Виктор Бердинских - Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке

• Название: Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке
• Автор: Виктор Бердинских
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91678-112-0

Книга доктора исторических наук, профессора Виктора Бердинских, созданная в редком жанре «устной истории», посвящена повседневной жизни русской деревни в XX веке. В ней содержатся уникальные сведения о быте, нравах, устройстве семьи, народных праздниках, сохранившихся или возникших после Октябрьской революции. Автор более двадцати пяти лет записывал рассказы крестьян и, таким образом, собрал уникальный материал, зафиксировав взгляд на деревенскую жизнь самих носителей уходящей в небытие русской крестьянской культуры.

---

Все? Нет, не все. Наложили на нас твердое задание: заготовить в лесу 100 кубометров. Делать нечего. Отец с Колей, братом моим, несколько месяцев в лес ходил. Хорошо хоть лошадь была, без нее пропали бы. А дело зимой было. Отец-то мой простудился, да и слег. Так-то он сильный был мужчина, красивый, видный, даже в старости. Пропал без вести в тридцать седьмом. Ну, вот, заболел он. Кого вместо него послать? Все малы еще. Только я да Зойка. Ей четырнадцать было, мне двенадцать. Но Зойку в детстве еще лошадь копытом ударила, ногу повредила. Она и ходила-то еле.

Ох, тяжело было. Ведь мне пришлось с Николаем идти. Наголодаешься, намерзнешься, а пока норму дневную не сделаешь, брат не отпустит. В лесу я и материться научилась. А что? Лошадь нужно погонять, а она к концу-то дня так устанет, что русской речи не понимает. Приходилось ее кнутом да матюгом.

План-то этот мы еще долго выполняли. Я уж и в Ленинград уехала, а и оттуда слышала, что еще гоняли.

Да нам-то еще повезло, можно сказать. У нас только скотину забрали. А вот отцова сестра, Татьяна, замужем была за Фролом Михайловичем. Он-то мужик богатый, да, побогаче нас был. Настоящий кулак. Он еще в Первую мировую вроде в гусарах служил, не то офицером, не то еще кем. Так их-то подцепили. Как? А вот пришли однажды утром к ним и еще к таким же и говорят: «Собирайтесь в десять минут!» Те, как были налегке, так и пошли. Только одежды взять успели, а дело зимой было. Погрузили их в сани да отправили на вокзал. А там уже и поезд стоит. Увезли их на Алтай, не помню, возле какого города. Выгрузили из вагонов в чистом поле. Сказали: «Здесь и будете жить». А у них даже лопаты не было, снег раскопать, яму вырыть. В ту зиму народу померло — уйма. Так их весной хоронили, как снег сошел.

«Жить стало не под силу»

Енина Клавдия Ильинична, 1906 год

В 1930 году стали раскулачивать людей, которые были трудолюбивы и жить стали позажиточнее, которые имели три-четыре коровы, две-три лошади. Бедняки им завидовали — самим работать не хотелось. Ведь чтобы иметь хозяйство, нужно трудиться. А трудолюбивых стали раскулачивать. И тогда было уму непостижимо, их голыми куда-то увозили в ссылки, а лодыри делили и тащили ихнее имущество: все ломали, куверкали, уничтожали, в том числе увозили священнослужителей, уничтожали церкви и все, что было в них. Веру гнали.

Я вышла замуж в 1927 году за вдового человека, у которого было двое детей и меня старше на десять лет. Он жил в средних, а мы очень жили бедно: семья — 9 человек, и мы с братом работали (два подростка). Сыты были, но одежды не было. Была лошадь, две коровы, овечки, и одного поросенка воспитывали. Супы ели мясные, но мяса доставалось мало. Сеяли хлеб, сажали картошку, бахчу свою имели, и были свои яблоки.

Вышла я, тоже имели две коровы, лошадь и овечек, двух поросят и свой садик был, также свою бахчу имели. Земли на все давали — только приобретай. В 1932 году мы с мужем уехали в гор. Самару и с тех пор стали работать на производстве. Началась карточная система, мы приехали в начале 1932 года. Весной в городе стали продукты дорогие, детей было трое, жить стало не под силу!

«Стала наша семья единоличниками»

Подузова Валентина Ивановна, 1925 год, дер. Ст. Кузнецово

Мама убедила тятю выйти из колхоза. Стала наша семья единоличниками. Однажды отца послали в Йошкар-Олу за хлебом, но мама не отпустила его, мало ли что случится, дак тебя ведь загрызут. А ему за пятьдесят. За то, что он отказался ехать, дали государственных принудительных работ, лето он скрывался, чтобы сжать хлеб для семьи, а зимой-то ушел. Осталось нас у мамы четверо дочерей. Мама-то у меня была боевая и с председателем жила не больно мирно. Сожгла как-то в печи пару жердей с огорода. Сосед сказал, ладно, мне без разницы. А председатель прознал про это, пришел к нам и сказал, вот, мол, раз украла огород, то и отвечай. И ведь никому ничего не докажешь.

Дали маме десять лет, а ведь тогда вообще садили за то, что золу в поле не рассеял, слово не то не там сказал.

