Александр Николюкин - Розанов

• Название: Розанов
• Автор: Александр Николюкин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-235-02398-6

Книга А. Н. Николюкина — известного исследователя жизни и творчества замечательного русского писателя и философа Василия Васильевича Розанова — основана на документальных и архивных материалах и впервые целостно представляет историю становления Розанова как художника и мыслителя.

В ней дана литературная характеристика всех значительных произведений писателя, отличавшегося нетрадиционным образом мышления. Перед читателем предстает вся панорама его творческого наследия. Многие важнейшие книги Розанова, созданные в 1913–1918 годах, впервые исследуются по рукописям и публикациям в 12-томном собрании сочинений В. Розанова.

---

Как-то Розанов передал ей слова Леонтьева о том, что «перед концом мира охладеет любовь в людях». — «Да как же, конечно, охладеет», — сказала она и стала разъяснять и приводить примеры из жизни и ссылки на слова Евангелия, которое она постоянно в свободное время читала (единственная ее книга). «В русском народе при бесконечных пороках есть и столько здорового еще, что иногда диву даешься, как-то это еще дожило до XIX века», — заключает Розанов.

И вот она, Александра Андриановна, сказала: «Пора». И Василий Васильевич в черном сюртуке и летнем пальто, а Варвара Дмитриевна в белом платье, на которое сверху было что-то надето, отправились в городской сад. Посреди небольшого сада незадолго перед тем старанием елецкого заводчика Петра Ивановича Ростовцова был устроен фонтан, а чуть поодаль — романтический грот с водоемом.

Были лучшие дни в году — первые дни июня, как заметил еще Тургенев в «Отцах и детях». Солнце было жаркое. Экзамены в гимназии кончились, и на душе никакой заботы. Будущее представлялось светлым. Молодые прогуливались по главной аллее и уже сделали два тура, когда в боковом приделе Калабинской церкви, что напротив городского сада, отворилось окно и, почти закрывая «зычной фигурой» все окно, в нем показался Иван Павлович — священник, брат покойного первого мужа Варвары Дмитриевны. Он-то и должен был совершить тайное венчанье за 1000 рублей.

Троицкая церковь (известная среди ельчан как Калабинская) при приюте для мещанских девочек была основана елецкою почетною гражданкою Пелагиею Михайловной Калабиной в 1875 году на Орловской улице (ныне ул. Коммунаров). Для этого она уступила свой дом, а в 1891 году по ее желанию был устроен новый придел в честь иконы Богоматери «Скоропослушницы». Икона «Скоропослушницы» была приобретена на Афоне и составляла особо чтимую святыню храма.

Вот в этой церкви и происходило тайное венчание. Иван Павлович засмеялся из окошка и кивнул. Через минуту он уже был с молодыми в городском саду. Весь такой огромный, веселый.

— И венцы, Иван Павлович?

— Конечно!

Все втроем сделали еще тур. «Ну, пойдемте же». И за ним молодые вошли во двор, он взял у сторожа огромный ключ от церкви (как «от крепости», замечает Розанов) и сказал:

— Пойдемте, я вам все покажу.

Со скрипом растворилась тяжелая дверь. Вошли. И, затворив дверь, он звучно ее запер. Все лицо его в улыбке и никакой боязни. Поднявшись по лесенке — ступеней шесть, — увидели на стене образ. «Как осененная», Варя бросилась на колени и что-то горячо, пламенно шептала. Василий Васильевич перекрестился.

Перед боковым образом Богоматери было красное сукно. Иван Павлович раньше рассказал: «Нет прихожан. Одни приютянки. Думал, думал: этот образ всех виднее. И на ступеньках к нему положил красное сукно, а от нижней каймы образа до площадки тоже затянул красным сукном. Народ и повалил. А то очень монотонно было служить. Никого. Теперь и свеч будет много — все к этому образу, и прикладываться — толпы толпами» (388).

За несколько дней до венчания Розанов получил письмо от К. Н. Леонтьева, которому сообщил о предстоящей женитьбе. В поучение Розанову тот рассказал ему, как один супруг, жену свою любивший неизменно и нежно в течение 20 лет и вполне ею довольный, говаривал ему (Леонтьеву) не раз: «Муж должен быть главою, но пусть хорошая жена вертит им так, как шея вертит голову. Кажется, будто голова сама вертится, а вертит ее шея; не надо, чтобы жена видимо командовала, это скверно»[108].

Поэтому Леонтьев наставлял молодого Розанова: «Главное для меня, самое главное, чтобы вы прежде невесты успели поставить ногу на венчальный коврик! Вы, конечно, знаете, что это значит?.. Прошу вас, какова бы ни была ваша невеста, — станьте первый на коврик… Если она кроткая, ей это понравится, если вспыльчивая, тем нужнее это».

