Евгения Гутнова - Пережитое

• Название: Пережитое
• Автор: Евгения Гутнова
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8243-0162-X

Воспоминания ученого-историка, профессора Евгении Владимировны Гутновой содержат повествование о жизненном пути автора и членов ее семьи. Они были очевидцами исторических событий и свидетелями прошлого нашей страны — от июльских дней 1917 года в Петрограде до августовского путча 1991 года.

Несомненно, книга привлечет внимание широкой читательской аудитории. Историков-профессионалов и начинающих исследователей заинтересует рассказ о формировании автора как личности и как ученого-медиевиста, о возрождении и развитии исторического факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, о развитии исторической науки.

---

Сколько интересных мыслей и обобщений приходило в мою молодую и свежую голову! Это запомнилось как едва ли не самое счастливое время в моей научной жизни, которое потом никогда не повторилось.

В 1944 году Евгений Алексеевич, заведовавший тогда и кафедрой, предложил мне работать там по совместительству на полставки. Я согласилась, так как моя стипендия в докторантуре была невелика, а денег постоянно не хватало. Но, начав занятия, я быстро увлеклась работой со студентами. Помимо обычных просеминаров, Евгений Алексеевич поручил мне разрабатывать курс историографии средних веков, который раньше читал сам. Я с интересом занялась этой весьма трудоемкой работой. С тех пор я без перерыва работала в университете и читала этот сложный, особенно в тогдашних условиях, курс, который приходилось все время проводить между Сциллой научно-объективной интерпретации историографии прошлого и Харибдой огульного очернения этой историографии, что было тогда в моде. Следуя методам чтения этого курса Е.А.Косминским, как он запомнился мне по студенческим годам, я как-то с этим справлялась, стараясь донести до своих слушателей все то ценное, что содержалось в трудах наших предшественников; критикуя их, не впадать в огульное отрицание, научить студентов историзму в оценке исследователей прошлого. До середины XIX века курс был хорошо разработан Е.А.Косминским, и я использовала эти разработки как основу, хотя и ежегодно пополняла их новым материалом. С середины XIX века мне пришлось идти по целине, создавать свою концепцию, что было значительно труднее, особенно в отношении современной западной медиевистики. Работу над диссертацией и над курсом затрудняло и то обстоятельство, что новейшая зарубежная литература поступала в очень небольшом количестве, отделяя нашу науку от западной непроницаемым занавесом. Кроме того, ведь еще шла война, и было вообще не до выписывания книг.

Война, однако, шла к концу. Я ощутила это особенно отчетливо летом 1944 года, когда по Садовому кольцу Москвы проводили несколько десятков тысяч немецких пленных. Этот сталинский спектакль, один из тех, которые он любил, был затеян, чтобы унизить врагов и дать какое-то удовлетворение москвичам. Это чем-то напоминало триумфы римских полководцев и императоров. Но, в общем-то, в этом по сути жестоком зрелище, просматривалась какая-то своя неизбежность, даже закономерность и справедливость.

Я пошла посмотреть на это шествие. По широкой Садовой улице около площади Восстания, где я стояла, шеренгами, почти в ширину мостовой шли пленные немцы в грязных серо-зеленых мундирах без знаков различия, небритые, с глубоко запавшими и опущенными глазами. На лицах некоторых из них был страх: они, видимо, боялись каких-либо эксцессов. Но ничего такого не произошло. С обеих сторон Садовой на тротуарах стояли густые толпы москвичей. Но они стояли неподвижно и молчали. На улице царила странная тишина, нарушаемая только глухим топотом или, вернее, шарканьем ног усталых и измученных людей. На наших лицах не было ни злобы, ни злорадства, но какая-то трагическая сеть покрывала все вокруг. Весь ужас войны, ее бессмысленность и нелепость открывала эта фантасмагорическая сцена. Я ушла оттуда отчасти удовлетворенная, отчасти подавленная и в тот же вечер написала об этом стихи.

Глава 31. Конец войны

За несколько дней до окончания войны в Москве уже ждали этого, но только утром 9 мая 1945 года стало известно о капитуляции Германии. С утра улицы столицы наполнились народом. Наступил час всеобщего краткого ликования. На улицах и площадях незнакомые люди обнимались и целовались, качали оказавшихся здесь военных. Это был поистине народный праздник. Радость и гордость победы, торжество справедливости, воздаяния за горькие поражения первых лет войны — все смешалось в едином порыве. Долгожданная победа рождала надежды на будущее, на новую свободную жизнь, завоеванную в борьбе с насилием и злом. Вечером над Москвой вспыхнули огни иллюминации, раздались артиллерийские салюты, высоко в небо взметнулись аэростаты с изображением Ленина и Сталина. Наш город купался в счастье и веселье.

