Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

Я приподняла веки, но они были тяжелыми и сами собой вновь опустились, потому что резал свет. «Открой глаза, — повторил он. — Это ты, это я». Он был прав, и я не собиралась прятаться. Однако прежде надо было привыкнуть к столь необычному факту: существованию моей плоти; смотреть на его чужое лицо и под его взглядом погружаться в себя — все сразу это было чересчур. Я смотрела на него, ибо он того требовал, остановившись на полпути к смятению, где-то в краю без света и тьмы, где я была бестелесной, бесплотной. Он откинул простыню, и в ту же минуту я подумала, что в комнате не так тепло и что тело у меня уже не девичье; я представила его любопытству останки, которым было ни жарко ни холодно. Его губы припали к моей груди, поползли по животу и спустились к лону. Я снова поспешно закрыла глаза, всем своим существом ища прибежища в наслаждении, к которому он вынуждал меня: наслаждении отчужденном, одиноком, словно срезанный цветок; а там истерзанный цветок воспламенялся, осыпался, и для него одного он бормотал слова, которых я пыталась не слышать; но я, я томилась. Он вернулся ко мне, на какое-то мгновение его пыл оживил меня; он властно вложил мне в руку свой член, я гладила его без воодушевления, и Скрясин с упреком сказал:

— Ты не любишь по-настоящему мужскую плоть.

На этот раз он попал в точку. «Как любить этот кусок мяса, — подумалось мне, — если я не люблю мужчину целиком? И где мне взять нежности для этого мужчины?» В глазах его светилась враждебность, которая обескураживала меня, хотя я и не была виновата перед ним, даже по упущению.

Когда он проник в меня, ничего особенного я не почувствовала, а он сразу же снова начал говорить всякие слова. Мой рот был запаян цементом, и даже вздох не мог бы раздвинуть мои стиснутые зубы. На мгновение он умолк, потом сказал: «Посмотри». Я слабо покачала головой: то, что происходило там, меня почти не касалось, и если бы я посмотрела, то сочла бы себя любительницей подсматривать эротические сцены. «Тебе стыдно! — сказал он. — Девушка стыдится!» Такое достижение отвлекло его на минуту, затем он заговорил снова: «Скажи мне, что ты чувствуешь? Скажи мне». Я безмолвствовала. Я угадывала присутствие в себе, по-настоящему не чувствуя его, — так с удивлением ощущают сталь дантиста в онемевшей десне. «Тебе хорошо? Я хочу, чтобы ты испытала наслаждение». В голосе его звучало раздражение, он требовал отчета: «Ты его не испытываешь? Ничего, ночь длинная». Ночь будет слишком короткой и вечность — слишком короткой: я знала, партия проиграна. Я спрашивала себя, как с этим покончить: чувствуешь себя безоружной, когда ночью одна находишься во вражеских руках. Разжав зубы, я выдавила из себя несколько слов. «Не обращайте на меня внимания, оставьте меня...»

— А ведь ты не холодная, — сердито сказал он. — Ты сопротивляешься головой. Но я заставлю тебя...

— Нет, — возразила я. — Нет...

Мне было очень трудно что-либо объяснить. В глазах его отражалась самая настоящая ненависть, и я устыдилась того, что позволила себе поддаться сладостному миражу плотского удовольствия: я поняла, мужчина — это не хаммам {Баня (араб.)}.

— Ах, ты не хочешь! — говорил он. — Не хочешь! Упрямая голова!

Он легонько ударил меня в подбородок; я слишком устала, чтобы искать прибежище в гневе, меня охватила дрожь: кулак опускается, тысяча кулаков... «Насилие всюду», — думалось мне; я задрожала, и потекли слезы.

Теперь он целовал мои глаза, нашептывая: «Я пью твои слезы», лицо Скрясина выражало покоряющую нежность, возвращавшую его в детство, и мне стало жалко и его, и себя: мы оба одинаково были потеряны, одинаково разочарованы. Я гладила его волосы, заставляя себя, согласно заведенному обычаю, говорить «ты»:

— Почему ты меня ненавидишь?

— Ах, это неизбежно, — с сожалением отвечал он. — Неизбежно.

— Я тебя не ненавижу. Мне нравится быть в твоих объятиях.

— Это правда?

В каком-то смысле это была правда; что-то произошло: пускай неудачно, печально, смешно, но зато реально. Я улыбнулась:

— Ты заставил меня провести странную ночь: никогда у меня не было такой ночи.

— Никогда? Даже с молодыми людьми? Ты не лжешь? Слова солгали за меня: я взяла на себя их ложь.

— Никогда.

Он с жаром прижал меня к себе, потом снова проник в меня. «Я хочу, чтобы ты наслаждалась одновременно со мной, — сказал он. — Хочешь? Ты мне скажешь! Это теперь...»

