Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы

• Название: Крысобой. Мемуары срочной службы
• Автор: Александр Терехов
• Издательство: ЭКСМО-Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-04-007514-6

В книгу талантливого молодого прозаика Александра Терехова вошли роман «Крысобой» и повесть «Мемуары срочной службы».

Первые же страницы романа могут повергнуть некоторых неподготовленных читателей в шок, другие отдадут должное мужественной смелости автора, избравшего своим героем профессионального крысобоя. И читатель, если он не отложит книгу в сторону, возмутившись неэстетичностью темы и описаний, захочет настроиться на производственный в некотором роде роман. И напрасно! Потому что проза Терехова разрывает первоначальную конструкцию и перерастает в остросоциальный гротеск, в многозначительную и безжалостную аллегорию. И обнажаются скрытые механизмы воздействия уже не на мерзких тварей, а на существ высшего порядка — на людей.

Более ранняя повесть «Мемуары срочной службы» в иной форме и на ином — армейском — материале поднимает ту же тему — нивелировки, порабощения личности.

---

— Ха! Почем я знаю? На то и следствие. Разберутся! А вдруг Трофимыч не приемлел демократизацию? А вы не соглашались, а Свиридов начал угрожать? А вы решили сдаться? Все в ваших руках. Дайте, я отомкну вам руки. Черт, до сих пор… Быстро не научился. В знак доверия! Рискую, ваши истории известны поверхностно. Может, вы по чужим бумагам и готовились там где-то? Еще продумаю про это, да ладно, тихо… Стэндап! А? Нет, я пошутил. Хотел проверить. Больше ничего не помню… Хальт! Нет? А что вздрогнул? Холодно? — Распорядился, и Костика вывели, тряпкой высушили подбородок, край нар и полы — меня сызнова вывернуло, долго, пока Клинский прекратил жарко сотрясаться и ясно сложил свое лицо, я помогал ему, мы участливо вздыхали.

— Вам лучше спать. Чай, сухарики. Уколы приходят? А ваш товарищ бесится. Кстати, также готов всячески помочь следствию. Так что у вас намечается некоторое соперничество. Нет-нет, не стыдно, это не хухры-мухры — суд рассмотрит! и учтет, кто добровольней и чистосердечней. Требует вас отправить на лечение — сладу нет. Укол сделали, сейчас спит. Врачи считают, что нет у вас особо угрожающего — расстройство кишечника, естественная слабость. И у меня бывает. Только в другую сторону. А температуру собьем! Вы меня от-чет-ли-во видите? Я повторяю: опять снежок пошел. Чем вы так напряжены?

Лежа неловко слушать Клинского, трудней понимать — заново повозился, чтобы приблизить к себе речь, и Клинский догадался, что беспокоит. Касания. Узко, но вот обмелевший жар освободил лицо, и все немного изменилось, снизилось — я выше, почему? Спина теперь оперлась о стену. Сказать — и поскользнулся, стоило захотеть сказать, словно спрыгнул обратно в сплошь жгущее нутро, обнимающая глухота, и так испугался, так испугался, побыв под плитой, едва не до слез, судорожно подтягивал колени — нет, слова сказать, не молчать:

— Расскажу. Что надо.

— Не «что надо», — Клинский выговорил с омерзением. — Что значит — что надо?! Правду! Что краснеете? Почему пот?!

— Нас. В Москву. Признаю…

— Итак, в чем вы признаетесь?

— Правду.

— Ну, правду… Правду. Что такое правда? Эта область мало изучена. Ясно, что правда посредине. Только нигде не указано, между чем и чем. Я думал. Между хорошим питанием… И чем? — Неистово проорал: — Что вы положили объявить?! Не слышно! Кого пытались убить завтра? За деньги достали оружие, составили заговор?

— Его.

Тихохонько:

— Что значит: его? Его. По-русски говори: легитимного президента. — Он поприслушивался, будто слова звучали и без него, потер руки и нетерпеливо придвинулся. — Итак, вы правда хотели убить его?

— Да.

— Да, — он перевторил на другой лад. — Да… Меня бесит. Убить. Когда мы установили вашу затею и начали разрабатывать, меня с самого начала… Как же вы меня бесите… Дорогие. Видите ли, есть поступки, вообще не переводимые на русский. По-английски понятно, и каждое слово вроде имеет точный перевод, а сложишь вместе: чушь, чушь! Глупость. Брехня! Басня. Президента убить. Ты где живешь? Кому он нужен?! Как же надо нас пре-зи-рать, чтоб плести такое. Дорогой, — голос ослабел до беззвучия, — и вы надеетесь, я поверю, что вы считаете его, — мне на ухо, — существующим? Нет… Вы не подумайте, я не из старых коммунистов. Не из долдонов, кто понаслышке. Как партия отцам велела. Я читал, учил. Я бывал. Все, что передовое выходило, — доходило. Есть тетрадки — могу показать, я переписывал. Признаю, это важный вопрос. Человек, в том числе и наш, привык, так сложилось, что-то держать в этом месте. Но чтоб замахиваться на убийство… Тьма людская вообще не думает. Ребенку ноги тепловоз отхватит или урод народится, тогда подмоги просят, жилье и, пока пишут, — верят. А есть смелые. Как я. Я всегда сомневался. Мне нужен протокол. Протокол осмотра места события. А по обстановке я определяю: у них все есть! пропасть слов и чудес! Людей — миллионы! А протокола нет. — Он поднял перст. — Кто видел? По телевизору показывают? Так они много чего показывают. Им нетрудно показать. Окошко в Кремле светит? Да я таких окошек… Ночью свет горит в отхожих местах! Да, хочешь возразить: как же явления, люди видели. Ты знаешь этих людей? И я. Они, кто очень видел, все потом куда-то деваются, их забирают в Москву — думаешь, спроста? Да я много чего увидал бы, если б меня куда-нибудь забрали! Где его дети? Где огород? Недоразумение! Оно может показаться к нам, но как же его убить? А почему вообще решились? Это допрос — отвечать!

