Кшиштоф Борунь - Барьер. Фантастика-размышления о человеке нового мира

• Название: Барьер. Фантастика-размышления о человеке нового мира
• Автор: Кшиштоф Борунь
• Жанр: Научная Фантастика

В сборник вошли произведения писателей европейских социалистических стран: П. Вежинова, К. Вольф, К. Боруня, Э. Гейереша и др. Занимательность сюжета, оригинальность художественной формы помогают им исследовать животрепещущие нравственные проблемы человека нового, мира — мира созидания.

---

— Готовьтесь к осаде!

Трудное это дело — рассудить, кто прав, кто не прав меж людей или существ, человеку подобных, так как истина не требует, но полагает началом начал измерение одинаковой меркой. Только как же мерить одинаковой меркой в тяжком споре Дракона и Ланселота? Дракон, добыв себе власть и высокое звание охранителя, наместника Мерлина, цеплялся за право сие и за власть зубами и когтями. И, не видя ничего, кроме собственной правды, только о ней и твердя, во имя ее полюбил он — не слишком сильно, но несомненно — Ланселота и как раз потому не склонен был отдать свое место без боя. Ведь кто стоит против него? Ланселот, удачливый Ланселот — тот, кто мужал в славных битвах, никогда не знал на себе пут бессмысленного послушания, не способен был и не желал понять — горячая голова — самую сущность Дракона, и от всего сердца питал отвращение к методе его. А между тем, углубясь несколько в этот вопрос, надобно будет признать, что Дракон — правда, поработив и запугав своих подданных, — сохранил Мерлина. Оберегал от бессмысленного и глупого любопытства, подвергал испытанию, прогонял от Мерлина недостойных, наводя ужас либо псами своими, либо собственным леденящим душу обличьем, и Мерлин даже помогал ему, ибо не просыпался же по первому зову! Потому-то сэр Галахад, например, отрастил бороду, поэтому стал он угрюм и печален. Но — спрашиваю я в сознании неведения своего и горькой тоски — как должен был поступить Ланселот? По глупому моему разумению я повторяю одно: пусть бы сам господь наш Иисус объявил, что дважды два — это пять, я, хоть и молюсь ему коленопреклоненно, все ж, прислушавшись к разуму моему, должен буду сказать: неправо глаголешь, о господи! Ибо дважды два — четыре. Здесь ли, там ли, да где угодно. Так и Ланселот, обманутый Драконом, но уже о том догадавшийся, пока чудище разглагольствовало о своем «милосердии», мог единственным образом продолжить свой путь. Вернуться к тем, кто ждал его. Или должен он был вернуться к Артуру, бежавшему от ужасного Драконова лика? Или к Галахаду, отрастившему бороду и погрузившемуся в печаль, когда ясно стало, что Достойный Рыцарь — не он? Или мне вспомнить Гиневру? А не то и тупоумную рыцарскую стаю и собак, тявкающих взапуски? Или глупеньких красавиц со шлейфами, только и видевших в Ланселоте, что он белокур и ладно танцует, а позднее — что славно сражается на турнирах? Так куда же ему возвращаться?

Только лишь к тем, что жили в норах, как крысы, к тем, из коих сам он был родом, кого едва знал, но чьим был по крови, — среди кого были такие люди, как Дарк.

Вот почему оставалась ему одна, одна-единственная возможность борьбы против перепуганных Драконовых псов, против молчаливого и явственно озабоченного Грозного Властелина. Та, которую предложил ему Дарк. Дарк, на кого он взирал со снисходительным добродушием и — до сих пор — без особого уважения. «Мы очень ждем тебя, Ланселот!» ибо, помимо ужасной логики «дважды два — четыре», есть еще что-то другое; оно не столь легко поддается подсчету и не столь очевидно, но по меньшей мере столь же истинно. Здесь же пред нами случилась встреча возможного и действительного: Ланселот узнал, откуда он родом, узнал, кто отец его, Годревур, и не было у него иных союзников, кроме этих униженных до полуживотных, до скотины людей, кроме них одних, от которых происходил и он.

Прежде чем вновь вернуться к моей истории, где события предстанут перед читателем в роковой их жестокости и неприкрыто проявятся все интересы и страсти, я почитаю необходимым — нет, не повременить с описанием их, но еще кое о чем рассказать; ибо поступки людей суть истинные доказательства их намерений, но, будучи только поступками, многие их причины — например, поступков самого Ланселота, причины той битвы — затушевывают лишь новую легенду творя, а то и вовсе их искажают.

