Евгения Гутнова - Пережитое

• Название: Пережитое
• Автор: Евгения Гутнова
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-8243-0162-X

Воспоминания ученого-историка, профессора Евгении Владимировны Гутновой содержат повествование о жизненном пути автора и членов ее семьи. Они были очевидцами исторических событий и свидетелями прошлого нашей страны — от июльских дней 1917 года в Петрограде до августовского путча 1991 года.

Несомненно, книга привлечет внимание широкой читательской аудитории. Историков-профессионалов и начинающих исследователей заинтересует рассказ о формировании автора как личности и как ученого-медиевиста, о возрождении и развитии исторического факультета Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова, о развитии исторической науки.

---

Много позднее, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, отдыхая с Эльбрусом в санатории Госплана в Химках, я узнала, что раньше там был «охотничий домик» Берии. Об этом доме в округе шла дурная слава. Говорили, что, приезжая сюда в сопровождении своих друзей и прихлебателей, Берия устраивал там настоящие оргии, привозил с собой целый гарем женщин, распределявшийся среди этой оравы гостей. Если не всем доставалось, то охранники ловили девушек в окрестных деревнях, где родители в эти дни прятали их в погребах и на сеновалах. И этот мерзавец в течение пятнадцати лет распоряжался судьбами миллионов!

Процесс над Берией еще больше убедил в том, что время сталинских репрессий уходит в прошлое. Сам факт признания их необоснованности, хотя имя Сталина при этом обходилось молчанием, давал повод к началу пересмотра многих дел. Исподволь, не особенно это афишируя, правительство начало кампанию реабилитации осужденных НКВД в период правления там Берии. Репрессии же 1937–1938 годов все еще оставались неприкосновенными. Все это разворачивалось медленно, со скрипом, при несомненном сопротивлении ретроградов, но все же хоть немного освобождало сердца и души от сковывавшего их тридцатилетнего страха, вселяло в них пусть самые скромные, но надежды. Так началась слабая, робкая и еще далеко не гарантированная «оттепель».

В таких условиях в марте 1956 года, через три года после смерти Сталина, собрался XX съезд партии, едва ли не самый важный за предшествующие тридцать лет. Съезд в целом имел тенденцию пересмотреть многие аспекты сталинской политики в аграрной сфере, улучшить положение крестьянства, доведенного до крайней нужды, подчеркнул необходимость более благоприятной для всего народа социальной политики, особенно в жилищном строительстве. Были отменены обязательные и беспрецедентные государственные займы, разорявшие народ. Глухому осуждению подверглись и беззакония прежних лет, подчеркивалась незыблемость коллегиального управления страной. Все это вселяло надежды на некоторое изменение политики. Сквозь строки официального доклада Н.С.Хрущева прочитывалось стремление отойти от политики Сталина по многим вопросам. Но это оказалось только начало.

На последнем, закрытом заседании съезда Хрущев, без договоренности с другими членами Политбюро, выступил с докладом «О культе личности Сталина», в котором подверг резкой критике всю политическую систему, созданную Сталиным, посеянный им всеобщий страх, взаимное недоверие и, как следствие этого, стагнацию общества. Используя архивы НКВД, Хрущев нарисовал своим слушателям страшную картину репрессий 1937—38 годов и последующего времени с многочисленными фактами пыток, убийств миллионов людей, в том числе глубоко преданных партийцев. Впервые, нарушив заговор молчания, он открыл перед собравшимися самые страшные язвы сталинского режима, не щадя ни себя, ни своих соратников по Политбюро, признавая, что и они под давлением Сталина подписывали целые списки людей на расстрелы. Я не слышала этого доклада и не читала его целиком. Но мне говорили те, кто его слушал, о пережитом ими страшном потрясении. Не пощадил Хрущев и «военного гения» Сталина, разоблачив его многочисленные ошибки в ведении войны, ужасные просчеты в ее начале. Тридцатилетнее «славное» правление «отца народов» выступило в совсем новом свете. И хотя Хрущев оговаривал, что Сталин был великим вождем революции, стойким революционером, принесшим много пользы стране, основной смысл его знаменитой речи все же состоял в разоблачении Сталина как тирана и убийцы.

Требовалось недюжинное мужество и высокая человечность, чтобы произнести такую речь на съезде партии, через три года после смерти «вождя», перед лицом его верных соратников и массы людей, безоглядно веривших в него. Конечно, Хрущев восстановил против себя многих, и они отплатили ему потом, но, главное, он освободил нашу многострадальную страну от лежавшего на ней заклятия, сделал важный шаг к тому, чтобы очистить ее от скверны лжи, двоедушия, привычной жестокости, доносительства и его прославления, фальсифицированных судов, троечных расстрелов и всего того кошмара, в котором мы жили. И как бы ни относиться к нему, к его последующим, часто нелепым действиям и поступкам, к его колебаниям в оценке Сталина, в тот день он совершил великое и для того времени героическое дело, круто повернув часы истории. Его речь, поставившая многие точки над «і», означала, что к прошлому нет возврата, что наступает другое время. К сожалению, правда, речь эта не стала достоянием общественности, не была опубликована для широкой публики, которая знала о ней по слухам и в передаче тех членов партии, кому ее зачитывали (не давая текста) на партийных собраниях.

