Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - История, которой даже имени нет

• Название: История, которой даже имени нет
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: Энигма
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94698-047-5

«Воинствующая Церковь не имела паладина более ревностного, чем этот тамплиер пера, чья дерзновенная критика есть постоянный крестовый поход… Кажется, французский язык еще никогда не восходил до столь надменной парадоксальности. Это слияние грубости с изысканностью, насилия с деликатностью, горечи с утонченностью напоминает те колдовские напитки, которые изготовлялись из цветов и змеиного яда, из крови тигрицы и дикого меда». Эти слова П. де Сен-Виктора поразительно точно характеризуют личность и творчество Жюля Барбе д’Оревильи (1808–1889), а настоящий том избранных произведений этого одного из самых необычных французских писателей XIX в., составленный из таких признанных шедевров, как роман «Порченая» (1854), сборника рассказов «Те, что от дьявола» (1873) и повести «История, которой даже имени нет» (1882), лучшее тому подтверждение. Никогда не скрывавший своих роялистских взглядов Барбе, которого Реми де Гурмон (1858–1915) в своем открывающем книгу эссе назвал «потаенным классиком» и включил в «клан пренебрегающих добродетелью и издевающихся над обывательским здравомыслием», неоднократно обвинялся в имморализме — после выхода в свет «Тех, что от дьявола» против него по требованию республиканской прессы был даже начат судебный процесс, — однако его противоречивым творчеством восхищались собратья по перу самых разных направлений. «Барбе д’Оревильи не рискует стать писателем популярным, — писал М. Волошин, — так как, чтобы полюбить его, надо дойти до той степени сознания, когда начинаешь любить человека лишь за непримиримость противоречий, в нем сочетающихся, за широту размахов маятника, за величавую отдаленность морозных полюсов его души», — и все же редакция надеется, что истинные любители французского романтизма и символизма смогут по достоинству оценить эту филигранную прозу, мастерски переведенную М. и Е. Кожевниковыми и снабженную исчерпывающими примечаниями.

---

Она уже подходила к Олонду, но сильно припозднилась, поскольку во исполнение данного ради Ластени обета туда и обратно шла босая и ее ноги сильно устали. Она брела поздней ночью среди живых изгородей, что ограждают поля и пастбища; вокруг ни единого дома, ни единой живой души — безмолвие и безлюдье. Агата не боялась идти одна в ночной темноте по пустынным равнинам и все-таки невольно прибавила шагу. Покой царил у нее в душе и в мыслях. Поутру она причастилась, и ее наполнила безмятежная благодать, какую дарует причастие. Безмятежная благодать виделась ей и в природе, причастившейся белой облаткой луны. Луна и Агата, одинаково тихие и умиротворенные, спокойно шествовали каждая своим путем. Дорога между изгородей стала уже, превратилась в тропку, и вдалеке при голубоватом свете луны Агата приметила белое пятно и подумала, что это туман поднялся от всегда влажной в Нормандии земли. Однако, подходя все ближе и ближе, служанка отчетливо различила в белом пятне гроб, который преградил ей дорогу… По древнему поверью, таинственный гроб, брошенный провожатыми, служил предвестием близкой неминучей смерти, и, чтобы отвести от себя дурное, нужно было набраться храбрости и отодвинуть его. В детстве Агата слышала много рассказов о встрече с гробом, и все сходились в одном: если человек думал, что гроб ему помстился, и перешагивал через него, как через колоду, то поутру его находили лежащим без чувств на том же самом месте, потом он начинал хиреть и вскоре умирал. Агата от природы была не робкого десятка и, как христианка, не боялась смерти, вся беда в том, что думала она не о своей судьбе, а о судьбе Ластени. И чем ближе подходила к гробу, тем отчетливее его видела. Подойдя совсем близко, она, несмотря на все свое мужество и веру, на мгновенье обмерла: луна, бледное солнце призраков, освещала белый гроб на черной тропе, тянувшейся меж темных стен живой изгороди. «Нет, если б я боялась только за себя, у меня никогда не хватило бы духу к нему притронуться, — подумала Агата, — но ради моей голубки!..» И она опустилась на колени посреди тропы, помолилась, перебирая четки, поскольку на силу молитвы полагалась больше, чем на свою, еще раз перекрестилась и взялась отворачивать гроб.

