Василий Песков - Сорок дней в Африке

• Название: Сорок дней в Африке
• Автор: Василий Песков
• Издательство: Мысль
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1991
• ISBN: 5-244-00492-1

Возможностью странствовать я обязан газете, в которой работаю более тридцати лет. Я благодарен ей за доверие и за то, что на ее страницах всегда стремился к тому, чтобы читатель чувствовал себя участником путешествий. Видеть землю, узнавать, как живут на ней люди, наблюдать растения, птиц и зверей, плыть по реке, по морю, продираться по лесу и подниматься в горы — это все очень большая радость и изрядная доля того, что называется счастьем.

Странствия убедили: неинтересных мест на Земле нет и у каждого, даже маленького народа есть чему подивиться и поучиться. Ни разу ничто не убедило меня в обратном.

Все, что вы здесь прочтете, в разное время было опубликовано в «Комсомольской правде».

Вот, пожалуй, и все, что уместно сказать на первой странице.

Василий Песков.

1991 г.

---

— В большую сеть заходит большая рыба, — вздохнул молодой парень и стал со дна лодки швырять в корзину добычу.

Маленькая долбленка едва держала хозяина. Она бы перевернулась даже у берега. Но еще во времена Адама, наверно, были придуманы противовесы, не дававшие лодке стать душегубкой. Вся гавань кишела этими лодками, на них люди отваживались выходить в океан. О добыче на таких лодках газеты не пишут. Говоривший с нами рыбак подал жене дюжины три мелких глазастых рыбешек и прозрачного осьминога. Сейчас же рыбу нанизали на прутья и повесили над костром.

Весь берег кишел людьми. Рыбаки сортировали добычу, жарили, продавали, спали на теплом песке, уходили на лов. У воды валялись острые плавники акул, обломки носа рыбы-пилы. Остро пахло потрошеной рыбой, кострами, морской травой и человеческим потом. Танга — самое рыбное место на восточном берегу Африки.

* * *

Тысячи километров с юга на север уже достаточно, чтобы увидеть: Африка не везде одинакова. Начало пути — зеленый тоннель. «Зеленый ад». Не будь дороги, именно так я назвал бы эту жирную плотную зелень, непролазную, непроглядную. Невысокую. Это не тропический лес, где на лианах качаются обезьяны. В этом лесу, называемом бушем, кустарник очень высокий, а деревья не слишком большие. И я не видел тут ни одного стройного дерева. Все перепутано, сплетено.

Надо специально остановиться, чтобы разглядеть, из чего состоит монотонная зелень. Но наши с Мишей ботанические познания не идут дальше баобаба, банановых деревьев, тамаринда, манго и колбасного дерева, увешанного плодами, действительно похожими на прямые заплесневевшие колбасы. Ради интереса режем и пробуем «колбасу»… Несъедобно. Даже обезьяны брезгуют. Зато кислые «огурцы» баобаба, видимо, подходящее блюдо — обезьяны то и дело мелькают на верхушках необъятно толстых деревьев…

За Тангой зеленая первобытность постепенно редеет, и видишь уже пейзаж окультуренный, тронутый плугом. Безбрежные, колючие, как ежи, плантации сизаля. Сизаль — это пучок зеленых колючих сабель. «Арматура» листа, прочные белые нити — сырье, из которого вьют самые прочные в мире веревки. И видимо, много надо миру веревок, если полдня справа и слева мы видим плантации, поселки рабочих, кипы срубленных листьев и золотистые космы волокон, которые надо сушить, трепать, и только потом это станет продуктом, за который Танзании платят золотой денежкой. Беда, однако, в том, что немалая часть плантаций принадлежит не Танзании. Хозяин плантации — европеец, управляет делами индиец или араб, черные африканцы рубят сизаль. Мы остановились спросить у работавших, далеко ли до лавки, где можно купить воды, и постояли с тремя сизальщиками. На вопрос, сколько они заработают в день, парень с племенными насечками на щеках сказал:

— Четыре шиллинга, сэр.

В дорожной лавке бутылка фруктовой воды стоила один шиллинг…

Район сизаля — это место, где земля начинает горбиться, холмиться и синеть вдалеке горами с мягкими плавными очертаниями. Уже нет дремоты от монотонности зелени. Глазу открылись большие пространства. Деревья и кустарники поредели, стали колючими и прозрачными. И хорошо видно: увешаны гнездами ткачиков и чем-то еще непонятным. Бегу посмотреть… Пасека! На деревьях как будто созрел урожай из дуплянок. Не сходя с места насчитал тридцать восемь первобытных ульев.

Земля из черной постепенно сделалась красной. Это особенно хорошо видно на обрывах и термитниках — огромных сооружениях, построенных насекомыми. У одного из термитников стояла голенастая птица. Миша затормозил. «Это же секретарь!» На голове перья, как у старинных писцов. Птица с любопытством глядела, как я наводил оптику. Потом побежала, но, чувствуя, что у фотографа ноги проворнее, оттолкнулась и полетела.

Не считая обезьян и уползавшей от огня черепахи, это была первая за тысячу километров живность для съемки. Конечно, большая дорога — не лучшее место увидеть зверя, но Африка уже не кишит животными, как, может, кто-нибудь думает.

