Евгений Богат - Ничто человеческое...

• Название: Ничто человеческое...
• Автор: Евгений Богат
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Философия
• Год: 1985

Нет ничего более ценного в мире, чем сам человек. Но что нужно для того, чтобы каждый человек мог проявить себя как личность? Какие нравственные черты характеризуют человека новой формации, личность социалистического типа? Как формируется духовно богатая, душевно щедрая, творческая, обладающая активной жизненной позицией личность, способная принимать самостоятельные нравственные решения в сложных жизненных ситуациях и нести ответственность за совершенные поступки? Обо всем атом рассказывают книги и брошюры серии «Личность, мораль, воспитание».

Книга писателя Евг. Богата рассказывает о богатстве мыслей и чувств нашего современника. В ней большое место занимают письма читателей, в которых раскрываются возвышенное отношение к долгу, бескорыстие, гражданственность советского человека. Автор пишет о становлении личности, воюет с мещанством, бездуховностью, жестокостью.

Книга выходит вторым, дополненным изданием по просьбе книготоргующих организаций. Рассчитана на массового читателя.

---

Завершила Лида демонстрацию машины совершенным триумфом: «Сейчас она нарисует для вас портрет Брижит Бардо. Хотите?» Я, конечно, хотел… «А теперь она нарисует портрет Крамского „Неизвестная“!» И я опять хотел и, получив портрет, радовался, кажется, даже больше, чем в Третьяковке, потому что сопереживал торжество Лиды. «А сейчас рисунки для детей! Первый под названием „А ну, погоди“». — «А рисунки детей она умеет имитировать?» — «Детей?» — растерялась Лида. «Ну да, — пояснил я, — рисовать, как рисуют дети. Дом, или солнце, или дерево». «Нет, — ответила, — этого она не умеет… — Посмотрела на меня вопросительно. — А странно, да? Что не умеет? Она же сама как ребенок». «Ее не научили, — успокоил я Лиду. — Когда научат…» — «А если и тогда она не сумеет? Ведь рисовать как дети — это…» Мы посмотрели на четкие очертания лица Брижит Бардо и подумали, видимо, оба о том бесконечном, астрономически далеком расстоянии, которое отделяет живой, исполненный очаровательных несуразностей и неправильностей, волшебно деформирующий мир детский рисунок от жесткой, безупречно точной «манеры» рисующей машины. «Что вы хотите от нее, — вздохнула Лида, — она ведь, несмотря ни на что, неживая». И коснулась опять клавиш пульта с тем особым чувством на лице, что я понял: нет, для нее она все-таки ЖИВАЯ…

В книгах писателей-фантастов, говорил далее докладчик, машина, мечтая стать человеком, устремляется в завтрашний день; «человек-машина», которую имеет в виду Фромм, тоскуя по человеку, иногда устремляется во вчерашний и позавчерашний день, то есть, в сущности, быть машиной не хочет и надеется, что человеческое ей сохранить легче будет не в настоящем, а в уже минувшем, когда мир был устойчивее и не менялся столь ошеломительно быстро.

Эту ориентацию улавливают философы Запада, идеализируя и романтизируя старые эпохи, им тоже кажется, что они были духовнее и человечнее.

По мнению современного французского философа Этьена Жильсона, мы будем иметь право опять говорить о европейской культуре лишь тогда, когда «вновь достигнем высоты бессмертного XIII столетия…»

«Бессмертный XIII век» — это мир, в котором еще не искал истину Коперник, не создавал картин Брейгель, не говоря уже о последующих завоеваниях человечества… В мудрой истории Андерсена «Калоши счастья» герой, мечтая о средневековье, действительно попадает гуда и испытывает ужас на непролазной, без единого фонаря улице, в окружении лачуг и болот. Но по-настоящему страшно не это, самое страшное — возвращение к более низкому нравственному и духовному состоянию, даже если оно, это состояние, и отмечено большей «уравновешенностью», «соразмерностью», чем современная эпоха, кажущаяся многим западным философам «безобразной и безмерной»…

Бегство в минувшие столетия тоже стоит рассматривать с точки зрения интересующего нас феномена как наивно-романтическую попытку уклониться от необходимости адаптации к сегодняшнему миру. Но можно ли от действительности уклониться, уйти?!

…«НТР и духовный мир личности» — было обещано на афише. «Шекспир в меняющемся мире» — говорили об этом вечере потом.

2

— Встреча человека с иррациональной мощью им же созданной техники похожа в изложении западных философов и публицистов на встречу человека с Роком в античных трагедиях и мифах с той весьма существенной разницей, что там герой погибает, утверждая человеческое достоинство, познавая полнее себя и мир, а тут он достоинство утрачивает начисто — во власти страха, сомнений, недоверия к себе и миру, в тот самый, казалось бы, патетический момент, когда, по словам итальянского журналиста Дуилио Паллоттелли, «достигает самых высоких вершин познания».

