Александр Уразов - Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

• Название: Судьба штрафника. «Война всё спишет»?
• Автор: Александр Уразов
• Жанр: Военное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-59522-8

О таких, как автор этой книги, говорят: «Родился в рубашке». Отправившись на фронт добровольцем, Александр Уразов служил в 8-й Гвардейской воздушно-десантной дивизии, а под трибунал и в штрафную роту попал «за потерю секретных документов». «Смыл вину кровью» при форсировании Днепра, обезвредив вражеского пулеметчика и будучи ранен. По снятии судимости остался в той же роте — но уже не в «переменном», а в «постоянном составе». Представлен к ордену Красной Звезды за разведку боем, без потерь выполнив опасное задание. Один из немногих выжил в жесточайших боях на Днестре, где полегла вся его штрафная рота, а орден Славы получил за штурм Вены. Видел войну во всех ее обличьях — не только парадную сторону, но и кровавую изнанку: и победы, и подвиги, и самопожертвование, и мародерство, и воровство тыловиков, и халатность командования, загубленные судьбы, искалеченные души, на всю оставшуюся жизнь возненавидев поговорку «ВОЙНА ВСЁ СПИШЕТ» и предельно откровенно рассказав об увиденном и пережитом в своей книге.

---

Позже следователь-особист подробно расспросил меня, что я видел. Вначале я хотел спасти несчастного и сказал, что он отрубил палец, когда затесывал черенок для лопаты, но следователь остановил мою речь и сказал, чтобы я не путал. Палец был отрублен перпендикулярно кости, а не наискось, да и на чурбаке остался окровавленный след от топора. Парня судил военный трибунал, и за умышленное членовредительство его, видимо, для острастки другим, принародно расстреляли.

Прошли обильные дожди, и потоки воды затопили траншею, часть стенок обвалилась. Положение стало критическим. По правилам техники безопасности, в такие траншеи людей нельзя пускать — крепеж мог не выдержать, и работающие были бы заживо погребены. Поставили насосы-лягушки для откачки воды вручную, но они мало что давали. Тогда начали монтировать мощный поршневой электронасос, но чтобы удалить всю воду из траншеи, надо было выровнять дно, а прежде надежно укрепить стенки. Узбеков сняли с моего участка и прислали кадровых рабочих-землекопов и слесарей. Завезли трубы. Под железнодорожным полотном начали пробивать тоннель и крепить досками. Железнодорожники сказали, что если путь просядет — виновных расстреляют.

Начали укладывать первые чугунные трубы. Над траншеей установили мощную треногу с ручной талью. С помощью ее ломами по доскам подтягивали трубу, навешивали над траншеей. Вся сложность заключалась в опускании трубы в укрепленную щитами и распорками траншею. Убирать их было нельзя — могли обвалиться стенки траншеи. Не менее сложно было заделывать стыки труб: законопачивать просмоленным пеньковым канатом, а затем заливать стык свинцом и зачеканивать. Все это делалось в специально вырытой под стыком ямке, в которую ложился слесарь и выполнял все работы в крайне неудобном положении. Нормы и сроки были неумолимы, нервы вибрировали, как струны скрипки от прикосновения смычка. Нередко в наш адрес высказывались весьма обидные слова: там люди гибнут на войне, а вы тут!.. Это было хуже и обидней всех ругательств.

На азотно-туковом заводе к психическому и физическому напряжению добавлялась отравленная атмосфера. Рыжим лисьим хвостом дым стелился над трубами и, опускаясь, душил нас, вызывая кашель. В цехах работали в противогазах, получали спецпайки, молоко. Мы же, считалось, работаем на свежем воздухе. Когда моросил дождь, его капли, превращаясь в кислоту, обжигали открытые части тела. Одежда от таких дождей расползалась, как гнилая.

В таких условиях и моя любовь, не успев окрепнуть, разъедалась рыжим дымом и кислотным дождем. До любви ли? Работа без выходных от темна до темна, нервные перенапряжения, вызовы к начальству для разговоров, после которых хотелось броситься вниз головой в Томь… Договориться о свидании с Галей было просто нереальным. Я проклинал свою специальность водопроводчика и завидовал строителям. Те, положив кирпич в стену или залив бетон, больше о нем не думали. А у нас вечные аварии, разрывы, течи, засоры, затопления, снег и так далее… Даже теперь, при наличии землеройных и Других машин и механизмов, стальных труб взамен чугунных, при таком помощнике слесарей, как сварка, — и то все сложно и беспокойно, а тогда?!

Несмотря на то что трасса водопровода на какие-то Доли атмосферы отклонилась от нормы при гидравлическом испытании, — видимо, канат стыков напитывался водой, — водопровод ввели в эксплуатацию. Я как-то Даже не ощутил радость такого события, ведь работы должны были закончиться еще два месяца назад. На других наших объектах работы тоже подходили к концу.

Положение дел на фронте все ухудшалось. Появилась надежда осуществить уже давно зародившуюся мысль — пойти добровольцем на фронт.

В один из дней августа, когда наш участок переезжал на другой объект, я рискнул отлучиться с работы и сходил в горвоенкомат. Военком был занят, и меня направили к дежурному. Тот выслушал меня, позвонил в какой-то отдел, кажется, мобилизационный, и сказал мне, чтобы я подошел к начальнику отдела. Я объяснил, что фронт работ в нашей конторе сократился, и я буду больше полезен на фронте, чем здесь.

