Евгения Гутнова - Пережитое

• Название: Пережитое
• Автор: Евгения Гутнова
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8243-0162-X

Воспоминания ученого-историка, профессора Евгении Владимировны Гутновой содержат повествование о жизненном пути автора и членов ее семьи. Они были очевидцами исторических событий и свидетелями прошлого нашей страны — от июльских дней 1917 года в Петрограде до августовского путча 1991 года.

Несомненно, книга привлечет внимание широкой читательской аудитории. Историков-профессионалов и начинающих исследователей заинтересует рассказ о формировании автора как личности и как ученого-медиевиста, о возрождении и развитии исторического факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, о развитии исторической науки.

---

Помимо удивительной прелести архитектурного ансамбля, в этом городе чувствовалась душа Пушкина, декабристов, Гоголя, Достоевского и, конечно, самого Петра — «Медного всадника», его создателя и властелина. С этой влюбленности в Ленинград, в его историю, началось мое никогда не проходившее увлечение Пушкиным и декабристами. Я читала о них, изучала их портреты, рассказывала себе по своему обычаю целые романы на эти темы, а некоторые из них записывала в свой заветный альбом. Тут было не просто увлечение, а щемящая любовь к людям, которых я ощущала близкими и родными себе, восхищалась ими и сострадала им, переживая все это как живое чувство.

Я вернулась домой просветленная и успокоенная. Однако работа в комвузе, бесперспективная и малооплачиваемая, по-прежнему казалась мне скучной и тоскливой. Жить нам с мамой было туго, чувствовалось, что служить ей становилось все тяжелее. К трудностям ежедневной восьмичасовой статистической работы с цифрами прибавлялись нервные перегрузки, связанные с так называемыми периодическими «чистками аппарата от чужеродных элементов» — эти чистки еще были обычны. Маме постоянно приходилось объяснять комиссиям свои «поступки» в прошлом, свои отношения с папой, сообщать о том, что он в тюрьме. И хотя обычно все кончалось благополучно, каждая такая чистка стоила маме сил и здоровья. Страх за нее, постоянные мысли о том, как мы будем жить, если она совсем разболеется, отсутствие у меня профессии, страстное желание учиться без особых надежд на его осуществление — все это угнетало меня. Я решила искать новую работу. Помог в этом мой дядя Яша Яхнин, муж тети Жени. В то время он работал в области организации производства, очень важной, как потом оказалось, необходимой для налаживания промышленности и сельского хозяйства, но быстро угасшей. В дни моей юности, однако, эта сфера процветала. Используя свои связи, Яша устроил меня в странное учреждение под названием Союзоргучет при ЦУНХУ СССР, занимавшееся главным образом новыми методами организации бухгалтерского и статистического учета. Там работало много народа, главным образом опытные бухгалтера, т. е. люди довольно скучные. Все они были по-большей части не очень молодые, солидные и, как мне тогда казалось, очень важные. Мое появление в этом типичном советском учреждении, чем-то напоминавшем описанные в произведениях Зощенко, Ильфа и Петрова, было встречено с любопытством и настороженностью. Ведь я не только не была бухгалтером, но вообще представляла собой совсем неопытную девчонку. Однако вскоре и здесь ко мне все стали хорошо и ласково относиться. Так я впервые вошла в коллектив обычного советского учреждения с администрацией, партячейкой, профкомом, комсомольским бюро и, так называемым, «треугольником» (руководство, партбюро, профком), со всеми заботами мелкого чиновного люда.

Работала я в недавно созданной группе «графического учета», возглавляемого энтузиастом этого нового дела, милейшим и добрейшим Леонтием Алексеевичем Бызовым — небольшого роста и несколько полноватым человеком в очках, похожим чем-то на хлопотливого ежика и обладавшим доброй, хорошей улыбкой. Глава большой семьи: жена и, кажется, пятеро детей, что было тогда редкостью, — он относился ко мне ласково, как-то по-отечески, я бы сказала, даже с нежностью. Ему, хорошо знакомому с Яшей, наверное, известны были мои обстоятельства. Мне кажется почему-то, что и сам он когда-то состоял в меньшевистской или эсеровской партии либо «сочувствовал» тем или другим. Леонтий Алексеевич считал, что графика — это самая совершенная и научная форма учета, доступная пониманию даже не шибко грамотного рабочего. Исходя из этого, он и создал целую систему графиков на все случаи жизни и производства, написал по этому вопросу книгу, которую тут же мне презентовал. Наша группа должна была заниматься внедрением этих систем в учет на производстве, чему активно противодействовали хозяйственники, так как подобная система требовала новых подходов, штата чертежников и т. п. Тем не менее мы работали по хоздоговорам с предприятиями. Кроме меня и Л. А. Вызова, в группу входила толстая, веселая и приветливая дама лет сорока по фамилии Гольденблат, имени которой теперь не помню, — наш главный чертежник и секретарь группы. Время от времени у нас работали практиканты — студенты техникумов и вузов, изучавшие экономику и разные формы учета. Так что бывала здесь и молодежь. Моя коллега-чертежник тоже относилась ко мне очень хорошо, по-матерински, и помимо черчения обучала меня всевозможным житейским премудростям (а в них она была немало искушена). От нее я впервые узнала о многих жизненных ситуациях, о которых раньше слыхом не слыхивала, и мне было с ней легко и весело.