В ответном письме уже после венчания Розанов писал Леонтьеву: «Я очень смеялся Вашему „самое главное“ — стать первому на коврик. Человек смотрит на всю землю с луны и думает о ковриках для своего знакомого, которого никогда не видал. Объяснял Ваш характер и, так сказать, необходимость в Вас этой черты… На коврик я стал 1-й и этого потребовала во время венчания сама невеста. Она кроткая, но без всякой вялости; в 15 лет, когда в 1-й раз выходила замуж, выбрала мужа себе сама и хотя ее увозили из Ельца в Ярославль и там ее дядя, архиерей Ионафан, тоже приставал, чтобы она выбрала себе другого мужа (этот был плохо устроен по положению) — отказалась от всего, от приданого и пр. и вышла за любимого человека, которому была примерной женой, любящей и очень любимой»[109].

Публикуя после смерти Леонтьева его письма, Розанов дал несколько иное пояснение к «истории с ковриком» и рассуждению Леонтьева, которое оказалось «ненужным»: «Коврика и не заметил, не то чтобы пытаться „ранее вступить на него“. Но какова, однако, психология предвенечная у нас, вызвавшая вековым постоянством своим обычай. „Кто-то из нас будет господствовать?“ И этому старому обычаю Розанов противополагает свое представление о семье и семейном укладе: „Вступи ты первый (или: „ты первая“) на коврик“ — вот долженствующая, правильная психология супружества. Но нравы потекли так, что этого никто не говорит».

Важнейшую минуту своей жизни — венчание с Варварой Дмитриевной — помнил Розанов всю жизнь. В Калабинской церкви было трое: он с невестой и священник Иван Павлович. «И все было хорошо. Тихо. Он все громко произносил, за священника, за диакона и за певчих (читал). По требнику — который мне подарил, в темно-зеленом переплете (с ним я хотел сняться, когда рисовал портрет Бакст). А самое лучшее — конец. Он все серьезно делал; а тут еще сделался очень серьезен. Когда мы испили теплоты, он сказал: „Подождите“. Мы остановились. И он сказал:

— Помните, Василий Васильевич, что она не имеет, моя дорогая невестка (вдова его покойного брата), никакой другой опоры в жизни, кроме как в вас, в вашей чести, любви к ней и сбережении. И ваш долг перед Богом всегда беречь ее. Других защищает закон, люди. Она — одна, и у нее в мире только один вы. Поцелуйтесь.

Никогда этих слов я ему, милому, не забуду. С этих пор он стал мне дорог и как бы родным. Он уже умер (поел редиски после тифа). Царство ему Небесное».

Когда вышли из церкви, Иван Павлович запер дверь и спокойно передал ключ сторожу, показавшемуся в дверях. Совершенно никого не было ни во дворе, ни в доме. Калабина жила на даче. Она-то ему и прислала через три года «первых редисок», потому что почитала его за светлый нрав.

Сели на извозчика и вернулись в домик против Введения. Дочь Варвары Дмитриевны на неделю отослали к дяде в село Казаки, и в доме молодых встретила мамаша Вари, поцеловала обоих, и целую неделю они жили втроем.

«Великой бабушкой» (79) назовет ее позднее Розанов. «Правда светлее солнца» (74), — любил он повторять ее слова. Есть люди, которые рождаются «ладно» и которые рождаются «не ладно», говорил он. «Не ладно» рожденным человеком всегда ощущал себя Розанов. Противоположность — «бабушка» и ее благородная жизнь. Вот кто родился «ладно». «И в бедности, ничтожестве положения — какой непрерывный свет от нее. И польза. От меня, я думаю, никакой „пользы“. От меня — „смута“» (207).

«Мамочку» Варвару Дмитриевну и «бабушку» Александру Андриановну он сравнивал с ионической и дорической колонной. Первая — человечнее, мягче, теплее, страстнее; вторая — тверже, спокойнее, объемистее, общественнее. Для бабушки была «улица», «околица», «наш приход», где она всем интересовалась и мысленно всем «правила вожжи». Для мамочки «улицы» совершенно не существовало, был только «свой дом»: дети, муж. Даже почти не было «друзей» и «знакомых». Но этот «свой дом» был ярок и горяч. Бабушка могла всю жизнь прожить без личной любви, только в заботе о других; мамочка этого совершенно не могла и уже в 14 лет поставила «свою веру в этого человека» (Михаила Павловича) как знамя, которого ничто не сломало и никто не смог вырвать. Для бабушки «улица» и авторитет улицы был значащ; для мамочки — совершенно не значащ. «Так и вышло, — заключает Розанов: из „дорической колонны“, простой, вечной, — развилась волнующаяся и волнующая ионическая колонна» (155).

Рудневы-Бутягины, вдова-дочь стали настоящими «родителями» Василия Васильевича, «родителями души моей», как он говорил. «Помню, на камне, мы обменялись крестами: она дала мне свой золотенький помятый, я ей снял мой голубой с эмалью. И с тех пор на ней все это мой голубой крестик, а на мне ее помятый. И вошла в меня ее душа, мягкая, нежная, отзывчивая; в нее же стала таинственно входить моя (до встречи) душа, суровая и осуждающая, критикующая и гневная» (298).

И Варвара Дмитриевна становилась все суровее, строже: «Все-то целуешь у дам ручки… Что ты все облизываешься около дам. Как противно…» Он же «прощал» все тем счастьем, какое она принесла ему: «Мне все казались добрыми… Потому что я был счастлив. И счастлив от золотого ее креста» (298).