— За деньги. Нам обещали.

Клинский согнулся и схватил ладонями рот — его расчесанная, пробуравленная канавкой пробора голова встряхивалась, ое; держал смех, прорываясь в хрюканье, смех качал его, ломал, он не мог выкашлять смех, как кость, боролся, вздыхал, отвернулся, утирая в глазах. — Не могу смотреть на тебя, разбирает… Ну. Ну. Ну, а что бы потом? Бе-жать? — Сник и захохотал опять до задыхающегося сипенья: — И-ых-хых-х-х, — потому, что я кивнул.

— В другую страну.

— В какую? — немедленно вставил он и закатился уж совсем, не держась, выжимая слезы сплющенными веками — лицо маслилось. — Н-не говори, не… — Отмахивался, еле угомонился, и свирепо: — Да какой дурак вам поверит?! Кого хочешь надурить?

— Значит. Мы отсюда не уедем?

— В конечном… Не знаю. Надеюсь. Мы с отвращением… Жалко… Что я оказался сцеплен с такой мразью. У меня вызывают презрение люди, неспособные пострадать за чужую идею.

— Я смогу там. Убедить.

— Нет. Вы не те люди. Тех уже нет потому, что они могли убеждать. Ну что?!

— Тогда. Отпустите нас.

— Вот чисто московская тупость. Я ж толковал: кулак или ждет, или сжимается. Не может разжаться. Думаешь, я скажу, и — отпустят? Ага. Я тотчас сяду к вам. Пусть уж как идет. Что-то обязательно вырвется: жалоба, мертвые, Крюковский лес или снежок, русская зима — вот мы и представим вас, чтоб нас не раздавило. У них, ты понимаешь, у этого зверья — короткая расправа. Надолго не выезжают. У них строго-вернуться к обеду. Раззявятся на нас, вот тут вы нужны — на нас они плюнут! А вас помочалят. Тут уже и время уезжать. И мы опять на расстоянии. Наши расстояния — вот во что я верю. Вот они есть — и могут все. Дурачина Трофимыч решился сократить. Видишь, слабо верим, и сколько ради него накурочили, а если б еще верили? Добро начинали, хотели только хорошего. Встретить, как надо. А если его нет? Вот ты, ты чего приехал сюда?

— Нужны были деньги. Расширить дело.

— Да полно врать! Это ты из американской книжки взял, что нужно хотеть денег. Совершенно без толку приехали! Ты ж не осмелишься в наше время признаться: хочу очистить город. Вышла напрасность, человека нет, а тело одно производит лишь волосы, ногти, кушанье для, там, членистоногих. И страна напоминает муравейник, коммунисты хоть бальзамировали, черви не жрали, и у них — был. Там. Мы — без толку, у нас — нет. Жизнь народа, дорогой, напоминает ванну с водой. И все теряет смысл, когда вынимают пробку, когда образуется воронка и закручивает. Нету человека. — Опечаленно взглянул на меня. — Хоть бы кто себя объявил, что ли? Удобный случай. Все ж сразу примут, если найти горку повыше. Да. Да. Нет. Я и так думал. И так. Кажется, бессмысленность можно заткнуть, совершив еще большую бессмысленность. Революция без причины, у? Человек. — Погрозил мне пальцем. — Образ. Сможет любой. Только улыбайся. Подхватим. Народ хочет. Пойду.

Клинский свернул газету и помахал прощально, он поднялся, лакированные туфли, он глянул в часы, как в колодец:

— Я ухожу. Да?

— Хотел спросить. В машине. Не было денег?

— За что деньги? Вы ж не поехали. Товарищ солдат, выпустите меня. Спасибо. И постойте пока вон там. — Протиснул лицо меж прутьев. — Ну что? Ведь случаются невероятные побеги, при нашей-то захолустной расхлябанности. И затею не предотвратишь, ведь ее пока и не выяснили, а? Погромче, не могу же я бегать к вам за каждым словом. Громче! Так ослабел, что через губу плюнуть не можешь? Так что? Да? Или подумаешь? Ну! Времени нет думать. Как? И завтра — Москва, больница. Кладбище. Я шучу. Да? Да — так да.

— Я не сказал.

— Вы не любите Россию.

Давно он сказал? Только, проваливаюсь обратно, события утра, дня, события прошедшего двигают меня, все подвижно. Но я не могу расставить по мере реальности. Мы не выстрелим. Они выстрелят, кто-то, — возьмут все равно нас. Мужик мог не отыскать трактора, в любом случае я не могу бояться, мне стыдно. Крысы — по-дешевому это напоминает урок. Расплату. Нет. Немедленно обороняться, пока я помню — я же помню! Не лежать, часовой принес одеяло, розовое, пара белых полос.

Одеяло бросили на соседние нары, часовой хотел укрыть, но я дал знак — не сразу, сам, потом. Когда часовой дошел до угла и стал неслышен, вытянул руку и медленно, как выздоравливающий, скатал одеяло в ровное полено и оставил руку на нем, чтобы не раскаталось.

Проснулся, лежал, взглянул на руку — держит одеяло — и тотчас попытался сесть. Спустил ноги. Сейчас же раздвинул их, пропуская на каменный пол влагу, засочившуюся из судорожно зазевавшего рта. Одной рукой поддерживал жаркий лоб, второй свернутое одеяло, рот растягивался, пытаясь выговорить одну и ту же букву — долго. Жмурился, словно от удовольствия, наклоняясь на тот бок, что придерживал локтем.