* * *

Машина, на которой мы едем, называется «пежо-404». Французы бьют своих конкурентов — на африканских гонках автомобиль почти неизменно бывает первым. Африка покупает «пежо» и немецкий «фольксваген». Когда мы съезжаем с асфальта, убеждаемся: наша «волга» к бездорожью приспособлена лучше «пежо». Зато на асфальте «пежо» становится чудом. Я с опаской гляжу на красную полосу, которая набухает под циферблатом. При отметке «100 миль» (160 километров) лицо у Миши становится вдохновенным, как у охотника, который вот-вот настигнет добычу. Возражать бесполезно. Миша считает, что я на рязанских дорогах отстал от жизни. Но когда я чувствую, что машина, как самолет, вот-вот оторвется и полетит, я достаю вырезку из кенийской газеты. На снимке — результат скорой езды: машина — в лепешку и носорог — без движения. Картинка действует, но только самую малость. Сто двадцать километров. При этой скорости нас начинают обгонять даже «фольксвагены». Шоферы, особенно африканцы, с любопытством оглядываются: «Чего это они плетутся как черепахи?»

В машине в первый же час путешествия мы создали два «департамента»: «департамент по фотографии» и «департамент движения». Но даже и столь простое устройство рождает межведомственную борьбу. Я в своем «департаменте» сижу разувшись, чтобы в любой момент откинуть люк в крыше, стать на сиденье и снимать. При этом буду командовать: «Чуть-чуть назад… полшага вперед… еще минутку»… Но соседнее «ведомство» должно обеспечить приезд к обеду, к месту, где засветло надо поставить палатку или застать нужного человека. От большой войны спасаемся шутками. Постоянно в ходу четыре забавных слова: «Шлеп хороший, а куру нет».

В Сибири я как-то присел на завалинке к старику. Он шлепал губами, старался раскурить трубку, которая почему-то плохо горела. «Однако, паря, погода переменится, — сказал старик, — шлеп хороший, а куру нет». Я рассказал этот случай, и теперь Миша находит тысячу поводов, чтобы сказать: «Да, шлеп хороший…»

В одном месте я увлекся живописной картиной: человек сорок в белой одежде с энтузиазмом копали пруд. Но вдруг мы видим: к машине бежит полицейский и дергает затвор винтовки. Оказалось, я снимал отряд заключенных. Выручили карточки журналистов, которыми нас снабдило министерство в Дар-эс-Саламе. Полицейский повертел лимонного цвета картонку и поднес руку к берету. Я счел за благо спрятать свои объективы. «Шлеп хороший, а куру нет», — с удовольствием сказал Миша, запуская мотор.

* * *

Зеленые холмы… Я бы сказал, нежно-зеленые. Их много. Удаляясь, они становятся синими. Нежно-синими. Дымки между ними говорят о присутствии человека. Вспоминаем Хемингуэя. Он охотился в этих местах. Он не мог иначе назвать свою книжку. Зеленые холмы врежутся в память каждому, кто их видел. Холмы можно назвать горами — они достаточно высоки. Но они мягкие, как курганы. И зеленые. Внизу, на равнине, все пожелтело. Зонтичные деревья на фоне ближайшего из холмов кажутся черными. Облака за холмами остановились. Они спрессованы ветром, загустели и стали сизыми с розовым дымом по кромке. А холмы освещены солнцем и кажутся изумрудными. Мы знаем: там, где облака скручены в жгут, должна быть вершина Килиманджаро. Облака по пути с Индийского океана на запад упираются в гору и не могут перевалить.

Невидимый ветер выжимает из облаков ливни. А с другой стороны гор — большая сушь. И мы стремимся туда, где сушь. Еще час с небольшим, и, пожалуй, увидим Килиманджаро…

Мы увидели гору, когда идущие впереди нас машины уже засветились красными огоньками, когда холмы обрели очертания темных горбов и в покрытых туманами деревнях обозначились светом окна.

Темно-лиловые облака скрывали подошву горы. Выше их столбами клубились белые облака. И там, среди белого, виднелось спокойное, чуть розоватое место. Поначалу можно было только угадывать, что это снег на вершине. Но облака без солнца стали стремительно оседать: на темнеющем небе теперь уже четко виднелась вершина Килиманджаро. Я поглядел на часы — восемнадцать часов сорок минут. Столько же теперь в Москве. Шестнадцатое февраля. Метельное время. Заносы! А тут двое людей не могут тронуться с места из-за того, что увидели снег.

Душный вечер. Сидим у дороги и продолжаем глядеть, как гора выплывает из облаков. Мимо прошли двое пожилых африканцев. Один с копьем, другой держал за ноги курицу и играл фонариком. Где-то в темноте недалеко плакал ребенок. Несколько поостыв и приглядевшись к вершине, я подумал: если бы горы, как девушки, съезжались на конкурсы красоты и если бы тут, в тропиках, объявилась тройка камчатских вулканов, Килиманджаро не был бы назван самым красивым. Но сопки Вилюйчик, Ключевская и Корякская — сопки-невесты, сидящие взаперти, а Килиманджаро у всех на виду. Он прославлен в легендах, воспет писателями, поэтами и фотографами.