Для дальнейшего углубления в «феномен адаптации», для осмысления нравственных и эмоциональных потерь, которые несет тот, кто охотно меняется (и отнюдь не к лучшему) в фантастической, динамичной действительности, поучительно познакомиться с результатами исследования острых депрессий, полученными американским психиатром Юджином Пэйклом, который решил обнаружить зависимость неврозов, нервного истощения современных людей от тех или иных жизненных ситуаций.

«Эти результаты, — писал итальянский журнал „Эуропео“, — оказались совершенно неожиданными и, хотя они еще не окончательно обработаны, позволяют заключить, что человек в конечном счете менее сложен, чем можно было подумать…»

Иными словами, наивно заблуждались Софокл и Данте, Рембрандт и Л. Толстой, Бетховен и Достоевский: человек менее сложен, чем им казалось. И выявилось это именно сегодня, в кризисной «ситуации лабиринта», куда завела человечество «высокоразвитая культура».

В конференц-зале погасла люстра: стало непроницаемо темно (на дискуссионных вечерах любят и внешние эффекты). Потом за кафедрой докладчика осветился экран, четко отразилась в нем таблица, и горела она долго, чтобы могли мы углубиться, подумать, попытаться понять. И в молчании мы читали, думали.

Шкала жизненных ситуаций, вызывающих депрессии (коэффициент значимости, выраженный в цифрах, выведен на основе отсчета от 0 до 20)

1. Смерть ребенка — 19,33

2. Смерть жены (или мужа) — 18,76

3. Приговор к тюремному заключению — 17,60

4. Смерть родственника — 17,21

5. Измена жены (или мужа) — 16,78

6. Серьезные экономические затруднения — 16,67

7. Увольнение с работы — 16,45

8. Развод — 16,18

9. Вызов в суд — 15,79

10. Безработица, длящаяся месяц — 15,26

11. Серьезное заболевание — 14,61

12. Потеря особенно любимой и дорогой вещи — 14,07

13. Провал на экзаменах — 13,52

14. Расторжение помолвки — 13,23

15. Отъезд сына на военную службу — 12,32

16. Нелады с начальством или коллегами — 12,21

17. Переезд в другую часть страны — 11,37

18. Разлука с товарищем — 10,68

19. Перемена часов работы — 9,96

20. Уход на пенсию — 9,33

21. Переезд в другой город — 8,52

22. Переезд в другую квартиру — 5,14

23. Помолвка сына или дочери — 4,53

Горела на экране таблица, потом в темноте раздался женский голос:

— Потеря особенно любимой и дорогой вещи… Что это за вещь? Платок Дездемоны?

Кто-то рассмеялся. Зажглась люстра. Докладчик подхватил игру зала.

— Согласен! — оживился он, будто с самого начала ожидал шутки о платке Дездемоны. — Подобную потерю ставить ниже «вызова в суд», «серьезных экономических затруднений», даже «развода», возможно, и нелепо. Но ведь — будем корректны! — Юджин Пэйкл имел в виду не романтическую потерю платков в великих трагедиях, а вещи в ином понимании, которое блестяще раскрыл в одноименной повести французский социолог Жорж Перек. Будем корректны…

Зал, однако, не захотел быть корректным, хотя тут сидели люди, для которых это понятие наполнено не только общежитейски-этическим, но и особым, методологическим содержанием, имеющим непосредственное отношение к стилю исследований и дискуссий. Зал не захотел быть корректным, а точнее — не усмотрел некорректности в сопоставлении системы ценностей шекспировского мира со шкалой жизненных ситуаций Пэйкла.

И он, зал, потребовал: вернитесь к Дездемоне!

— Хорошо, — согласился докладчик и, будто мстя залу, забубнил, подражая унылому лектору: — Мир Шекспира — мир великих страстей, он раскрывает перед нами не личные невзгоды, а общемировые, великие конфликты, упомянутый же выше платок не вещь, а чувство, поэтому и безумствует венецианский мавр… Ниже «потери особенно любимой и дорогой…» — он посмотрел на экран, где менее явственно, чем в темноте, но достаточно четко вырисовывалась таблица, — идет «расторжение помолвки». Тринадцать целых двадцать три сотых. — Оставив на миг пародийно-унылый тон лектора, он живо обратился к залу: — Где у Шекспира исследуется данная ситуация?!

Зал молчал, восстанавливая в памяти, докладчик выдерживал эффектную паузу, пока откуда-то, из задних рядов, не раздался молодой, почти юношеский голос:

— В трагедии «Троил и Крессида».

— Текст, текст! — с неожиданным пафосом потребовал докладчик.

— Сейчас… «Как горько я за счастье поплатился!» Это восклицает герой, разлучаясь, и видимо навсегда, с любимой через несколько часов после помолвки.

— А чуть позднее, — добавил докладчик торжествующе, — герой говорит: «Ничем я страсти не умерю, огромна боль, огромна и потеря». — И, повернувшись к таблице, сухо напомнил: — Тринадцать целых двадцать три сотых по двадцатибалльной системе.

А игра тем временем развивалась.

— Переезд в другую часть страны, — возгласил докладчик, — одиннадцать целых тридцать семь сотых.

— Ромео покидает Верону, — ответил зал.