Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

• Название: Санскрит во льдах, или возвращение из Офира
• Автор: Валерий Мильдон
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Культурология
• Год: 2006
• ISBN: 5-8243-0743-1

В качестве литературного жанра утопия существует едва ли не столько же, сколько сама история. Поэтому, оставаясь специфическим жанром художественного творчества, она вместе с тем выражает устойчивые представления сознания.

В книге литературная утопия рассматривается как явление отечественной беллетристики. Художественная топология позволяет проникнуть в те слои представления человека о мире, которые непроницаемы для иных аналитических средств. Основной предмет анализа — изображение русской литературой несуществующего места, уто — поса, проблема бытия рассматривается словно «с изнанки». Автор исследует некоторые черты национального воображения, сопоставляя их с аналогичными чертами западноевропейских и восточных (например, арабских, китайских) утопий.

---

Ну а мы покинули XX столетие не с тем же самым вздохом? А если так, то выстраивается последовательная логика: на протяжении двухсот с лишним лет, беря с момента написания романа, наблюдаемо одно и то же положение, в котором, несмотря на громадные внешние перемены, по существу все сохранилось на прежних местах. Утопия «Офирской земли» выражает неосознаваемую автором убежденность в устойчивости порядков, противоположных утопическим, время не властно над реальностью, преобразуемой в картинах Офира.

Напрашивается возражение: вывод, пусть и справедливый, все‑таки сделан посредством сравнения романа XVIII столетия с нашими днями. Естественнее было бы строить эти или похожие заключения на материале самого романа. Однако уже писал, что центральная метафора книги Щербатова — «санскрит во льдах», соединение несоединимого (южный зной и северная стужа), — что все это выражает невысказанную прямо невозможность тех самых перемен, о которых говорится в книге. Иными словами, в самом буквальном смысле описана утопия — отсутствующее место. Что же до опыта наших дней, он лишь подтверждает содержание метафоры, вычитанной из романа, — грезы о несбыточном, словно автор предчувствует, что в России не раньше произойдут желанные (и описанные им перемены), чем во льдах заговорят на санскрите. Есть, правда, еще вариант — надеяться на глобальные климатические изменения, в результате чего на месте полярных льдов поселятся южные организмы. Но этот вариант Щербатовым не рассматривается, он пленит воображение русских умов позже.

Глобальные метеоперемены, если отнестись к ним как к образу, а не реальному проекту (разница, кстати, малоощутимая в нашей истории: самые фантастические проекты, бывало, пробовали реализовать), располагают к такому заключению: неколебимая устойчивость исторического порядка кажется настолько неизменной, что лишь событие космического масштаба способно потрясти этот порядок. Русская литературная утопия XVIII в. отвечает на вопрос хотя бы об одной из причин такой неизменности, и причина эта — в благих побуждениях об устройстве государства. Кроме него, никаких других объектов не имеет литературная утопия XVIII в. Сколько бы ни отличались друг от друга Сумароков, Щербатов, Радищев как писатели, они в один голос ведут речь только о государстве, и ни слова о проблемах частного человека, отдельного лица, индивида, как будто их нет. Когда же они вскользь упоминаются (у Щербатова, Радищева), то в качестве производных от положения государства. Вот почему самая главная проблема в утопиях — поиск государством нужных людей. Найдутся они, и государство расцветет, ибо его неудачи — только от неисправной расстановки лиц. Не догадываются, что и расстановка, и лица — результат этого государства; не догадываются: измените характер государственной власти, поменяются и люди в государственных учреждениях. Нет, государство незыблемо.

В этом отношении обнаруживается единодушие у писателей утопий и у тех, кто занят разработкой конкретных шагов государственной власти. Вот что писал Н. М. Карамзин:

«Не формы, а люди важны. Пусть министерства и Совет существуют: они будут полезны, если в министерстве и в Совете увидим только мужей, знаменитых разумом и честью. Итак, первое наше доброе желание есть, да способствует Бог Александру в счастливом избрании людей». «Дела пойдут, как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных, добросовестных, которые ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо… обуздают хищное корыстолюбие нижних чиновников и господ жестоких, восстановят правосудие…»[10].

Это близко мыслям Сумарокова и Щербатова — писателей утопий.

Сумароков: «Начальниками делает он людей честных, разумных<…>оттого им подчиненные исполняют их повеления с великим Усердием» (РЛУ, с. 33).

Щербатов: «Власть государская соображается с пользою народною, вельможи имеют право со всею приличною смелостию мысли свои монарху представлять, ласкательство прогнано от царского двора и истина имеет в оный невозбранный вход…» (РЛУ, с. 38).

