Симона Бовуар - Мандарины

• Название: Мандарины
• Автор: Симона Бовуар
• Издательство: Наука
• Жанр: Проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-86218-452-Х

«Мандарины» — один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, «исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время» (Ф. Миттеран).

События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых — писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея — в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.

Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.

---

Дюбрей больше не задавался никакими вопросами: он писал. И продолжал писать ежедневно. В этом отношении его ничто не могло поколебать. Однажды во второй половине дня, когда они обедали в деревне у подножия Эгуаль, разразилась такая сильная гроза, что опрокинулись велосипеды, унесло две сумки, а рукопись Дюбрея подхватил поток грязи; когда он выловил ее, слова стекали по пропитанным желтой водой листкам длинными черными полосами. Дюбрей преспокойно высушил бумагу и переписал наиболее пострадавшие куски, создалось впечатление, что при надобности он с такою же точно безучастностью заново переписал бы от начала до конца всю книгу. И, продолжая упорствовать, он, несомненно, был прав, ибо имел на то свои соображения; порой, глядя, как его рука скользит по бумаге, Анри ощущал в своей собственной кисти нечто вроде ностальгии.

— Нельзя ли прочитать несколько страниц вашей рукописи? К чему вы, собственно, пришли? — спросил Анри, когда они во второй половине дня сидели в одном из кафе Баланса, дожидаясь, пока спадет жара.

— Я пишу главу об идее культуры, — ответил Дюбрей. — Что означает тот факт, что человек не перестает говорить о себе? И почему некоторые люди решают говорить от имени других: иными словами, кто такой интеллектуал?{84} Не превращает ли его подобное решение в некую особую породу? И в какой мере человечество может распознать себя в том изображении, какое дает о себе?

— И к какому заключению вы приходите? — спросил Анри. — Что литература сохраняет свой смысл?

— Разумеется.

— Писать, чтобы доказать свою правоту! — со смехом сказал Анри. — Это великолепно.

Дюбрей с любопытством взглянул на него.

— Полагаю, вы вскоре снова начнете писать?

— О! Во всяком случае не сегодня, — ответил Анри.

— Сегодня или завтра, какая разница?

— Ну что ж, завтра, безусловно, этого тоже не случится.

— Но почему? — спросил Дюбрей.

— Вы пишете эссе, ладно; но сочинять в настоящий момент роман, согласитесь, что это хоть кого обескуражит.

— Не соглашусь! Я так и не понял, почему вы забросили свой роман.

— По вашей вине, — с улыбкой ответил Анри.

— Как это по моей вине! — Дюбрей с возмущением повернулся к Анне. — Ты слышишь?

— Вы призывали меня к действию, и действие отвратило меня от литературы. — Анри сделал знак официанту, стоя дремавшему у кассы. — Я хотел бы еще пива, а вы?

— Нет, мне слишком жарко, — сказала Анна. Дюбрей кивнул головой в знак согласия.

— Объяснитесь, — продолжал он.

— Какое людям дело до того, что лично я думаю или чувствую? — отвечал Анри. — Мои мелкие истории никого не интересуют, а большая история не сюжет для романа.

— Но ведь у каждого из нас свои мелкие истории, которые никому не интересны, — возразил Дюбрей, — вот почему мы узнаем себя в историях соседа, а если он умеет их рассказывать, в конечном счете это заинтересует всех.

— Начиная свою книгу, я тоже так думал, — сказал Анри, отхлебнув пива. У него не было ни малейшего желания объясняться. Он посмотрел на двух стариков, игравших в триктрак на краю красной банкетки. Какой покой в этом зале кафе: еще одна ложь! Сделав над собой усилие, он заговорил: — Беда в том, что любой личный опыт состоит из ошибок и миражей. Когда понимаешь это, пропадает желание делиться им.

— Не понимаю, что вы хотите сказать, — молвил Дюбрей. Анри заколебался.

— Предположим, ночью вы видите у кромки воды огоньки. Это красиво. Но если вы знаете, что они освещают предместье, где люди подыхают с голоду, огоньки теряют всю свою поэзию, превращаясь в обман. Вы скажете, что можно рассказывать о других вещах: например, о людях, которые подыхают с голоду. Но об этом я предпочитаю говорить в статьях или на митинге.

— Я вовсе не то хотел сказать, — с живостью возразил Дюбрей. — Эти огоньки, они сияют для вас. Разумеется, люди прежде всего должны есть, но какая польза в еде, если у вас отнимут все те мелочи, которые и составляют радость жизни. Почему мы путешествуем? Да потому что считаем: пейзажи — это не обман.

— Думается, наступит день, когда все это снова обретет смысл, — сказал Анри. — А пока есть столько других, более важных вещей!

