Михаил Садовский - За что меня убили?..

• Название: За что меня убили?..
• Автор: Михаил Садовский
• Жанр: Современная проза

---

Михаил Садовский За что меня убили?.. Люди, люди…

У каждого времени свой цвет. И для каждого цвет времени — «свой». Для меня 30–40-е годы прошлого века красно-коричневых тонов и в чёрной рамке. Это не новаторский квадрат Малевича, это смерть захватила время и давит живое со всех четырёх сторон. И нет исхода. Нет ли?..

Я в Вашингтоне. Ищу Мемориальный Музей Холокоста. И встречные легко объясняют мне, где он расположен — знают. Несложное умозаключение. Символичное знание. Прекрасный солнечный день. Воскресенье. Пляжная погода. Но не чисто туристическая толпа густо заполняет вестибюль, здесь много вашингтонцев, детей, музей существует недавно, — попасть в основную экспозицию невозможно без предварительной записи — и это тоже символично… только благодаря моему корреспондентскому удостоверению после длительных переговоров с работниками музея разного уровня удаётся получить разрешение на посещение основной экспозиции, и при условии, что по выходу статьи, она будет отправлена в этот музей.

Им интересно всё, что о них пишут и говорят, всё, что пишут о Холокосте, они, исходя из этого, строят свою работу, экспозицию, исходя из того, что понимают, какого цвета представляется нынешним людям то, уже далёкое, но не покрытое непроницаемым туманом время…

Каждый входящий получает «ай ди» одной из жертв Холокоста… чтобы пройти с «новым» именем весь скорбный путь.

«Этот документ (#7606) рассказывает историю реального человека, что жил во время Холокоста».

Так написано на форзаце.

Да. Теперь я — это он…

«Имя: Симха Перельмутер

Дата рождения 1900

Место рождения — Хорошов, Польша

Симха — один их шести детей, родившихся в еврейской семье в городке Хорошове. Его отец был учителем хибру. Симха был выдающимся студентом и после обучения в университетах в Швейцарии, Франции и Германии стал профессором философии в университете во Львове. В начале 20-х он женился, и к 1929 году он и его жена Фрума уже растили двух дочерей Тшию и Суламифь…»

Здесь, в конце этой страницы, где напечатан «кусочек» «моей» биографии написано:

«Пожалуйста, переверните страницу в конце 4 этажа, с которого и начинается скорбный поход в прошлое».

Да, я не мог (в силу возраста) быть свидетелем того времени, но знаю его, потому что впитал в себя его дух, выраженный в музыке и науке, в архитектуре и литературе, в живописи и мечтах о познании атома и северного полюса, о покорении малярии и оспы. Во мне, оказывается, сохранились образы исчезнувшего местечка и провинциальной синагоги, пейсатых ортодоксов и придушенных жизнью молодых людей, стремившихся сбросить традиции, по-крайней мере, со своих плеч и вырваться в кипящую жизнь… может быть, это знание приходит генетическим путём? Может быть, океан разума оделяет меня ощущением духа племени… и не всё мне нравится там. Далеко не всё, и я со своего отрочества повторяю пронзительные и непостижимо прекрасные строки:

Я не запомнил, на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.

Я к ней тянулся… но сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.

И они мне не нравились, эти «ржавые», как и Багрицкому… и они отталкивали меня своей провинциальной пошлой забитостью, и я вместе с поэтом рвался и протестовал:

И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.

Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Всё бормотало мне:
— Подлец! Подлец!

Так и я кричал потом вслед за Багрицким через полвека:

Я стыдился еврейской речи.
Я боялся с ней каждой встречи…

Я — Симха Перельмутер вырос там.
Но за это не убивают?

Дети этих тёмных людей, вырвались в мир и создали теорию относительности, вакцины против болезней, компьютерные языки и основы ракетостроения, написали гениальные картины, великие книги, открыли секреты генетики и космогонии…

Но за это не убивают?

«1933-39: Симха был сионистом и в течение 30-х годов он внушал своим еврейским студентам, что они должны эмигрировать в Палестину, особенно после того, как стала набирать силу нацистская партия в Германии.

