Михаил Арнаудов - Психология литературного творчества

• Название: Психология литературного творчества
• Автор: Михаил Арнаудов
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1969

---

Последняя оговорка только отчасти спасает рискованную и наспех скроенную гипотезу сторонника расовой теории. Вся постройка является не чем иным, как простой проекцией общеизвестных и тенденциозно подобранных исторических фактов о мало изученных расовых чертах и скрещениях. Почему Испания и Россия должны быть вне карты самой интенсивной культурной деятельности и почему следует вовсе пренебречь Балканским полуостровом, этот вопрос Кречмер недостаточно обосновывает и неправильно понимает. Он как будто в этом пункте повторяет бегло высказанное мнение Канта о не выработанном ещё окончательно национальном характере русских и балканских народов под турецким владычеством вместе со взглядом этого же философа, что народы Юго-Восточной Европы вообще едва ли когда-нибудь выработают такой характер [47]. Так думал после Канта и философ Гегель, когда в своих лекциях по философии истории, читанных между 1822 и 1831 гг., кратко замечал, что только частично славяне были «приобщены к западному разуму» и что они ещё не выступали как «самостоятельный момент в ряду обнаружений разума в мире» [48]. Забывая, однако, предупреждения Гегеля (хотя и повторяя его), что не следует делать никакого заключения относительно возможности славянства проявить себя в дальнейшем, Кречмер решительно отстаивает свою скептическую точку зрения. И ему оставалось бы ещё усвоить грубый сарказм историка культуры Виктора Гена с его вопросом о хорватах и босненских сербах — свиноводах и производителях сливовицы: «К чему же эти расы имеют более глубокое предрасположение, как не к питью водки?»[49], — чтобы его теория получила и своё практическо-политическое выражение, с оправданием нового завоевания, якобы неспособного к самостоятельной жизни и культурному развитию югославянского населения. Вместо того чтобы проникнуться сознанием, что цивилизация и моральные приобретения передавались или создавались очень медленно из-за хаоса, который царит в средние века, что северные и южные или западные и восточные страны различались только по моменту вхождения в общую культурную сферу с её известной преемственностью, но не основными способностями, Кречмер просто субституирует на высшие или низшие культурные ступени, соответствующие высшие и низшие расовые свойства. Что касается, в частности, народов Балкан, то он не мог понять, что они были «мёртвыми» в весьма условном смысле, и при этом не в зависимости от их «динарской» расы, а исключительно из-за тяжкого турецкого рабства, надолго остановившего всякое духовное развитие покорённых народов. Но разве быстрое возрождение этих народов, начавшееся 150 лет тому назад, не указывает самым недвусмысленным образом на их культурную способность, которая решительно приобщает и приравнивает их к западным народам?

Что касается России, народа Глинки и Чайковского, Пушкина и Лермонтова, Толстого и Достоевского, то там, очевидно, и речи не может быть о какой-то неполноценности «евразийцев». Действительно, русские несколько позже воспринимают европейскую культурную традицию, и то исключительно в силу внешних причин (а не внутренних, расовых черт!), но зато оказываются способными оказывать более глубокое влияние на культурное движение и художественное обновление Европы, чем некоторые ожидали. В этом пункте философско-исторических предвидений несравненно более проницательным оказался Гердер, когда в своих знаменитых «Идеях о философии истории человечества» в 1784 г. не только приписывал славянам высокие способности, но и предсказывал, что они, как носители гуманистического движения, заменят утомлённый романо-германский мир [50].

С точки зрения рассматриваемой расовой гипотезы наиболее продуктивными в отношении гения считаются народы-амальгамы, и в частности скрещивания между родственными по способностям племенами, когда они имеют возможность в течение известного периода созреть для своей великой миссии. Это, вообще говоря, допустимо в том смысле, что наряду с таким процессом в жизни народов имеются случаи, когда они эмигрируют и попадают в чужую среду, не сохраняя где бы то ни было своей исконной (и научно совсем не изученной) чистоты. Но, разумеется, и здесь нельзя упрощать расовую проблему настолько, чтобы объяснять «эксплозивное появление» множества гениальных личностей в Древней Элладе или во Флоренции в эпоху Возрождения только смешением пришельцев с севера с более старыми южными жителями, например рыцарей-дворян германской крови с художественно одарённой буржуазией Италии. Историк был бы в состоянии указать здесь (вопреки утверждению Кречмера) и на другие, более важные или более реальные факторы расцвета, приводя коллективные усилия и индивидуальные способности в зависимость от внешних культурных стимулов и экономического движения, способствовавших расцвету итальянских городов в конце средних веков. Нисколько не случайно то, что Египет и Месопотамия в отдалённой древности, Греция и Рим позже, Испания и Англия в новое время поочерёдно становятся классическими землями открытий и государственной мощи. Помимо всех столь трудно уловимых «расовых» добродетелей, здесь наблюдаются и культурно-экономические стечения обстоятельств, способные утвердить или переместить центр тяжести при больших политических, военных, творческих и других начинаниях. «Гениальность» народа или личности представляется нам как эманация не специфической расовой психики, а духовной энергии, достигшей при благоприятных условиях и влияниях высшей степени сосредоточия и активности.

