Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

Он опять сказал:

— Плохое состояние здоровья дурно отражается на работоспособности. Но я дорожу этим временем, потому что болит живот и хочется недобро относиться к людям — а тут‑то и нужно следить за собой, чтобы не ошибиться. Но на работоспособности нездоровье отражается плохо.

Потом он прибавил:

— А я очень хотел бы написать художественное. И чувствую, что неспособность моя временная. Сейчас сил нет, но я надеюсь, это пройдет.

Александра Львовна уезжала перед обедом. Л. Н. простился с нею у себя и, говорят, плакал. Простившись с нею, он лег и при ее отъезде не был. За обедом Л. Н. крепился. Был мягок и ласков со всеми. Марья Александровна рассказывала про рудаковских (соседних) крестьян, как они возмущаются на Пуришкевича и думскую болтовню и говорят:

— На наши денежки похабством занимаются.

Л. Н. сказал:

— Вот все удивляются, что была зима, и вдруг в одну неделю тепло стало — куда зима девалась? А это еще гораздо удивительнее. Ведь десять лет назад, во всей России поискать, не нашлось бы крестьянина, который говорил бы так о Думе, понимал бы, что это «наши денежки», как эти говорят. А теперь нет ни одного, который не понимал бы этого. А они думают, что все можно вернуть назад!..

Л. Н. за обедом расспрашивал меня о новой музыке. Говорили также о современной поэзии и вообще о новой литературе. Л. Н. сказал:

— Я говорил давеча, что не понимаю самоубийства; а этого я еще больше не понимаю. Вот «Вехи» — я, убейте меня, не понимаю — что, собственно, они хотят сказать?

Л. Н. рассказывал, что получил от какого‑то Петрожицкого письмо о страхе смерти. Петрожицкий спрашивает, что делать, чтобы не бояться смерти. Л. Н. хотел ему ответить, но получил известие о его внезапной смерти.

После обеда Л. Н. сыграл со мною две партии в шахматы.

Л. Н. сказал моей жене, что имеет для нее две книжки для перевода: одну английскую (не помню, какую), а другую — Массарика о самоубийстве. Он хвалил ее перевод и, шутя, сказал, что она может требовать с «Вегетарианского Обозрения» гонорар.

Л. Н. сказал мне:

— Я представляю себе иногда, будто ко мне пришел житель Марса, и я ему рассказываю про жизнь на земле — как одна десятая или меньше имеет религию, науку, искусства, а остальные 80–90 % не имеют ничего. Я думаю, он, не спрашивая меня, какие это религия, наука, искусства, скажет, что они никуда не годятся.

Л. Н. попросил меня сыграть что‑нибудь. Перед игрой Л. Н. заинтересовался техническими приемами игры на фортепиано. Меня снова поразила его способность даже в вопросах, о которых он никогда, может быть, не думал и в которых он весьма мало осведомлен, сразу попасть в самую суть дела. Он высказал о невозможности, по его мнению, видоизменить звук фортепиано чем‑нибудь, кроме степени силы, — как раз те суждения, которые встречаются в самых новейших специальных книжках, в роде Штейнгаузена и др.

Я не разделяю этих взглядов и спорил со Л. Н. Л. Н. сказал:

— А я всегда думал, что это только дамы говорят о «туше» играющих на фортепиано, — и, шутя, добавил: — Надо заставить себя согласиться с вами, чтобы доставить вам удовольствие, но я не понимаю этого.

После музыки Л. Н. сказал:

— Хотя житель Марса и скажет мне, что это искусство плохо, а музыки мне жаль.

— Я люблю Пушкина, Гоголя, но все‑таки мне ни с одним искусством не было бы так жаль расстаться, как с музыкой. Может быть, я так уж сжился с нею, врос в это, но на меня она сильно действует.

Марья Александровна с Татьяной Львовной заговорили об Овсянниково, где Татьяна Львовна делает некоторые новые постройки. Л. Н. сказал:

— Какая‑нибудь девчонка захочет, и тридцать человек строят, и дом готов.

Они продолжали говорить о том же и о каких‑то покупках, которые Татьяне Львовне нужно сделать в Туле. Л. Н. сказал:

— Бросьте, все равно всей Тулы не купите, всех домов не перестроите и всех юбок не перешьете!

Я спросил Л.H., что передать В. Г. Черткову, когда увижу его.

— Скажите, что я хотел бы писать то, что ему хочется (художественное), но плох физически. Нервы испортились, не могу работать. Но я весь полон этой работой. Бывает, что нужно заставлять себя, а сейчас я просто удержаться не могу, так мне хочется писать. Да вот чувствую себя слабым.

При нашем отъезде Л. Н. опять шутил с моей женой относительно гонорара и смеялся, что она на эти деньги сошьет себе бархатное или шелковое платье.

— Поклон отцу и брату, — сказал мне Л. Н., прощаясь.

20 апреля. В среду на Святой мы с женой опять на один день приехали в Ясную. Мы застали там Леонида Андреева, который приехал накануне, кажется, к вечеру и уезжал утром часов в одиннадцать.

