Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая

• Название: Порченая
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94698-047-5

«Воинствующая Церковь не имела паладина более ревностного, чем этот тамплиер пера, чья дерзновенная критика есть постоянный крестовый поход… Кажется, французский язык еще никогда не восходил до столь надменной парадоксальности. Это слияние грубости с изысканностью, насилия с деликатностью, горечи с утонченностью напоминает те колдовские напитки, которые изготовлялись из цветов и змеиного яда, из крови тигрицы и дикого меда». Эти слова П. де Сен-Виктора поразительно точно характеризуют личность и творчество Жюля Барбе д’Оревильи (1808–1889), а настоящий том избранных произведений этого одного из самых необычных французских писателей XIX в., составленный из таких признанных шедевров, как роман «Порченая» (1854), сборника рассказов «Те, что от дьявола» (1873) и повести «История, которой даже имени нет» (1882), лучшее тому подтверждение. Никогда не скрывавший своих роялистских взглядов Барбе, которого Реми де Гурмон (1858–1915) в своем открывающем книгу эссе назвал «потаенным классиком» и включил в «клан пренебрегающих добродетелью и издевающихся над обывательским здравомыслием», неоднократно обвинялся в имморализме — после выхода в свет «Тех, что от дьявола» против него по требованию республиканской прессы был даже начат судебный процесс, — однако его противоречивым творчеством восхищались собратья по перу самых разных направлений. «Барбе д’Оревильи не рискует стать писателем популярным, — писал М. Волошин, — так как, чтобы полюбить его, надо дойти до той степени сознания, когда начинаешь любить человека лишь за непримиримость противоречий, в нем сочетающихся, за широту размахов маятника, за величавую отдаленность морозных полюсов его души», — и все же редакция надеется, что истинные любители французского романтизма и символизма смогут по достоинству оценить эту филигранную прозу, мастерски переведенную М. и Е. Кожевниковыми и снабженную исчерпывающими примечаниями.

---

Никто больше не помнил о его преступлениях. Никто не осмелился затаить в уголке покорившейся души дурной мысли против него. Он стал достоин тех полномочий, какие вернула ему Церковь, и величавое спокойствие, с каким он поднимался по ступеням к алтарю, говорило о его полнейшей безгрешности. Впечатление неосновательное, но в ту минуту всепокоряющее. Жанна Ле Ардуэй была забыта. Было забыто все, во что свято верили еще минуту назад.

В голубом дыму серебряных кадильниц, что, раскачиваясь, вспыхивали язычками пламени, устрашающее лицо аббата, нараспев читавшего молитву, преобразилось, осветившись неведомым светом, и в его сияющем ореоле потускнел даже огонь свечей. Завороженная толпа вперила в священника преданно горящие глаза. А его звучный голос?! Все сердца откликнулись на него. А плавное движение распростертых рук, вдохновенно обращенных к небу с призывом мира Господня? Величие молящегося, освещающего благодатью священника сплавилось с унаследованным от предков величием сеньора, и крестьяне покорились, забыли о враждебности, она как будто растаяла.

Молитва следовала за молитвой и завершалась всякий раз восторженно подхваченной «аллилуйей». Аббат перешел уже к «предварению канона»[35]. Священники, которые служили с ним вместе, вспоминали, что никогда не слышали из человеческих уст таких молений. Нет, не песнь лебедя, нежной земной птицы, для которой не нашлось места на христианских небесах, — из груди де ла Круа-Жюгана рвался клекот орла-евангелиста: он собрался воспарить к тверди вечности, ибо приготовился к смерти. Священники говорили, что аббат молился в пасхальное воскресенье, как молятся святые, и если был грешен, то заслуживал чего-то большего, чем прощение. Они утверждали, что, когда стояли подле него на коленях, держась за край его ризы, а он протягивал обеими руками непорочную гостию Господу, уголь Исайи[36] очищающим огнем спалил в нем ветхого человека. Толпа верующих пала на колени в восторженном благоговении. Сейчас в молитвенной тишине серебряный голос аббата пропоет: «Спасительная жертва…» Но в это мгновение со стороны открытой двери раздался… выстрел. Аббат де ла Круа-Жюган упал головой на алтарь.

Он был мертв.

Вопль ужаса потряс церковь. Пронзительный, короткий, он вырвался из груди прихожан, и всех одолела немота, даже колокол, что славил Пасху. Казалось, страх дохнул и на колокольню, сковав холодом.

Кто в силах достойно описать единственную в своем роде сцену в одном из самых жутких спектаклей?

Дьяконы, опрокинув по дороге светильник, оттащили упавшего аббата от залитого кровью алтаря, — в сияющей ризе лежал он на ступеньках лестницы, а вокруг стояли растерянные священники. Люди приподнимались на цыпочки, вертели головами: одни хотели узнать, что случилось с аббатом, другие пытались понять, откуда прогремел выстрел. Разноречивые устремления толпы колыхали ее в разные стороны, направляя одних вперед, других назад. Люди метались, толкались, мешая друг другу, будто в церкви вспыхнул пожар или, может быть, молния, ударив, растопила медь колоколов.

— Аббата де ла Круа-Жюгана убили, — передавалось из уст в уста.

Графиня де Монсюрван, унаследовав мужество, отличавшее все ее семейство, попыталась подойти поближе к алтарю, но не смогла — так тесно сомкнулись ряды людей.

— Затворите двери! Хватайте убийцу! — раздались мужские голоса.

Но где он, убийца? Выстрел слышали все. Он прогремел от двери, и пуля просвистела над низко склоненными головами молящихся. Стрелок тут же скрылся, воспользовавшись мигом недоуменного оцепенения. Его искали. О нем спрашивали.