Посадили маму в 1932-м, сидела она где-то в Нижкрайской области (Горьковская область. — В. Б.). Отец был тогда еще на принудительных работах, и оказались мы вчетвером, мне было тогда семь лет, Жене четыре года, Зине два года и Гале тринадцать лет. Катя (старшая сестра) заменила нам маму. Сначала мы жили в деревне в своем доме, нам носили еду и одежду соседи, но потом жить-то больно плохо стало, и ушли мы в соседнюю деревню к родне. Там тоже жили не больно хорошо, но все же получше. Как ушли мы из деревни, на дворе нашего дома сделали колхозный конный двор, а потом его перенесли на двор Ивана Афанасьевича Клишина (где валенки и шляпы катали), водяную мельницу, шерстобойку. Избу имел пятистенную, светлую, хозяйство имел крепкое большое. Был у него приемный сын, который был от его второй жены.

Этот Александр был единственным партийцем в деревне. Он и занимался раскулачиванием. Вот приходит он к Ивану Афанасьевичу и говорит: «Отдашь тулуп — погожу зорить», а в другой раз: «Отдашь жеребенка — погожу зорить» и так, что получше было, что взять можно было — забрал, а потом все равно по миру пустил. А наш-то дом продали. Вскоре после того, как ушли мы к родне, вернулся отец, он нас забрал от родни, и вернулись мы в Кузнецово, а жить-то негде.

Тятя тогда купил у нашего дяди нашу же баню за тридцать рублей, там и стали жить. Через год маме отпуск дали за хорошую работу и еще велели документы собрать для того, чтобы освободилась она, говорили ей: «Подузова, отсидишь тут напрасно». В Яранске документы утвердили, в Нижкрае тоже, в Москве утвердили немедленно, освободилась из-под стражи.

А когда сидела, хотели ее на Север на Медвежью Гору угнать, да отстояли. Маму переводили из тюрьмы в тюрьму, одно время она сидела со своим отцом в деревне за двенадцать километров от Нового Кузнецова. Дедушку нашего раскулачили, хотели отправить в Архангельск, да он двенадцать или тринадцать раз бежал, и каждый раз его ловили и снова в Архангельск отправляли.

Однажды его уж больно сильно поймали. Он шел по лесу, смотрит, знакомые люди стоят, а конвоя-то не разглядел, подошел к ним поздороваться, тут-то его снова поймали и послали в Архангельск. Это он рассказывал, потому что последний побег удачный был, добрался дедушко до родной деревни. Пришел: волоса черные, борода русая клочками, одежда порвана, тощий, грязный. Мы его и не узнали, и не поняли сразу-то, почему бабушка-то заплакала.

У нас только дедушку угоняли, бабушку-то и детей их не трогали. А еще он до этого сбегал, и его ловили, так один раз попал он в тюрьму с мамой нашей. Зина к ним бегала, тюрьма была деревянная двухэтажная, на первом этаже женщины, на втором мужчины. А потом маму перевели куда-то за Лотырь. В лесу она сколько-то просидела, и отпустили ее. А дедуш-ку-то опять в Архангельск послали. Умер он дома от дизентерии, не могли мы врача-то позвать, дедушка-то беглый был.

А с мамой вот какой случай вышел: пошла я и старшая сестра Галя в сарай, а он у нас на улице был, прямо у стены, и я сказала: «Вот хорошо, если бы мама сейчас пришла», и тут она выходит из-за угла. То-то радости было! Мама моя два года отсидела. Домой-то вернулась, в бане жить стала.

«Нас сразу разорили»

Иванова Пелагея Ивановна, 1907 год, дер. Погешур

А мы-то все сами, свекор у меня очень сильно работал, все в лесу работал. Помер, наверное, с голоду. Переживал, наверное, когда разорили. А свекровь после разора долго еще жила. Про дедушку его с бабушкой и говорить не хочу, всю жизнь за их богатство мучаюсь. Никто не мучается: сыновья вот оба умерли, дочь тоже. Я одна живу и мучаюсь. Дедушка все вот так ходил (прогуливается по комнате, чинно переваливаясь, заложа руки за спину. — В. Б.), когда разоряли, говорил: «Пусть везут, ни слова не говорите». Все сдал по-хорошему, теперь «там» по-хорошему живет, а я за их грехи мучаюсь.

Из-за этого ихнего дома нас и раскулачили. Больно я помню, в каком это году было, тогда мы и не разбирали, какой день, число, да год еще… Наш ведь дом сразу было видно, вот нас сразу и разорили. Все унесли: подушки, матрасы… Мне отчим купил сундук — замуж выходить, — он потом стоял в чулане с моими одежами, его тоже унесли. Он его в другой деревне заказывал, больное хорошие там один мужик делал, так вот и этот сундук из дома прямо увезли. Все мои платья, всю одежду увезли.

Вот и вышла замуж за богатого: пришли с мужиком в город жить с одной сумкой, все богатство. Вот так. Олю (дочь) пока в деревне оставили, вот они с бабушкой ходили побираться по деревням. Бабушка-то была слепая, Оля ее и водила. Давали кто, кто и не давал. Кто картошку даст, кто корку хлеба, кто и плевался на них, говорили: разорили, значит, кулаки были, сами виноваты. Так вот разорили «богатых». Я вот и мучаюсь за свое богатство. Все богатство — это земли много имели.