Один пример из болгарской истории. Все подчёркивали, что самый сильный толчок для национального и духовного возрождения Болгарии в XVIII и XIX вв. исходит (с географической точки зрения) от горных сёл и городов (более всего вокруг Старой планины), от Копривштицы, Калофера, Карлово, Сливена, Габрово, Трявны, Елены, Котела и т.д. Априлов, Славейков, Раковский, Каравелов, Ботев, Вазов и многие другие передовые деятели революции и просвещения родились именно здесь. В племенном отношении население гор имеет тот же состав, что и население равнин, возле Дуная или возле Родопа. Различие состоит только в общественных и материальных условиях. А именно, в то время как равнины, более плодородные, более густонаселённые и более доступные для административного и военного угнетения, меньше препятствуют утрате национальных стремлений жителей под напором чужого влияния, горы с их суровым климатом, их опасностями и тяжёлыми условиями для пропитания способствуют сохранению бодрости духа болгар, изолированных от гнёта завоевателя, делают их смелыми и предприимчивыми, поддерживают в них любовь к независимости, закаляют и развивают их в борьбе за существование. Ещё Монтескье заметил, что в равнинах деспотизм навязывается без труда, тогда как в горах свобода находит более надёжное убежище [51]. И не случайно именно население гор, трезвое и трудолюбивое, обладает более высокими нравственными добродетелями и рождает более крупные индивидуальности. Подбор, о котором говорят фанатичные защитники хороших расовых качеств и примесей, здесь находится в зависимости исключительно от геопсихологических и хозяйственных условий. О Габрове, например, мы располагаем всеми данными, чтобы понять, как это селение, лишённое условий для земледелия, становится богатым «сухопутным пристанищем» только благодаря своим проворным ремесленникам и торговцам и как среди цеховых организаций зарождаются гражданские и национальные добродетели, способные обновить народную душу [52].

В Копривштице, при сходных природных условиях и бытовой обстановке, развивается прасольство, сбор налогов на овец и коз и портняжничество, укрепляется местная административная автономия и развивается очень высокое культурное сознание [53]. Так выдвигается и село Котел, основанное, как Габрово и Копривштица в том же XVI в. Не имея возможности найти пропитание на месте за счёт овцеводства, котленцы вынуждены были искать пастбища для своих стад во Фракии или Добрудже; они стали странствовать в чужих краях в поисках заработка, прибегали к прасольству и торговле, тогда как дома придерживались самой строгой бережливости. Так ещё сравнительно рано, в XVII и XVIII вв., они сумели подняться в хозяйственном и духовном отношении и выдвинуть из своей среды людей, способных играть значительную роль в истории всего своего народа [54]. Потребность в саморазвитии и образовании была здесь спутницей гордого национального духа и живого чувства свободы. И чем труднее был путь котленцев, тем резче выделяются и выступают они в сравнении с ближайшими равнинными селениями. Софроний, Мамарчев, Неофит Бозвели, Берон, Раковский являются группой, подобной которой невозможно найти в другом городе или в другом селе Болгарии начала XIX в. Если и в других местах Болгарии появляются, однако, отдельные мужи, проявившие особые дарования на том или ином поприще, это объясняется сходными естественными условиями и комбинациями тех или иных факторов культурного прогресса. Паисий и Неофит Рильский из Разлога, братья Миладиновы из Струги, Фотинов из Самокова, Басил Друмев из Шумена и т.д. подтверждают общий закон о подборе сил в зависимости не от расовой закваски, а от так называемого milieu local[55], то есть от особых местных условий духовного развития — будь то почва и ремесло, вторичное соприкосновение с более высокими в культурном отношении народностями, необходимость самосохранения в религиозном или национальном смысле и т.д. Собирание духовных сил, накопление творческой потенции, обогащающей жизнь народа и направляющей его к новым завоеваниям и к изменению социального и политического положения, нигде не выявляет установленных расово-психологических основ: оно только предполагает благоприятную для нравственно-интеллектуальной жизни атмосферу, часто в связи с неблагоприятными для внешнего существования факторами.