Глава 39. Новые ориентиры

Историческая речь Хрущева и последовавшие за ней решения XX съезда, хотя и половинчато, но все же осуждавшие культ Сталина, произвели в стране эффект разорвавшейся бомбы. Даже в нашей семье, испытавшей на себе прямое воздействие этого культа, подобные решения были восприняты как нечто невероятное. Все, о чем сообщалось в постановлении мы, конечно, знали, но так привыкли молчать об этом, делать вид, что все хорошо, жить как бы в двух измерениях, что даже весьма осторожные откровения XX партсъезда казались как бы нарушением «правил» той нелепой и жестокой игры, по которым мы все жили и работали более тридцати лет. Казалось, что это что-то временное, что вот-вот будет пресечено. Люди не верили в стабильность новой политики. Встречалось и другое: для многих все происходившее вело к «опустошению души», к ниспровержению веры в непогрешимость прошлого и в возможности будущего. Я, Эльбрус, Женя, Иза и мама приняли этот поворот все. Но очень многие, даже хорошие люди, особенно провоевавшие всю войну, в том числе и наш Николай, были ошеломлены, сбиты с толку, считали ненужными подобные откровения перед лицом собственного народа и перед лицом «мирового империализма», который, впрочем, давно знал обо всем этом гораздо больше, чем мы сами.

Однако серьезность намерений Хрущева вскоре стала очевидной. Летом 1956 года он расправился с просталинской оппозицией (Молотов, Маленков, Каганович и др.), пытавшейся устроить очередной государственный переворот против него. Освободившись от этого балласта, он повел дальше свою антисталинскую политику. Началась волна посмертных и прижизненных реабилитаций, стали возвращать добрые имена погибшим в сталинских лагерях. Наконец, стали возвращаться домой те немногие, кто пережил их ужасы. Были созданы комиссии по реабилитации некоторых осужденных на процессах тридцатых годов, в том числе Н.И.Бухарина; по расследованию дела об убийстве Кирова, так как высказывались подозрения об участии в его организации самого Сталина. Через некоторое время забальзамированный труп «вождя народов» вынесли из мавзолея и захоронили в кремлевском некрополе. Однако на памятнике все-таки была высечена надпись, что здесь похоронен «великий революционер».

И все же отвержение сталинского режима как системы, да и самого Сталина как революционного вождя, хотя и совершившего много ошибок, происходило медленно, со скрипом, с рецидивами официозных восхвалений его политики коллективизации, индустриализации, его роли в войне. Памятники Сталину, покрывавшие густой сетью весь Союз, постепенно ниспровергались, но имя его по-прежнему оставалось неотторжимым от всех реальных и мнимых успехов Советского Союза.

Постепенно отступал страх, сковывавший нашу жизнь в течение последних тридцати лет. Это тоже происходило медленно, как бы маленькими капельками вытекая из сердца и ума. Думаю, что до конца он не вышел ни тогда, ни даже теперь, в конце восьмидесятых годов, и где-то сидит внутри у тех, кто пережил тридцатые — начало пятидесятых годов. Тем не менее после 1956 года началось некоторое оживление и обновление на идеологическом фронте, в том числе и в истории. Хотя до переоценки всех ценностей, которая происходит теперь, было далеко, все же в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов делались робкие попытки отойти от некоторых стереотипов в понимании отдельных исторических и философских проблем (конечно, исключая историю КПСС и историю советского общества). Вообще, стало легче дышать, безопаснее высказывать «крамольные» мысли, более объективно относиться к зарубежной историографии. Но даже эти попытки «свободомыслия» встречали довольно упорное, иногда скрытое, иногда открытое сопротивление в руководящих органах, в частности в отделе науки ЦК, в министерствах высшего образования республиканского и союзного уровня. Благие начинания, например знаменитый в то время приказ Министерства высшего образования № 101, разрешавший сокращение лекционных часов и дававший некоторые послабления студентам в обязательном поселении лекций, упиравший на самостоятельную работу учащихся, на более качественное изучение языков, фактически быстро свели на нет. Его долго обсуждали у нас на истфаке, на Ученом совете, членом которого я к тому времени уже была (кажется, это происходило в 1959—60 году), высказывалось много интересных предложений, как улучшить преподавание истории. Но в конце концов результаты оказались не очень значительными. Дело уперлось в так называемые общественно-политические дисциплины: историю партии, политэкономию, истмат, диамат, научный коммунизм. На них отводилось раньше более трети учебного времени. Но все попытки хоть немного сократить эту непомерную квоту разбивались о стену сопротивления как самих этих кафедр на факультете, так и в ректорате и министерстве. И это при том, что все названные дисциплины, за редким исключением, читались плохо, вызывали раздражение студентов, что вело к снижению посещаемости. Получалось, что сокращать учебные часы можно только за счет специализации, языков новых и древних. Помню, как на одном из советов заведовавший тогда кафедрой истории КПСС профессор Савинченко говорил, что обучать историков латыни вообще не нужно, так как это возрождает традиции реакционной гимназической системы.