Кто-нибудь да знает.

Мы развернулись в обратную сторону и въехали в кабинет. Генри по французски попросил рассказать о рисунке над дверью. Молодой мэр — или кто он там был — отвечал все так же охотно. У них несколько таких рисунков в шкафу: его здесь не было, когда их нашли при реставрации здания, но его предшественнику рисунок понравился, он заказал раму. Мы попросили показать, и он довольно быстро нашел конверт и вручил нам. Его позвали к телефону, однако он пригласил нас присесть за стол и оставил под присмотром секретарши.

Я вынимал из конверта и подавал Генри рисунки, один за другим. Этюды, в основном на грубой коричневой бумаге: крылья, кусты, голова и шея лебедя, фигура девушки на траве, крупный план вцепившейся в землю руки. Тут же был сложенный лист, который я развернул и подал Генри.

— Письмо, — сказал он. — Просто лежало здесь, письмо.