В чем причина такого единодушия? В том ли, что и Карамзин составлял утопические проекты? Едва ли, он писал «Записку», зная, кто будет читать. Александр I прочел, очень недовольный автором, но не за утопизм, конечно, меры Карамзина не были утопичными. Единодушие объясняется тем, что все писатели, включая Карамзина, исходили из принципа «святости» государства, его полагая источником и непременным условием блага: государство хорошо, подберите лишь нужных людей. Даже А. Н. Радищев, антропология которого дает поводы предположить, что уж он‑то задумается над жребием человека, и тот говорит о неблагополучии сословия крестьян, об отмене крепостного права, но не об индивидуальной судьбе человека. Таковой объект отсутствует в утопической литературе России XVIII столетия, хотя, к примеру, уже у Т. Мора (в начале XVI в.) предусматриваются интересы отдельного лица. Кстати, те, кто держался иных мнений, считая государство первопричиной зла, предлагая его разрушить, тоже думали не о человеке, но о государстве, хотя бы в качестве объекта разрушения.

По поводу утопии Щербатова русский исследователь писал, что на нее сильное влияние оказала «История севарамбов» Д. Вераса (1677–1679), «…начиная от способа составления собственных имен и кончая трактовкою вопросов религии и управления»[11].

В моем случае важнее все‑таки различия. Описывая основания жизни севарамбов, Верас перечисляет: «Необходимо умеренное потребление всех вещей, созданных природой<…>Из этих вещей есть три главнейших: первая — сохранение жизни каждого человека…»[12]. «Каждый человек» не приходит на ум никому из русских утопистов XVIII столетия, в том числе и Щербатову. Верас продолжает: «…Общественные бедствия исходят главным образом из трех источников: гордости, алчности и праздности»[13]. Он видит причиной неблагополучия человеческие свойства, тогда как русские авторы источник бед находят не в натуре человека, а в плохом устройстве общества; исправьте его — исправится и человек.

Разумеется, и у французского писателя можно найти «рецепты», поражающие сегодняшнее воображение, например, одно из правил для молодоженов гласит: «В первые три года их брака им разрешается проводить вместе лишь одну ночь из трех, а затем до двадцати восьми лет — одну ночь из двух, после чего они свободны проводить вместе столько ночей, сколько им захочется»[14].

Даже под одеяло лезет государственная власть, и все же. Сопоставляя «Севарамбов» Вераса с последующей французской утопией, замечаешь, что государственное слабеет, а индивидуальное усиливается. Русская утопия такой динамики не имеет.

Роман Щербатова вошел в литературный обиход через сто лет того, как был написан — только в 1896 г., в первом томе Собрания сочинений Щербатова была напечатана «Земля Офирская». Можно гадать о причинах, погадаю: вероятно, одна из них — слитом большая удаленность книжного от реальной русской жизни (хотя именно близость к реальностям задержала публикацию романа Е. И. Замятина в России почти на семьдесят лет). Вдобавок, громоздкая неповоротливая техника повествования, недостаток увлекательности. Скорее всего, сходная судьба ожидала бы и «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, если бы Екатерина II не обеспечила книге популярность своим приговором.

Радищеву не откажешь ни в наблюдательности, ни в умении подбирать детали, ни в способности к глубокомысленным метафорам. Нет одного, чем все эти необходимые качества собираются в художественное целое, — литературного дара. «Путешествие» скорее памфлет, чем роман; больше напоминает политический трактат, несмотря на удачные в литературном отношении страницы, которые, впрочем, походят на маскировку (возможно, вопреки авторским намерениям) политических взглядов.

Во всем романе лишь несколько эпизодов главы «Спасская Полесть» можно рассматривать как утопию. Радищев пользуется испытанным приемом — сном (разновидность путешествия). Речь идет об идеальном монархе, волей которого благоденствие разливается по всей стране и который помышляет о завоевании «земли, целым небесным поясом от меня отделенной»[15].

Метафора допускает, что помыслы этого монарха носят едва ли не межпланетный характер, что согласуется с упоминавшейся чертой русской литературной утопии — ее глобализмом. В XIX и XX столетиях этот признак сделается постоянным, и его вернее называть космизмом. Если даже не придавать метафоре Радищева «космического» смысла, на который наводят слова «небесный пояс», то «глобализм» очевиден. Идеальный монарх повелевает своему флотоводцу: «Да корабли мои рассеятся по всем морям, да узрят их неведомые народы; флаг мой да известен будет на Севере, на Востоке, Юге и Западе»[16].

Можно было бы отнестись к этим словам как выражению индивидуальных пристрастий автора, вплоть до мономании, однако вот что писал Ф. И. Тютчев в стихотворении «Русская география» (1848 или 1849):