— Ну, это мы еще посмотрим! — сказал майор. — Я выясню, и если найдем нужным, пришлем повестку. Вы комсомолец? Услыхав мой утвердительный ответ, сказал: «Ладно. Сейчас формируется подразделение из комсомольцев, может быть, призовем и вас».

Вечером 15 сентября 1942 года дежурная по общежитию вручила мне повестку, которая предписывала через неделю явиться в горвоенкомат с вещами и продовольствием на три дня. Я получил расчет по месту работы, простился с руководством с некоторой горечью — начальство не выразило хотя бы внешнего сожаления, что я ухожу из организации. Оказывается, у них предстояла реорганизация в связи с резким сокращением объемов работ. Спустя месяц в армию ушли Пономарев, Павлов и другие.

Итак, неделя свободы! Как ею распорядиться? Галя? Нет, зачем затягивать узел, который может быть разрублен войной. Война уже подкатилась к воротам Сталинграда, разрывы мин и снарядов многократным эхом гремят в ущельях гор Кавказа. Я еду туда и могу попасть под жернова войны. Можно ли опалить первые чувства юной, нежной девушки? Нет, продолжить начатое можно, только пройдя войну! Я пока могу справиться со своими чувствами, и не надо их растравлять и углублять, пока будущее под вопросом.

В первое утро свободного дня я спал до 10 часов. Потом бродил по городу. Вокруг безлюдно — все работают, все заняты, и, кажется, я один выброшен из этой трудовой жизни. Вышел на отвесный высокий берег Томи. Дух захватило от красоты. На левом берегу поднимались невысокие горы, поросшие лесом.

На следующий день я пошел на рынок, купил сливочного масла, сала и меда. Масло начало таять, и я слил его в бутылку, смешав с медом. При расчете в конторе у меня отобрали продовольственные карточки, но вырезали мне талоны по день призыва — я их отоварил. Купил я и бутылку водки — в то время и ее продавали по талонам.

В воскресенье вечером я пригласил своих друзей отметить проводы, потом гурьбой пошли в городской сад, побродили, позубоскалили. Ребята не пошли даже с девушками, которые липли к нашей компании. Поздно вечером простились. Увидимся ли вновь, и если да, то когда?

В понедельник из военкомата нас строем повели на сборный пункт. Длинный двухэтажный дом, сараи по периметру, высокий деревянный забор. За нами захлопнулись ворота с будкой часового. В просторном дворе построили в шеренгу по четыре, произвели перекличку. К нашему строю четко подошел начальник пересыльного пункта. Он поздоровался, сообщил распорядок на пересыльном пункте, сказал, что самовольная отлучка будет расцениваться как дезертирство — со всеми вытекающими последствиями. Здесь будут формироваться маршевые команды и направляться в части в сопровождении представителей этих частей. После старшина объяснил, что все должны пройти санпропускник, а вещи и ценности следует оставить в каптерке.

Потом мы мылись в городском санпропускнике. После возвращения из бани хотелось кушать, а другим, возможно, и выпить. Но каково было наше возмущение, когда, взяв свои вещи в каптерке, мы не нашли в них ничего съестного или мало-мальски ценного. Исчезла и моя бутылка с медом и маслом, кусок сала. У других — часы, деньги, носильные вещи. Все стали шуметь. Старшина начал нас успокаивать и сказал, чтобы все написали рапорта на имя начальника пересыльного пункта для возмещения убытков, перечислив все украденное. Рапорта сдать ему. Мы написали, передали, и, думаю, в лучшем случае, их использовали в уборной. Как мне думается, там действовала одна шайка-лейка из команды пересыльного пункта, которая таким образом и обогащалась. Нас в итоге накормили какой-то похлебкой с кусочком хлеба.

На вечерней поверке старшина объявил, чтобы все были наготове подняться в любое время дня и ночи и стать в ряды своей команды. Ночь я провертелся на скамейке во дворе, не решившись спать на соломе в комнатах здания. Блох и вшей там было предостаточно, а воздух — сравнить не с чем, не говоря уже о храпе. Звезды над головой, легкий ночной ветерок, узкая скамья — все это располагало больше к думам, чем ко сну. Только на рассвете я провалился в бездну, несмотря на сырую прохладу.

— Парень, ты не проспал? — толкнул меня кто-то.

Я встрепенулся. Возле меня стоял призывник, тот, что так насмешливо и презрительно бросил мне на вечерней поверке, когда раздалась команда «Смирно»:

— Тянешься?! Ну, давай-давай, Суворовым будешь!

Мне тогда подумалось, что он один из тех, кто нас обворовал и уклоняется от фронта. Я зыркнул на него так, что у него лицо окаменело, и он отвернулся. Занималась зорька, часовой закрывал ворота, за которыми я увидел уходящую команду.

— Какая команда ушла? — спросил я. — Не 43-я?

— Да, 43-я! — ответил стоящий возле меня «знакомый».

Я бросился к проходной и стал объяснять дежурному, что я из той команды, что ушла. Но он меня не пускал.