Немного научившись чертить (это и составляло главный познавательный интерес моей новой работы), я стала иногда по месяцу и более работать на крупных московских заводах, внедряя наши формы учета. Занималась хронометражем различных операций на станках и других агрегатах вплоть до сталеплавильных печей. Для этого мне надо было вникнуть в технологию производства, общаться с рабочими и мастерами. Таким образом, мне довелось поработать на автомобильном заводе им. Сталина (теперь Лихачева), на только что отстроенных Велозаводе и «Шарикоподшипнике», на старых, но обновленных тогда заводах «Динамо» и «Серп и Молот», на ремонтном автозаводе в Каретном ряду и на многих других. И хотя ездить туда было в то время очень далеко и неудобно и вставать приходилось очень рано, чтобы попасть к началу смены, эта работа казалась мне очень интересной. Я впервые столкнулась тогда с этими детищами бурной индустриализации, а главное, с рабочими, о которых и от папы, и из газет слышала много хорошего. Мне посчастливилось в ту пору увидеть еще настоящий, частично старой закваски рабочий класс, не испорченный и не размытый деревенщиной, люмпенами или, как потом, «лимитчиками». Эти люди с большими, крепкими руками, умными и острыми глазами не пили во время работы, не матерились, во всяком случае в моем присутствии, терпеливо отвечали на мои, с их точки зрения, наверное, наивные и глупые вопросы. Сначала, когда я появилась в цехах со своими длинными косами, в сером рабочем халатике, они посмеивались надо мной и моими заданиями, но потом привыкли ко мне, называли «дочкой», оказались приветливыми и внимательными. Я с интересом наблюдала, как они работают; научилась различать разные типы станков — токарные, слесарные, шлифовальные; видела, как на заводе им. Сталина работает конвейер, тогда бывший у нас новинкой, как в мартеновских печах плавится сталь. Росло мое уважение к этим смелым людям в спецовках, и я не на словах, а на деле ощущала мощь нашей молодой промышленности и ее творцов. Кое-где удавалось внедрить наши формы учета, нас благодарили и меня это тоже радовало.

Глава 13. Радости и тревоги

А дома все было по-прежнему, хотя шок 1931 года постепенно проходил. Сережу выслали в Калугу, откуда время от времени приходили письма. Он работал там в библиотеке, завел знакомых. В квартире после вмешательства Гуве наступило временное затишье. Моя личная жизнь вновь вернулась к своему медленному течению: встречи с Гаврюшкой и хождения с ним в театр, регулярные посещения Фаниного дома, где теперь жила Юля, студентка Горного института, и где встречалась молодежь: друзья Фаниного брата Исаака, в том числе Витя Розтивим, безумно влюбленный в Юлю, друзья Фани — Митя и Лена, которая уже закончила курсы и работала секретарем у какого-то большого начальника, ее сестры — Бася и Фира. Все вместе мы чувствовали себя хорошо, сидели за большим столом с самоваром, из которого мать Фани Мария Исаевна поила нас чаем с вареньем, танцевали под патефон, пели. Засиживались допоздна, и я возвращалась домой в час, иногда в два ночи, непроизвольно расплачиваясь с мамой за свои былые переживания, связанные с ее вечерними уходами.

В стране стало поспокойнее. Наступил перерыв в той непрерывной трепке нервов, которая началась с 1927–1928 годов, процессы временно прекратились, появилось больше продуктов и промтоваров, отменили карточки, введенные после коллективизации, на улицах не стало голодных людей. В «торгсинах» за золото можно было купить товары, которые почти не появлялись в магазине. Помню, как мама, желая приодеть меня, сдала туда свое единственное богатство — два золотых кольца и кулон — и купила мне ситца на два платьица и новые красивые туфли.

Одевались мы с Женей по-прежнему совсем плохо и скромно. Иза ухитрялась приспосабливать для нас свои платья и платья моей тети Жени, которая часто дарила мне что-нибудь из одежды. Но, странно, мы от этого нисколько не страдали и не ощущали себя неполноценными, да и наши поклонники не очень этим смущались. «Престижность» в одежде вовсе не принималась тогда в расчет. Отношения в нашей среде складывались совсем по другим принципам. Изредка я получала письма от папы (переписка его была ограничена), посылала ему письма и посылки. Однако новые впечатления жизни захлестывали меня и как-то отдаляли мою всегдашнюю боль и тревогу за него. Не то, что я стала его меньше любить, просто теперь больше сомневалась в его правоте, за которую он страдал. Дурочка, я не понимала лишь одного, что вся его «неправота» была лишь в мыслях, а не в делах, способных помешать «победоносному шествию» страны к социализму, который, как обещалось, наступит вот-вот! Как и все кругом, я верила в это, восторженно принимала все наши успехи, была убеждена, что выпавшие на долю мою и нашей семьи горести представляли собой исключение из общего правила, что наступит день, когда они уйдут навсегда.