Зиновий Фазин - Последний рубеж

• Название: Последний рубеж
• Автор: Зиновий Фазин
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977
• ISBN: X-XXX-XXXXX-X

Повесть о разгроме белогвардейцев в Крыму в 1920 году.

---

Штаб Эйдемана, где теперь служила Катя, стоял на железнодорожной станции Апостолово, не так далеко от Берислава. Еще одна станция вошла в жизнь Кати, а было их немало.

Впечатление станция произвела неприглядное. Пути, как обычно, были забиты — старые, негодные паровозы, теплушки, где жил всякий штабной люд, солдаты, железнодорожные служащие, рабочие депо.

Вот здесь, на этой станции, и произошла встреча Орлика и Кати. Встреча, сами понимаете, была неожиданной и очень радостной. Тут, кстати, на помощь нам приходит дневник — тетрадь, из которого мы давненько не приводили новых записей. А накопилось их немало, да каких занятных и содержательных! Что ни говори, а дневник, да еще такой, с каким мы имеем дело, великое подспорье для автора.

Вот запись, из которой мы можем узнать, как встретились Орлик и Катя после долгой разлуки:

«Ура, ура и ура! Мой милый дружок только что прибыл в Апостолово. Но боже, боже, в каком виде! Не узнать беднягу. И хлебнул же он, ох и хлебнул лиха! Глаза завалились, щеки — тоже, носик стал еще тоньше, чем был.

Виделись мы с ним пока только на ходу, при всех расцеловались, не считаясь ни с чем. Да и вообще, пускай о нас думают что хотят. Наш бородатый начштаба Н. сказал, глядя на нас:

— Ребятки же! Что с них возьмешь?

Вчера же я узнала еще одну новость: мой Б. тоже жив и здоров. Хотели его вернуть в политотдел, а он отказался и воюет в одном полку простым красноармейцем. И те его не хотят отпускать.

Милый, милый мой Б. Его все любят…»

Прочитав эту запись, вы вправе сказать: «Позвольте, а как же все-таки удалось Орлику перебраться через Днепр к своим? Оставили мы его где-то еще на каховском берегу в камышах. Тут что-то явно недоговорено, пропущено».

По некоторым причинам пришлось на это пойти. Но все вскоре выяснится, уверяю вас.

Следующая запись Кати в дневнике касается ее разговора с Орликом, когда после дежурства она и он уединились в тихом углу станции. Там они разожгли костер и стали варить в котелке завтрак из «анютиных глазок» — так называлась среди солдат перловая крупа, из которой чаще всего варились для них супы и каши.

«С утра было жарко, душно, а мы с Орликом, обливаясь потом и ничего не замечая вокруг, все сидели на солнышке и разговаривали. Каши наелись от пуза и даже не пошли обедать. Орлик все рассказывал и рассказывал, а я наматывала на ус. Наматывала с особенным еще старанием потому, что Орлик сразу же заявил, что его рассказ для записи в дневник не годится. Я, конечно, пыталась его переубедить.

— Нет, нет, — твердил он. — Поражения не описывают, а наш корпус разбили. Чего тут расписывать!

— А с тобой что было — почему не записать?

— Не стоит…

Я дала Орлику прочесть последние записи. Он в целом одобрил, только сказал, что «донесение» Прохорова не следовало заносить в дневник.

— И вообще, этот Прохоров…

— Что?

— Да ну его! — отозвался Орлик. — Не до него…»

К чести Кати надо сказать: она проницательно уловила странные нотки у Орлика, он словно был встревожен и что-то утаивал.

«Какая-то у него неприятность, — думала Катя. — Ну ладно, — решила она. — На Орлика не следует слишком наседать, выпытывать — не таков он, не старайся лучше. А придет время — сам все начистоту откроет».

Кое-что из рассказа Орлика о том, что он пережил, Катя все же записала:

«Да! Вот что любопытно. Запишу.

Поглядывая на Орлика и стараясь представить себе, что же он переживал в те минуты, когда после разрыва снаряда упал с коня и без сознания лежал на поле боя, я в ходе разговора спросила:

— А помнишь, Саша, о чем думал Андрей Болконский, когда лежал раненный на поле под Аустерлицем?

— Это который Андрей?

— Из романа «Война и мир» Толстого. Ты не читал, наверно? Ой, прости…

Орлика задело: как так он Толстого не читал? Читал, читал… «Войну и мир» тоже держал в руках, толстая очень книга. А о пристрастии Орлика к чтению я знала: при таком трудном детстве он поразительно много книг проглотил. Это было у него каким-то, я бы сказала, чисто природным влечением.

Но одно дело — я, с ранних лет слышавшая дома разговоры о Пушкине, Толстом, Чехове, Горьком, другое дело — Саша Дударь, выросший в безграмотной рыбацкой семье. Я уже понимала, что зря затеяла разговор о переживаниях князя Андрея, но Орлик уцепился и не отставал: а что? Что я имела в виду?

