Евгений Носов - И уплывают пароходы, и остаются берега

• Название: И уплывают пароходы, и остаются берега
• Автор: Евгений Носов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Спасибо, не курю,- отстраняет папиросы Гойя Надцатый.- Как-то не научился.

- Это ты правильно. Наука никудышная... Из какой местности будешь?

- Из Куйбышева.

- Так, так...- кивает Савоня.- В Москве бывал, а там не приходилось. В Москве у меня дочка, Анастасья.

- Дочь? Вот как!

- Ага. Меньшенькая. Поначалу просто так поехала, разнорабочей. А потом как-то изловчилася, школу закончила, а заодно и институт. Да там же, в,Москве, и замуж вышла. За своего учителя. Правда, мужик уже в годах, но из себя видный, справный такой.

- Это хорошо,- кивает Гойя Надцатый.

- Живут, куда с добром! - вдохновляется Гойиной похвалой Савоня.Кобелек у них лохматенький, дак и тот на диване спит. Это как побанят, побанят его, рушником оботрут, и - на диван, на подушку. А ежели прогуляют по улице, до ветру или так чего, дак после того непременно лапы ему споласкивают. Это чтоб паркеть не пачкал.

- Зачит, погостили в столице?

- Погостил! Дак я хотел и на зиму там остаться, чего мне тут зимой делать? Ан нельзя! Без пачпорта не дозволяют.

Насчет этова в Москве бо-о-ольшие сторогости. Анастасья мне говорит, так, мол, и так, был милиционер, справлялся, кто таков, почему без пачпорта проживает... Жалко, говорит Анастасья, жалко отпускать тебя, папаня, пожил бы ты у меня в свое удовольствие, да, вишь, нельзя. Давай, говорит, поезжай себе, а то мужу могут быть неприятности по службе. Лучше мы когда к тебе приедем. А я и верно, совесть потерял, две недели без никакой бумажки живу, на лифте катаюсь. Они это на службу, а я шасть на лифть, да и к зверям. У них через дорогу звери всякие, двугривенный билетик. И сижу-посиживаю, уток на пруду хлебушком кормлю. Дак так-то и всякие без пачпортов понаедут, колбасу московскую есть! Непорядок получится! Ты сиди там, где тебе положено, верно я говорю ай нет?.. Дак из какой, забыл я, местности-то?

- Из Куйбышева.

Савоня наморщивает лоб, но не находит в своей памяти такого города.

- Не-е, не слыхал! - добродушно сознается он и тут же оправдывает себя: - Теперь к нам со всяких местов едут, каких-никаких! А то дак и иностранцы.

- Иностранцы тоже бывают? - вежливо справляется Гойя Надцатый.

- А то как же! Целая пропасть! Шляпа так, шляпа этак...

- Наши ведь теперь тоже в шляпах,- замечает Гойя Надцатый.

- Не-е,- смеется Савоня.- Нашего сразу видно, какой он шляпой ни прикрывайся... А эти ходят, разглядывают, аппаратов по две - по три штуки на шее нацеплено. И на меня иной раз нацеливаются: "Карош, карош!" - Савоня пальцами изображает, как его ловят в объектив иностранцы.- Только я не даюсь. Он только на меня наметится, а я картузом да и заслонюсь. А то и задом к нему поворочусь.

- Это почему же? - включается в разговор Несветский.

- Э-э, парень! - торжествующе грозит ему пальцем Савоня.- Я их хвокусы знаю! Пусть кого надо снимают.

- А вот скажи мне,- Савоня обращается уже через стол к Несветскому.Как это понять? Вот стоит она, церква, и все на нее глядят и удивляются. И большие деньги плотют, дай только доехать до наших местов, посмотреть. Так?

- Так...- согласно кивает пробором Несветский.

- А пошто раньше на нее никто не глядел? Парохода плывут, и все до единого мимо. Не замечают теих церквей, как ежели б их и вовсе нету. Вот скажи!

Савоня сощуривается, пытается поймать и удержать на себе взгляд Несветского, но тот выжидательно молчит, барабанит пальцами по столешнице, и Савоня продолжает:

- У меня на Спас-острове дружок есть давний, Мышев. Теперь по плотницкому при музее. Летом в сорок девятом годе заехал я к нему покурить да попроведывать. Глядь, и начальство вот оно из району. Справился тот начальник про колхозные дела, все свое спроворил и уезжать собрался. А церкви середь острова стоят, никак их не минешь. Повернул он на их поглядеть. Походил это он по погосту, поприщуривался. Мы с Мышевым тоже недалече топчемся, што, мол, скажешь. Дак и што сказать, это теперь постройки обихожены да прибраны, ученые к ним приставлены, каждую досочку на учете содержут. А тади ограда была порушена, дурная травина из-под порога прет, скотина шастает. И говорит тот заезжий человек: разобрали бы вы, мужики, этот хлам. Завалится, дак и ушибет кого. Сколь под ним-то пашни занято, под погостом. Не то, говорит, хоть одни купола посбросайте.