Л. Н. вышел утром, но, поздоровавшись с нами и поговорив немного, ушел к себе. Мы сидели за кофе и разговаривали. Андреев интересно рассказывал про писателей: Арцыбашева, Куприна, Горького и др., но неприятен был в его рассказах тон осуждения. Он всех, иногда даже хваля, выставлял с отрицательной стороны. Но в общем в то короткое время, которое мы провели вместе, произвел симпатичное впечатление.

Мы стояли около балкона в саду. Вышел Л. Н. с письмом в руках. Это было первое письмо от Александры Львовны из Ялты.

Л. Н. очень радовался письму и сказал:

— Я не верю докторам; хотя Альтшуллер и очень милый, а все‑таки, я думаю, что они ничего не знают.

Про болезнь Александры Львовны Л. Н. сказал еще:

— С одной стороны, ее крепкий организм может помочь ей справиться с болезнью, но зато часто именно таких крепких людей болезнь особенно быстро убивает.

О поездке Александры Львовны в Крым Л. Н. сказал:

— Трудно сказать, поможет ли это, а поэтому разумнее не ездить.

Кто‑то заметил, что если б знать наверное, что это поможет, тогда нужно было бы поехать. Л. Н. сказал:

— В том‑то и дело, что в мире материальном мы никогда не можем знать результатов. Зато в духовном — всегда и наверное.

Л. Н. бросил ездить верхом и велел расковать Делира и пустить в табун. Говорят, толчком к этому послужило посещение какого‑то черносотенного полковника, приезжавшего обращать Л. Н. на путь истинный и раздававшего на Козловке какие‑то антитолстовские брошюры собственного изделия.

Татьяна Львовна очень комично, но вместе с тем и трогательно, рассказывала, как этот полковник, довольно долго просидев у Л. Н. в кабинете с целью обличенья, вышел умиленный, чуть ли не со слезами на глазах. В пылу своих обличений он, между прочим, попрекнул Л. Н. верховой ездой.

Для Л. Н., постоянно страдающего от того, что он позволяет себе эту «роскошь», слова полковника были каплей, переполнившей чашу.

Л. Н. пошел немного пройтись и позвал с собою Андреева. Они гуляли недолго. Л. Н. ушел к себе заниматься. Андреев перед отъездом принес свой фотографический аппарат, и кто‑то из присутствовавших сделал два — три снимка с нас всех вместе с Андреевым. Не помню, сняли ли его со Л. Н. Кажется, да.

К Л. Н. пришла какая‑то женщина с просьбой дать ей совет по судебному делу. Л. Н. не мог сам сказать ей что‑либо определенное и хотел направить ее к тульскому адвокату Толстому.

Он посылает в таких случаях или к Гольденблату или к Толстому, которые оба очень охотно и безвозмездно берут на себя крестьянские дела.

Он пригласил меня с собою к «поручику» (сторожка лесничего на шоссе), чтобы оттуда поговорить с тульским адвокатом по телефону. Часа в три мы пошли. Женщина шла сзади за нами. По дороге я спросил Л. Н. об Андрееве.

Л. Н. сказал:

— Он милый, приятный, думает все о серьезных, важных вещах; но как‑то не с того конца подходит — нет настоящего религиозного чувства. Может быть, еще рано. Но он милый, мне было с ним очень приятно.

По дороге нас обогнала на телеге дама с двумя девочками подростками. Л. Н. рассказал мне про них:

— Эта несчастная дама приезжала ко мне и жила с дочерьми на деревне. У нее с детьми какие‑то тяжелые отношения: одна из них чем‑то недовольна и здесь ночью ушла одна на станцию. Она приезжала в надежде, что я, может быть, повлияю на ее дочерей. Мне было ее очень жаль, но все‑таки это смешно. Они думают, что я все могу. Меня употребляют с самыми различными средствами: исправить дурной характер девочки; намедни мужик надеялся, что я исправлю земского, который решил несправедливо против него дело. Вот еще эта женщина (та, которая шла за нами). Я все могу, — повторил Л. Н. и рассмеялся.

Подходя к шоссе, Л. Н. по поводу бывшей чудной весенней погоды вспомнил стих (к сожалению, я забыл какой), очень ему нравящийся, но не мог вспомнить, чей он: Тютчева или Фета. Я тоже не помнил. По этому поводу я сказал о Фете, что он был большой, настоящий поэт, которого, к сожалению, мало ценят. Л. Н. воскликнул:

— Еще бы! Вообще репутация писателей не соответствует их действительным достоинствам. Вот мне это время плохо работается, и я часто читаю газеты. Мне попалось о Щедрине — как он трудно умирал, как заботился об издании сочинений… И странно читать: пишут о нем, как о великом писателе, а кто теперь его читает? Да, это в нашем деле, да и во всяком также, всегда, если имеешь дело с публикой, никогда не следует обращать внимание на критику, ни на отрицательную, ни на хвалебную, а делать свое дело. «Ты сам свой высший суд».