— Ничего, ничего, — стала я успокаивать Орлика. — В «Войне и мире», если помнишь, князь Андрей лежит на поле боя, как вроде ты лежал, и смотрит в небо… Ну, и дальше у Толстого знаменитое место — о небе, о главном в жизни…

— Так как же ты говоришь «ничего, ничего», — все не унимался Орлик. — Если это знаменитое место, то расскажи, поделись, чтобы и я знал.

Я пообещала как-нибудь при случае достать «Войну и мир» и показать ему то место.

— Не помню я, что там с этим князем было, — хмурился Орлик, и я видела — больно ему ощущать свое незнание, обидно, что вот я знаю, а он нет. — Я такие места пропускал. Вот про Наташу Ростову все помню.

Была минута, когда, казалось, Орлик меня ненавидит, и чем больше я смущалась и жалела, что завела этот разговор, тем суровее становился Орлик, тем резче обозначались морщинки у сдвинутых бровей. Уйти от начатого разговора было уже просто невозможно, это значило бы еще больше обострить положение, и, чтобы все загладить, я на память пересказала то место.

Вот лежит на земле князь Андрей, он тяжело ранен, и как-то сразу вся предыдущая суета его жизни отодвинулась, ушла, и теперь над ним уже не было ничего, кроме высокого неба с тихо ползущими облаками. И вдруг князь подумал: как же он до сих пор не замечал этого неба? И какое-то светлое чувство прозрения пришло к Андрею, и он сказал себе тогда: да, вся суета жизни ничего не стоит, кроме этого бесконечного неба.

Орлик неотрывно, почти не моргая, смотрел на меня, пока я рассказывала.

Потом спросил:

— Что же он понял, князь?

— Ну, в общем… как бы тебе сказать… понял, что жизнь природы и человека важнее всего на свете.

— Хм! — промычал Орлик. — Ну, допустим. А дальше?

— Что — дальше, помилуй! — уже взмолилась я. — Это и все! Чего ты от меня еще хочешь, солнышко мое?

Итак, затеялся у нас разговор о Толстом, и, когда у Орлика прошло раздражение, он сказал:

— А я о своем думал, когда лежал на земле. Я же не князь.

По словам Орлика, когда он слетел с лошади, то сначала ему мерещился какой-то чудо-меч. Огромный пылающий меч! Крепко зажав его в руке, Орлик поражает им стоголовую гидру-чудовище! Раз — и нет дюжины голов. Раз — не стало у гидры еще дюжины голов.

Орлик рубил, рубил, и вдруг на месте слетевших голов появлялись танки и броневики, а из пасти чудовища вылетали аэропланы, которые метали на Орлика бомбы и стрелы. В бреду, что ли, ему все это мерещилось, не понять. Орлику не казалось, что он бредит. Каким-то образом ему удалось сесть, и теперь он чувствовал себя как будто лучше. Главное — работала правая рука. И левая тоже. И когда в борьбе с чудовищем уставала одна рука, он перекладывал меч в другую и рубил, рубил, рубил… Только глаза у него были закрыты и все сильней хотелось пить.

Слушая это, я смотрела на Орлика и думала: он живет ненавистью. И многие, очень многие дышат ею, и она ими движет. Это ненависть ко всему прошлому, к тому, что сломано революцией. К началу революции Орлику было всего тринадцать лет; к началу первой мировой войны — девять; в день, когда праздновалось трехсотлетие династии Романовых, — восемь; а в момент расстрела петербургских рабочих у Зимнего дворца Орлика и вовсе еще не было на свете. И, однако же, Орлик все это пережил, я думаю, пережил на себе, и в себе, и оттого он так стоит за революцию и будет стоять всю жизнь, и в этом вся его судьба.

И странное чувство зависти в эти минуты невольно томило меня, и мне страстно хотелось, чтобы и я это все сызмала в себе пережила и жила такой же ненавистью».

Рассказывал Орлик и о Каховке. Об Ане много говорил и все хвалил погибшую; живо описал Орлик, как бродил он по аллеям «Аскании-Новы» и что там видел. И снова зависть теснила душу Кати: Орлик такое пережил, такое видел, а она, Катя, сидит в штабе, где почти не услышишь выстрела, разве только когда неприятельский аэроплан мимо пролетит.

Завидовала Катя даже памяти рыжей Ани, о которой Орлик рассказывал как о великой героине.

— Ну, а ты тут как жила? — спрашивал Орлик у Кати. — Ничего?

— Ничего… Работала…

«Вдруг знаете, о чем он меня спросил?

— Слушай, что с памятью делать, когда она начинает тебе мешать?

— Что ты, милый? — потянулась я к Орлику, и волна горячего сочувствия всколыхнула меня всю. — Что ты хочешь забыть?

— Не выходят у меня из головы казнь того комиссара и черные босые ноги матери. Не дает мне память покоя… Вот как тут быть?