Однако мы с Эльбрусом были смущены обращением Сталина к народу, опубликованном в газетах. В нем не чувствовалось радости и ликования, не содержалось никаких обещаний. Оно было сухо и, я бы сказала, мрачно, даже без того пафоса, который звучал в его речи 3 июля 1941 года и на параде 7 ноября 1941 года. Это обращение не сулило нам ничего хорошего. Чем это объяснялось, мы, конечно, не знали: ни того, что американцы готовились к испытанию атомной бомбы, ни того, что замышлял он сам. Неприятно прозвучала и его речь на торжественном приеме военных по случаю победы, где особенно подчеркивались героизм и долготерпение русского народа, хотя воевали и страдали все народы СССР. В сочетании с антиеврейскими мероприятиями в кадровой политике в армии и журналистике, проводившимися еще с 1944 года (особенно А.С.Щербаковым), эти слова вызывали неприятные ассоциации и не внушали особой радости. Где-то подспудно стала рождаться мысль, что блистательная победа, главным героем которой представлялся Сталин, не ослабит его тиранические замашки, но лишь укрепит их, еще больше поднимет его авторитет вождя и «отца народов»; что надежды на прекращение репрессий, пожалуй, тщетны. Но не хотелось об этом думать и в это верить. Хотелось скорее, засучив рукава, возрождать истощенную страну, поднимать ее из руин. Казалось, что это потребует так много сил и средств, что некогда будет крушить и ломать людей.

Летом 1945 года Эльбрус решил, что после четырех лет, проведенных без отпуска, нам надо отдохнуть. В это время начал организовываться Дом творчества художников на Кубани, в «Горячем ключе», недалеко от Краснодара. И Эльбрус вызвался поехать туда, чтобы помочь в его организации. Он решил взять меня и Лешу с собой. Это было безумное предприятие — сразу после войны ехать в опустошенный край, два года находившийся в зоне оккупации. Однако мы были молоды, а соблазн велик, и в августе 1945 года мы сели на поезд и поехали в Краснодар. Поезд тащился медленно, мы ехали около трех дней, и из окон поезда перед нами открывалась страшная картина разрушений: все станционные здания разбиты, поля усеяны брошенными танками и другой техникой, люди оборваны и измучены. И меня все время мучал какой-то стыд — в такую пору ехать на отдых. В Краснодаре, куда поезд пришел вечером, остановиться было негде. Мы провели ночь рядом с разбитым вокзалом в пыльном привокзальном сквере среди разросшихся репейников, уложив Лешеньку на чемоданах. Утром оказалось, что автобусные рейсы в «Горячий ключ» еще не налажены, и мы отправились туда на открытом грузовике, набитом до отказа местными жителями и простояли всю дорогу — около трех часов. Зато «Горячий ключ» вознаградил нас чудесной красотой природы.

Поселок лежал на равнине у подножья горной гряды, отделяющей Кубань от Черноморского побережья Кавказа. Кругом простирались невысокие холмы, поросшие дубовыми, буковыми лесами, разнообразными кустарниками, и на всех этих кустах и разбросанных повсюду диких фруктовых деревьях росло что-то съедобное: малина, ежевика, терн, слива, алыча, дикие яблоки, груши. Посреди поселка бежал веселый, журчащий ручей — отсюда и название «Горячий ключ». По обоим берегам его поднимались высокие многовековые ивы и дубы. Там было прохладно и легко в любой зной. Сам поселок состоял из беленьких мазаных хаток. Он мало пострадал от войны. Мы поселились в доме будущего директора Дома творчества, в небольшой пристройке, где в любую жару сохранялась прохлада. Хозяева кормили нас обедом. С едой там было сносно, а главное, было много разных фруктов, овощей, яблок, груш, слив, арбузов, дынь, щедро принесенных людям богатой кубанской землей. Эльбрус часто ездил по делам в Краснодар, а мы с Лешенькой оставались вдвоем, много гуляли, он бегал с детьми хозяина. Я читала и наслаждалась настоящим отдыхом, от которого отвыкла. Перед отъездом мы провели два дня в Краснодаре, милом южном городе с улицами, обсаженными деревьями, спасавшими от жары. Его почти не коснулись разрушения, и как-то даже не верилось, что и там прокатилась война. Выехать из Краснодара нам удалось только на поезде, идущем до Сталинграда, где предстояло сделать пересадку.

Добравшись до того, что было когда-то Сталинградом, мы увидели, что вместо вокзала на привокзальной площади стояла огромная брезентовая палатка, где размещались все службы и даже комната матери и ребенка. С этого места просматривался весь огромный город, протянувшийся на много километров вдоль Волги. Это был не город, а призрак. В нем не осталось ни одного целого дома, хотя назвать все это развалинами нельзя: улицы, молчаливые и безжизненные, состояли только из стен, глядящих пустыми глазницами окон. Ведь со времени Сталинградской битвы прошло не более двух лет. При взгляде на этот призрачный город, белевший своими остовами под знойным голубым небом, казалось, что перед глазами оживает разыгравшаяся здесь трагедия. До сердца доходило осознание непомерной цены, заплаченной за победу. Становилось как-то осязательно страшно, что немцы дошли сюда, за тысячи верст от границы, на берега Волги. И перед лицом этого страшного мертвого города Сталинградская победа уже не казалась столь радостной и всеискупающей.