Я подумала с раздражением: вот что они нашли — синхронизацию! Как будто это что-то доказывает или может заменить взаимопонимание. Даже если мы вместе испытаем наслаждение, разве от этого мы будем меньше разделены? Я прекрасно знаю, что мое наслаждение не найдет отклика в его сердце, и если с нетерпением жду его собственного, то для того лишь, чтобы получить избавление. Меж тем я была побеждена: я соглашалась вздыхать, стонать; полагаю, не слишком умело, потому что он спросил:

— Ты не испытала наслаждения?

— Напротив, уверяю тебя.

Он тоже был побежден, ибо больше не настаивал. Почти сразу же он заснул рядом со мной, я тоже заснула. Меня разбудила его рука, обхватившая меня поперек груди.

— А! Ты здесь! — молвил он, открывая глаза. — Мне снился кошмар, мне всегда снятся кошмары. — Он говорил со мной из дальнего далека, из глубины мрака. — У тебя нет места, где бы ты могла спрятать меня?

— Спрятать тебя?

— Да. Хорошо было бы исчезнуть; нельзя ли нам вместе исчезнуть на несколько дней?

— У меня нет такого места, и я не могу исчезнуть.

— Жаль, — сказал он и тут же спросил: — А тебе никогда не снятся кошмары?

— Не часто.

— Ах! Завидую тебе. Мне нужно, чтобы ночью со мной рядом кто-то был.

— Но мне пора идти, — сказала я.

— Не сейчас. Не уходи. Не оставляй меня.

Он схватил меня за плечо: я была спасательным кругом, вот только в каком крушении?

— Я подожду, пока ты заснешь, — ответила я. — Хочешь, увидимся снова завтра?

— Конечно. Я буду в полдень в кафе рядом с тобой. Идет?

— Договорились. Постарайся спокойно заснуть.

Когда дыхание его стало тяжелым, я соскользнула с кровати; трудно было вырваться из этой ночи, которая липла к моей коже, но я не хотела пробуждать подозрений у Надин; у каждой из нас была своя манера обманывать другую: она говорила мне все, я ей не говорила ничего. Поправляя перед зеркалом маску благопристойности, я в то же время думала о том, что Надин оказала давление на мое решение, и сердилась на нее за это. В каком-то смысле я ни о чем не жалела. О мужчине столько всего узнаешь в постели! Гораздо больше, чем заставляя его неделями нести чепуху на диване. Только вот беда: для такого рода опытов я слишком уязвима.

Все утро я была очень занята; Сезенак не пришел, но у меня было много других пациентов. О Скрясине я могла думать лишь урывками: мне необходимо было снова увидеть его. Эта ночь, незаконченная, нелепая, камнем легла мне на сердце, и я надеялась, что, поговорив друг с другом, мы сумеем завершить ее, спасти. Я пришла первой в кафе: маленькое кафе, слишком красное, с гладкими столиками, где я часто покупала сигареты, но ни разу не присела; в боксах шептались парочки; я заказала суррогат портвейна; мне казалось, будто я нахожусь в чужом городе, и я уже не знала хорошенько, чего жду. Скрясин ворвался вихрем:

— Прошу прощения, у меня был десяток встреч.

— Мило, что вы все-таки пришли. Он улыбнулся:

— Хорошо спали?

— Очень хорошо.

Он тоже заказал суррогат портвейна и наклонился ко мне, в лице его не было больше никакой враждебности.

— Я хотел бы задать вам один вопрос.

— Задавайте.

— Почему вы так легко согласились подняться ко мне в комнату?

— Из симпатии, — улыбнувшись, ответила я.

— Но вы не были пьяны?

— Ни капельки.

— И вы не пожалели?

— Нет.

Он колебался; я чувствовала, что для своего интимного каталога ему хотелось получить подробную критическую оценку.

— Я хотел бы знать: в какой-то момент вы сказали, что никогда не проводили подобной ночи, это правда?

Немного смутившись, я засмеялась:

— И да, и нет.

— А! Так я и думал, — разочарованно сказал он. — Это никогда не бывает правдой.

— В тот момент это правда, а на другой день правда, но чуть поменьше. Он залпом выпил липкое вино, а я продолжала:

— Знаете, отчего я оледенела? Временами вид у вас становился таким враждебным.

Он пожал плечами:

— Этого нельзя было избежать!

— Почему? Борьба полов?

— Мы принадлежим к разным мирам. Я хочу сказать, политически. На мгновение я остолбенела.

— Политика занимает так мало места в моей жизни!

— Равнодушие — это тоже позиция, — сухо сказал он. — Видите ли, в этой области если кто-то не со мной, значит, очень далек от меня.

— В таком случае вам не следовало просить меня подняться к вам в комнату, — с упреком заметила я.