Но старушке оказалось не по силам его сдвинуть, и ее сердце горестно сжалось: чтобы сладить с судьбой и со смертью, нужно было отвернуть гроб с дороги в сторону, а сил у нее не хватало! Он был такой тяжелый. Он не поддавался. Агата налегала, что есть мочи, но упорство не прибавило ей сил. Словно в насмешку над ней, гроб не сдвигался ни на пядь. Будто в землю врос. «Раз он не сдвигается, значит, в нем покойница», — подумала старая служанка: мысль о Ластени не шла у нее из головы. Ее любовь и вера могли бы двигать горами, а старческие руки напрасно силились стронуть с места четыре жалких сосновых доски! В отчаянии от собственной слабости перед дурным предзнаменованием Агата снова принялась молиться. И опять не поддалась проклятая домовина… Удрученная, подавленная, она пробралась в узкую щель между гробом и живой изгородью — не до утра же ей здесь сидеть! Вот тут на нее и напал страх. Руки, только что толкавшие неподъемный ледяной гроб, задрожали. Отойдя достаточно далеко, Агата почувствовала угрызения совести и отважно решила: «Вернусь! Попробую еще раз!» Она обернулась, собираясь возвратиться, но позади нее на узкой прямой тропе ничего не было. Гроб исчез… Агата даже не смогла найти места, где он стоял. Тропинка вновь стала черной тенью между двумя освещенными луной живыми изгородями, что стояли не шелохнувшись, — небывалое дело, в эту ночь не было ветра! «Нет Господня дыхания, — сказала про себя старушка, — неподвижный воздух люб всякой нечисти».

Охваченная страхом, она поспешила прочь. Неподвижный воздух и свет луны, тоже «какой-то нечистой», внушали ей ужас. Она шла быстро, почти бежала, и луна с левой стороны бежала за ней вдогонку. Теперь Агате казалось, что луна — это череп, который катится вслед за ней. Бледная от ужаса, чувствуя, что у нее от страха зуб на зуб не попадает, Агата спешила домой из последних сил. На повороте тропинки луна, бежавшая за Агатой, вдруг исчезла из глаз, отстала. «Я все думала, — говорила потом Агата, холодея при одном воспоминании, — что черепушка в небесах догонит меня, подкатится под ноги, как дьявольский кегельный шар, опрокинет, и я все кости переломаю! Так и останусь лежать, никогда до дому не доберусь».

Но она все-таки добралась до замка Олонд, перепуганная и расстроенная, — думала, ей подали знак о том, что уже случилось, и готовилась к худшему. Угрюмая тишина, царящая в замке, успокоила ее. Может быть, мать и дочь спали, а может, их томила бессонница — ни единого шороха не доносилось из спальни. На следующее утро Агата обнаружила, что Ластени выглядит немного лучше, чем раньше. Не будь ночного видения, она бы порадовалась, что святой помог бедной страдалице. Служанка подробно рассказала баронессе обо всем, что с ней случилось в пути, но о видении умолчала. «Ни к чему это, — решила она, — все равно она не поверит».

Зато мадам де Фержоль верила в силу молитвы и в чудеса святых. Она сказала Агате, что ее паломничество ко гробу блаженного исповедника очень помогло Ластени, той стало гораздо лучше. Баронесса хотела видеть улучшения, поскольку ей не терпелось пойти в церковь — в Олонде она еще ни разу туда не ходила из-за необходимости скрываться от соседей.

— Полагаю, мы наконец-то сможем выстоять мессу, — сказала она, подразумевая себя и Ластени.

Ведь Агата все это время ходила в церковь и не совершала смертного греха, тогда как баронесса до сих пор могла лишь корить себя за пренебрежение христианским долгом — себя и в еще большей мере дочь, грешницу, что ввела и ее во грех. У старой служанки всегда была возможность сходить в один из соседних приходов «за святой мессой», по ее собственному выражению. Ходила она «за мессой», накинув черную шаль поверх чепца, чтобы никто ее не узнал, становилась в церкви у самого входа возле чаши со святой водой и уходила сразу после службы. Так же как ходила по субботам на рынок в Сен-Совёр за припасами на неделю. Надо сказать, что прихожанам в церкви было «не больно-то нужно знать», как любят говорить нормандцы, кто она такая и откуда, — обычная крестьянка, и ничего больше. Но баронессе де Фержоль не пристало бывать в церкви тайком. Поэтому теперь, когда баронесса сочла возможным появиться в церкви открыто, она не то чтобы обрадовалась — состояние дочери не позволяло ей радоваться от души, — но почувствовала явное облегчение, после долгого мучительного заточения вздохнув наконец свободнее. Трезвая, практичная, уверенная в себе мадам де Фержоль решила, что им с дочерью пора покинуть суровый затвор, коль скоро он уже сослужил им службу.