Смятение царило в церкви, где еще несколько мгновений назад торжественно звучала «аллилуйя». Встревоженную толпу напугало убийство, и все больше людей скапливалось у входа, а сгрудившийся у решетки алтаря и на клиросе причт: священников, певчих, дьяконов, которые вскочили с мест, бледные как полотно, и окружили бездыханное тело, привело в ужас святотатство. Страшное преступление осквернило святыню — гостия, лежавшая подле чаши, была обагрена кровью. Священник из Варангбека благоговейно воздел ее и причастился.

Затем тот же священник, властный человек и незаурядный пастырь, громовым голосом потребовал тишины. И все, как ни странно, будучи во власти потрясения, покорно замолчали. А он, сняв стихарь и оставшись в альбе, запятнанной кровью, что запятнала и алтарь, поднялся на кафедру и сказал:

— Дети мои, церковь осквернена. Аббат де ла Круа-Жюган был убит со Святыми Дарами в руках. Мы унесем его тело и совершим погребение в Нефмениле. Церковь в Белой Пустыни будет стоять закрытой до тех пор, пока его преосвященство епископ Кутанский не освятит ее и торжественно не откроет вновь. Только он один своей епископской властью может очистить ее от совершенного кощунства. Идите, дети мои, возвращайтесь в свои дома и горько задумайтесь над свершившимся. Суд Господень страшен, и неисповедимы Его пути. Ступайте, месса свершилась.

Он спустился с кафедры. Глубокое молчание царило среди прихожан. Люди расходились, но очень медленно. Самые любопытные остались и смотрели, как священники гасили свечи, потом накрыли пеленой дарохранительницу. Погасили даже лампаду на хорах — ту самую, что теплилась днем и ночью неустанным молением Господу. Священники подняли на плечи тело аббата де ла Круа-Жюгана в окровавленной ризе и понесли под тихое пение «De profundis»[37]…

На пороге опустевшей церкви задержался кюре Каймер. Он и закрыл ее двери, будто наложил семь печатей гнева Господня. Замешкавшись на кладбище, несколько человек хотели выйти и не могли, потому что запертой оказалась и кладбищенская ограда.

Страшное, ни на что не похожее пасхальное воскресенье! Щемящее воспоминание о нем перейдет и к последующим поколениям. Запертый храм напоминал времена Средневековья, можно было подумать, что на церковь Белой Пустыни наложили анафему.

XV

Бесхитростный рассказ крестьянина о трагических событиях в Белой Пустыни показался мне не менее впечатляющим, чем страницы итальянских хроник об убийстве Медичи заговорщиками Пацци во флорентийском соборе. Только через сорок дней после Пасхи приехал из Кутанса епископ с многочисленной свитой и освятил белопустынскую церковь. Торжественная церемония освящения еще глубже запечатлела в памяти обывателей пресловутую пасхальную мессу, прерванную убийством.

Убийцей все считали Фому Ле Ардуэя, но ни одной весомой улики против него не было. Пастухи рассказали о ночной встрече на пустоши, но они ненавидели Ле Ардуэя и могли ему просто мстить. Да и говорили ли они правду? Стоило ли так уж доверять бродягам-язычникам?

Хотя кому, как не Ле Ардуэю, желать смерти аббату де ла Круа-Жюгану?

Свинцовая пуля, навылет пробившая аббату голову и сплющившаяся о массивное основание подсвечника возле дарохранительницы, при ближайшем рассмотрении оказалась кусочком оконного переплета, — его выковыряли ножом из окна над хорами, что, казалось бы, подтверждало рассказ пастухов. Более того, свинец явно прикусывали зубами, чтобы придать ему форму пули; по всему выходило, что Ле Ардуэй выполнил свои обещания. Однако, согласитесь, власти не могут считать уликой подобные домыслы. Допрашивали очевидцев, женщин, стоявших поближе к двери, но они только слышали выстрел, а видеть ничего не видели, потому как стояли на коленях, низко опустив головы.

Растерявшись от неожиданности, никто и внимания не обратил на стрелявшего, а он тем временем успел добежать до кладбищенской ограды и перемахнул через нее. На колени из-за больных ног не опустилась одна лишь старая нищенка, она стояла напротив дверей, прислонившись к тису, и видела широкую мужскую спину, приложенный к щеке ружейный приклад да еще ствол, который блеснул на солнце. По ее словам, выстрелив, мужчина повернулся, но лицо его закрывала черная тряпка, повернулся и припустил «как кот от собаки. В один миг исчез, я и охнуть не успела, а напугалась так, что опомниться не могла».

Виновного или невиновного Ле Ардуэя искали и в Белой Пустыни, и в Лессе, и в соседних приходах, но не нашли. Если в самом деле стрелял Фома, то исчез он столь же таинственно, как после смерти своей жены. Однако, по словам дядюшки Тэнбуи, его в Белой Пустыни по-прежнему считали убийцей аббата, а аббата винили в том, что он сглазил Жанну Мадлену.

Вот вкратце история аббата де ла Круа-Жюгана. В Белой Пустыни и до сих пор, вспоминая о нем, опасливо крестятся. Я уже говорил и повторю еще раз: безыскусный рассказ фермера из Мон-де-Ровиля украсила подробностями, расцветила и оттенила графиня Жаклина де Монсюрван. Кому, как не родовитой даме, подмечать всевозможные тонкости, но суть драматической коллизии, переданной котантенцем, они не меняли. И для графини, и для крестьянина суть была одна, различалась манера повествования.