— Но это и сегодня имеет смысл, — опять возразил Дюбрей. — Это имеет значение в нашей жизни, а следовательно, имеет значение и в наших книгах. — И с внезапным раздражением добавил: — Можно подумать, что левые обречены на создание пропагандистской литературы, где каждое слово должно поучать читателя!

— О! У меня нет склонности к такого рода литературе, — сказал Анри.

— Знаю, но другого вы не пытаетесь делать. А между тем заняться есть чем! — Дюбрей не спускал с Анри настойчивого взгляда. — Разумеется, если расписывать красоты этих огоньков, забывая о том, что они означают, станешь подлецом; а вы найдите способ рассказать о них иначе, чем правые эстеты; заставьте почувствовать одновременно и то, что есть в них красивого, и нищету предместий. Вот что должна предложить литература левых, — с воодушевлением продолжал он, — заставить нас видеть вещи под новым углом зрения, отводя им надлежащее место; но не будем обеднять мир. Личный опыт и то, что вы называете миражами, все это существует.

— Существует, — неуверенно повторил Анри.

Возможно, Дюбрей был прав; возможно, существовал способ все восстановить, возможно, литература сохраняла смысл. Но в данный момент Анри казалось, что более неотложно понять этот мир, а не воссоздавать его словами; он предпочитал достать из сумки уже готовую книгу, а не чистую бумагу.

— А знаете, что произойдет? — с горячностью продолжал Дюбрей. — Книги правых в конце концов будут цениться больше наших, и молодежь, черпая знания, будет толпиться вокруг Воланжей.

— О! Молодежь никогда не пойдет за Воланжем! — возразил Анри. — Молодежь не любит побежденных.

— Это мы рискуем вскоре выглядеть побежденными, — заметил Дюбрей. Он не сводил глаз с Анри. — Меня крайне огорчает, что вы больше не пишете.

— Быть может, я вернусь к этому, — сказал Анри.

Было слишком жарко, чтобы спорить. Однако он знал, что к литературе вернется не скоро; и вот преимущество: наконец у него появилось время для самообразования, за четыре месяца он восполнил немало пробелов. Через три дня, по возвращении в Париж, он составит подробный план занятий, и, возможно, через год-два ему удастся обрести, по крайней мере, зачаток политической культуры.

«Только бы Поль не вернулась раньше! — говорил он себе на следующее утро, вяло пробираясь на велосипеде через лес, слабая тень которого едва смягчала неистовую ярость небес. Он предоставил Дюбрею с Анной катить впереди и был один, когда выехал на прогалину; на зеленой траве дрожали солнечные круги, и он не понял, отчего сердце его вдруг сжалось. Конечно не из-за сожженного строения, которое походило на многие другие руины, слегка подточенные равнодушием и временем; возможно, из-за тишины: ни одной птицы, ни одного насекомого, не слышно было ничего, кроме шума камешков, поскрипывающих под шинами, лишнего шума. Анна и Дюбрей спустились со своих велосипедов и что-то разглядывали. Присоединившись к ним, Анри увидел, что то были кресты: белые кресты — без имени, без цветов. Веркор{85}. Это слово цвета опаленного золота, цвета жнивья и пепла, сухое и жесткое, словно пустошь, но оставляющее за собой дуновение горной свежести, перестало быть названием легенды. Веркор. То была страна гор с влажной рыжей растительностью, прозрачными лесами, где беспощадное солнце вздыбило кресты.

Они удалились в молчании, дорога становилась все круче, и приходилось идти, толкая велосипеды. Жара проникала сквозь скудную тень; Анри чувствовал, как по лицу его катится пот, струившийся и по лбу Анны и по загорелым щекам Дюбрея; и в душе каждого из них — одни и те же слова. Такая зеленая долина, которая так и манит к себе. Это было одно из тех безгрешных, сокровенных мест, о которых прежде думали: сюда-то уж войне, ненависти никогда не проникнуть; теперь известно, что спасения нет нигде. Семь крестов.

— Вот перешеек! — воскликнула Анна.

Анри любил эти мгновения, когда после слепого подъема взгляду открывается большое пространство освоенной земли с ее полями, изгородями, дорогами, с ее деревушками; лучи света омывают шифер или покрывают патиной розовую черепицу. Сначала он увидел подпиравшую небо горную гряду, а потом обнаружил обширное плато, жарившееся, ничем не прикрытое, на солнце; как на всех других французских плато, там были фермы, поселки, деревни, но ни черепицы, ни шифера и ни одной крыши. Только стены; неравной высоты, причудливо развороченные стены, не укрывавшие ничего.

— Можно знать, — молвила Анна. — Или думать, что знаешь.

С минуту они не двигались; потом осторожно начали спускаться по каменистой дороге, которую нещадно бичевало солнце; в течение всей недели они говорили о Хиросиме, называли цифры, обменивались фразами, смысл которых был страшен, но ничто не шелохнулось в них; а тут вдруг довольно оказалось одного взгляда, и ужас вставал рядом, и сердце сжималось.