В сентябре 1939, когда Симха подготовил свою семью к эмиграции, Германия захватила Польшу. Тремя неделями позже Советский Союз оккупировал восточную Польшу, где был расположен Хорошев. Несмотря на советскую оккупацию Симха продолжал преподавать в университете».

И это время пришло ко мне с рассказами отца и матери, немногословными и редко вырывавшимися из под пресса страха (они боялись, чтобы мальчишка не сболтнул чего-нибудь), за рамки того квадрата, чёрного и неумолимого.

Но за это не убивают?

И начался страшный исход под оглушительный рёв восторженных немецких обывателей, приветствующих своего кумира, под брызжущие ядовитой слюной призывы фанатичной пропаганды…

Не будем в который раз пересказывать общеизвестные этапы скорбного пути…

А что же мир? Люди? Разве не знали они, как сверкает «Хрустальная ночь?» Как пахнут горящие книги и древние свитки Торы? Как с грохотом рушатся стены синагог, и звенят стёкла витрин еврейских магазинов? Разве не кричали на весь мир об этом, успевшие унести ноги от всеобщей чумы, разве не предупреждали великие творцы, спасшиеся от бесноватого фюрера, чем он грозит миру?

Люди стыдливо молчали. Они откупались равнодушием и чужой кровью…

Но за это не убивают?

Ещё этаж вниз по дороге к аду. Перелистнём же ещё страницу.

«1940-41: В июне 1941 Германия вторглась на советскую территорию и скоро достигла Хорошева. Как еврей и учёный Симха стал предметом преследования германских оккупационных властей. Примерно через неделю после захвата Хорошева германские солдаты ворвались в дом Перельмутеров. Симха увидел, что они идут, и попытался убежать через чёрный ход, но украинские полицаи поджидали его там и арестовали. Симха был депортирован, как и многие известные хорошевские горожане».

В Минске я, восьмилетний мальчишка, шёл пешком от вокзала к своей тётке, вернувшейся на родину после четырёх лет эвакуации, шёл мимо вывороченных и завитых штопором рельсов трамвая, мимо стоящих красными кирпичными листами стен домов, мимо немецких пленных, которые теперь разбирали завалы, образовавшиеся от бомб и снарядов на месте бывших кварталов, шёл мимо ещё не везде уничтоженных надписей, ограничивающих печально знаменитое Минское гетто. Окна тёткиной комнаты выходили на Немигу, которая и была одной из улиц, ограничивающих квадрат смерти… а на углу торчала чудом уцелевшая стена дома… сюда мы ходили с братом по нужде — туалет в доме был невиданной роскошью… луч карманного фонарика скользил по надписям, взобравшимся аж до пятого этажа, и все они кричали «Прощай!»…

Мы искали здесь фамилии наших родственников, двоюродных, троюродных братьев и сестёр… больше двадцати их погибло в гетто… где, в каком?…

Сохранить бы этот документ в назидание потомкам, но… стену зацепили тросом за самую вершину и тянули, тянули двумя тракторами, а она не поддавалась! Всё раскачивалась и раскачивалась, и даже изгибалась, не желая сдаваться… но камень оказался чувствительнее людей, и в красной пыли крошащихся кирпичей навсегда исчезли тысячи имён невинных жертв…

Людям оказалась не нужна эта память.

Но за это не убивают?

И «Яма» здесь же неподалеку, где в одну ночь уложили в ров 5000 евреев… она так заросла, и осыпались её края, и ступени деревянной лестницы погнили… но может быть, от этого стало только страшнее и обиднее… уже не за них, убитых, — за тех, кто будет завтра!..

Разве благополучные соседи не знали, что делается рядом в дубовом лесу? — Там был концлагерь «Бухенвальд!»

Разве униженные поляки не знали, что такое «Аушвиц?» Это там на воротах написано: «Труд делает свободным» — Они не знали, какой это труд?

Что, сейчас лишь проснулась совесть детей и внуков тех, кто топил там печи крематориев телами евреев? Они едут сюда автобусами замаливать своим трудом грехи предков… И когда я стоял там перед воротами, а потом ходил по скорбным дорожкам, усаженным цветочками вдоль страшных бараков, в которых лежали горы детских туфелек, снятых с ножек малышей, золотых коронок с зубов их матерей… там не страх терзал меня, а кипучий вопрос: вы же знали об этом, люди?! И молчали! Молчали!