Савоня отрывает от рыбьей головы плавничок, тянет ко рту, но тут же откладывает:

- А теперь вон оно как повернулось! Не успеет один пароход с гостями отчалить, вот тебе сразу оба-два, успевай только принимать да показывать. Што за причина? Должно, указание какое дадено - на церкви глядеть.

Дима-большой откидывает голову в раскатистом хохоте.

- Дак, а чего? - растерянно мигает и тоже смеется Савоня.- А иконку теперь и не показывай на пристани. Это как набегут, как почнут отнимать друг у дружки! Каждый норовит себе ухватить. А то дак одно лето детишек привезли да с учителем. Посадили их на камушках, и давай они церквя каждый себе срисовывать. А учитель меж ими ходит и поглядывает. И так это все усердствуют. Уж, думаю, не из семинарии? Не к духовному ли званию обучают?

- Это, папаша, хорошо,- учтиво поясняет Гойя Надцатый.- Народу надо знать себя, свое прошлое.

- Не-е! - мотает головой заметно охмелевший Савоня.- Я тебе так скажу, начистоту: народу никак не с руки на церквя глядеть. Ему, к примеру, лес надо сплавлять, лен дергать... Когда ему на пароходах кататься? Сто целковых платить за это - не-е! Не поедет, верно говорю! И иконки ему не надобны.

Несветский неожиданно заспорил о чем-то с Гойей Надцатым, и Савоня, видя, что его уже не слушают, договаривает самому себе:

- Оно ведь как: у кого рот, тот и народ... Вон в Вытегре так-то глядели, глядели, да и сгорела церква в одночасье. Семнадцать куполов, матушка. С самого Петра простояла. Не-е, ты мне не говори!

Спорили об иконах. Гойя Надцатый, нервно комкая бородку, пытается что-то возражать, но Несветский, на макушке которого задиристо топорщится петушок, запальчиво перебивает:

- Брось, брось, все это мода! Я в Третьяковке специально наблюдал. Вваливается этакая мадам с авоськой и: где тут Рублев? Ах как прекрасно! Перед рублевскими досками всегда толпы, и каждый старается изобразить на своей физиономии глубокомыслие.

- Ну почему же изобразить...

- Потому что никак не реагировать на эти доски считается неприличным.

- Но при чем тут дама с авоськой? Надо говорить о сути явления.

- А вот тебе и суть! - перехватывает Несветский.- Нам ужасно хочется, чтобы и у нас была своя эпоха Возрождения. Но этот твой Рублев - мальчик в коротких штанишках по сравнению с тем же Леонардо да Винчи. У того пластика, анатомия, формы, вполне доступные пониманию человеческие образы из плоти и крови. А что у Рублева? Плоско, примитивно!

- Вы это серьезно? - изумленно выговаривает Гойя Надцатый, и его серые, широко распахнутые глаза смотрят на Несветского с горьким недоумением и болью.

- Мальчики, мальчики! - пытается вмешаться Шурочка.- Давайте лучше о чем-нибудь другом. Ну что вы все: Рублев, Рублев, честное слово!

- Давайте, ребяты, споем.- Савоня теребит Надцатого за рукав, но Гойя не слышит.

- Нет, позвольте...- Гойя, бледный от выпитого вина и волнения, даже привстает с лавки.

Савоня отмахивается от спорщиков и, обхватив голову ладонями, в одиночестве сам себе наговаривает песню, уже давно шевелившуюся в нем:

Гляну я далеко - там озеро широко,

Озеро широко, да белой рыбы много...

И, почувствовав от этих слов счастливый и щемящий озноб, тихо, под шум спора, отпускает свой слабый и неверный голос на волю:

Ах, да озеро широко, ай да белой рыбы много-о,

Дайте, подайте ой да мне шел-ковый нево-о-од...

Но Савоню никто не слушает. Несветский с насмешливым торжеством в голосе выкрикивает:

- На леонардовских мадонн не только молиться, но и жениться на них хочется!

- Но если хотите знать, образы Рублева превосходят да Винчи своим внутренним драматизмом...

- Ерунда! - обрывает Гойю Несветский.

- Ну дайте же мне сказать,- еще больше бледнеет Гойя Надцатый.- Вы постойте повнимательнее перед его досками, вглядитесь. Рублевские глаза будут потом преследовать вас годами. Итальянцам этого было не дано при всей их живописности.

- Дак давайте споем,- снова просит Савоня и не получает ответа.

Рита и Дима-большой, окутанные папиросным дымом, уже давно отключились от общего разговора. Дима, притянув к себе Риту за талию, что-то бубнит ей на ухо, мотает растрепавшимся тяжелым куделистым чубом перед ее очками. Та косит на него из-под очков близорукие хмельные глаза и, меланхолически усмехаясь Диминым нашептываниям, выпускает в сосновую хвою над головой колечки сигаретного дыма. Потом молча встает и, нетвердо переступая своими сохатиными ногами через валежины, удаляется к ельнику, что темнеет на задах сторожки. Через некоторое время, хватив залпом водки из чьего-то стакана и забрав с лавки Ритину болонью, Дима-большой уходит тоже, грузно хрустя сушняком.