— Вы можете объявить в деревне, — сказала она Агате, — что мы приехали в Олонд нынче ночью и намерены здесь поселиться.

Еще она распорядилась, чтобы Агата сообщила всем, что Ластени давно уже больна, что они вернулись в родные края, поскольку воздух Севенн был для нее вреден, и что, пока дочь не выздоровеет, баронесса не сможет принимать у себя.

Разумная, но излишняя предосторожность: революция — не лучшее время для поддержания аристократического достоинства и соблюдения светского этикета; но мадам де Фержоль, поглощенная проступком дочери, не ведала о том, что творится вокруг. Революция прогрессировала, подобно болотной лихорадке, больная Франция уже бредила.

В замке об этом ничего не знали. Кровавая трагедия разыгралась на обширной политической арене, а две несчастных владелицы Олонда, занятые в своем домашнем спектакле, довольствовались малой сценой старинного сумрачного театра. Мадам де Фержоль беспокоилась, что так долго не была в церкви, но вскоре мессы вообще прекратят служить и не станет алтарей, перед которыми преклоняли колени страждущие, к которым приникали, ища поддержки, разбитые сердца.

X

Мадам де Фержоль пришла в церковь по соседству, но, вопреки ожиданию, не вызвала ни всеобщего удивления, ни любопытства. В другое время на нее обратили бы внимание, но сейчас революция вскружила головы даже испокон веков здравомыслящим нормандцам. Вскружила, но пока что не срубила, наполнила энтузиазмом одних, запугала других и всем им помешала заметить, что баронесса де Фержоль вернулась в родные края, где все, честно говоря, давным-давно позабыли о скандальном увозе. Три башни замка Олонд много лет проспали у дороги, которую когда-то должны были охранять, но в одно прекрасное утро открыли глаза, то бишь ставни, почерневшие и заплесневевшие от дождей. Их торжественно распахнула Агата в белоснежном чепце. Деревянные щиты, прикрепленные к решеткам, что скрывали внутренний двор, тоже сняли, и путник, редкий в этих местах, мог теперь заметить, что жизнь с ее мелкими повседневными заботами бесшумно заполняет замок, одолевая смерть, — нет, хуже — запустение. Впрочем, путники сюда не заглядывали, жизнь баронессы де Фержоль в родовом замке не вызывала в округе интереса, так же как ее приезд. Иными словами, пряталась она или не пряталась, ее уединения никто не нарушал. Дочь стала средоточием всей ее жизни — всегда вместе, всегда одни, они никого, кроме Агаты, не хотели видеть подле себя. Мать и дочь были обречены провести с глазу на глаз остаток жизни, баронесса не могла этого не знать. «Ластени никогда не выйдет замуж, — не раз со вздохом думала она. — Мужчина полюбит ее, захочет на ней жениться в уверенности, что берет за себя девушку. Как я смогу ему объяснить, что Ластени — навеки запятнанная вдова?.. Как смогу обнаружить ее позор перед мужчиной, исполненным лучших чувств и надежд, когда он придет просить у меня ее руки?.. Если когда-нибудь, конечно, такой сыщется». Честность, благородство, религиозные убеждения — все божественные начала высокой души мадам де Фержоль восставали против чудовищного обмана, и мысль о возможном сватовстве терзала ее не меньше, чем другие мучительные мысли. Конечно, бледная слабоумная Ластени теперь могла возбуждать только жалость, но ведь она молода, а у молодости столько сил в запасе! В будущем все возможно, невозможно одно: замалчивать, скрывать позорную правду, потому что это низость! Из отвращения ко всякого рода низостям мадам де Фержоль была готова разделить с дочерью ее судьбу. Два одиночества не могли разлучиться, два существа мучились друг подле друга, тем более безысходно, что сердца их бились рядом, но не в такт…