Решающая схватка, осада и разгром Драконьего замка случились, бесспорно, благодаря появлению Ланселота, его замыслу, происхождению его и дарованиям, завершившись великой победой. И хотя в Британии и в иных дальних краях имелось еще несколько рыцарей того же размаха, возглавил приступ все-таки Ланселот и через него принял заслуженную смерть Дракон. Значит, личность этого рыцаря от событий неотделима, и я утверждаю сущую правду, когда говорю, что и не было у него иных помыслов, иной цели. Да только это лишь одна сторона истины. Вырастая при Артуровом дворе, окруженный любовью Артура, он упивался рассказами короля о пути к Мерлину — той части пути, какую он одолел, — и о Мерлине, которого Артур даже не видел. С жадностью вслушивался он в сказания бардов и, как я уже упоминал, научился читать, хотя многие тому удивлялись, а кое-кто над ним даже глумился, — а научился, среди прочих причин, еще потому, что желал ознакомиться и с такими пергаментами монахов, в коих повествовалось не только о судьбе Мерлина и Артурова королевства; и, думаю я, ум его от этого много развился. Прозванный в те времена еще Легконогим, Ланселот усердно учился, ума-разума набирался — если так оно, — прислушиваясь к пересудам простонародья и песням сказителей, разбирая письмена святых отцов. Насколько дозволял то его юный возраст, жаждал он познать истину и мечтал о битве, в какой подымет секиру свою во имя этой познанной истины. Он ненавидел Дракона идейно, любил Мерлина принципиально и лишь томился по желанной битве против Дракона и ради Мерлина. Узнав от Дарка, что очутился в ходе скитаний среди земляков и единокровных своих, он был взволнован, но не опечален. Когда же услышал о смерти матери своей, Вивианы, охватило его горькое сознание вины и впал он в безумие ярости, хотя для того, кто себя посвятил служению великой цели, безудержная мстительная злоба — опасная западня. Из-за нее почти невозможна осмотрительная ясность в решениях. А без этого выиграть битву немыслимо. Увидя Дарка, положение народа его и нищету его семьи, узнав о судьбе своей матери, Ланселот, хотя прибыл на эту землю носителем истины и борцом за утверждение справедливости, искал уже крови и мести, только мести.

А теперь — не знаю даже, в который раз, — я вновь опишу читателям сей хроники унижение Ланселота на морском берегу, лживое милосердие Дракона, затем спор их и, наконец, вызов! И напомню еще о том, что Ланселот оставил в пыли рыцарские перчатки свои и плащ. Ибо если в истории Дракона, Ланселота и прочих что-то достойно внимания, то и сей факт, думаю, того достоин. Дракон, утопая в весьма любопытном смешении хвастливого торжества и страха своего перед Мерлином, — быть может, и для позднейших времен пригодится сей опыт! — вновь чудовищно просчитался. Он уже знал непоколебимость Ланселота, его необузданный нрав и уповал лишь на то, что, унизив, сделает его не Ланселотом либо, смертельно оскорбив, вызовет на поединок и уничтожит, сотрет его с лика земли. Поскольку же знал он — во всяком случае, понаслышке — лишь того Ланселота, каким он был прежде, то весьма удивился, а потом и вовсе охвачен был страхом, когда Ланселот, открыто сказав ему о своих планах, махнул рукой на прощанье и ускакал по сверкающему песку, берегом глухо ворчавшего моря. Дракон тут дрогнул, ибо толком не уразумел, что же произошло. Так и всякий тиран, узурпатор либо мошенник — он до той лишь поры уверен в себе, пока не повстречается с тем, кто поймет драконьи замыслы, увидит насквозь их и затем действует.

Что же до столь резкой перемены в поведении Ланселота, то сие лишний раз доказывает неизменную и, пожалуй, рискнем утверждать, неизменную его сущность.

Этот никогда и никем не побежденный воитель потерпел поражение — как он полагал — от Мерлина, признавшего его недостойным; и еще победил его, хотя и коварством, Дракон. И потому Ланселот — кто возлюбил поначалу лишь истину, потом же, будто к раскаленным каменьям прикрученный, истерзанный пленник, возжаждал мести — теперь, осознав, сколь ужасное сам потерпел оскорбление, увидев себя растоптанным, брошенным в пыль и поняв, что грозит ему опасность самой сущности своей — Ланселота — лишиться, вдруг отрезвел. И уже неумолимо, спокойно хотел одного — победить. Не только ради себя. Так победить, словно он и есть Избранный Рыцарь. Пусть не проснулся Мерлин, но остается Дракон. Вот тогда и стал он способен, насколько могу я судить грешным моим разуменьем, творить справедливость — и вовсе не так, как некогда и наивно почитал своей целью. Ибо связь мести и справедливости сложна, хотя и нерасторжима. Мщение предполагает ненависть, возмездие за действительные или воображаемые обиды, наказание, расплату, но расплату неизменно кровавую и ужасную. Тогда как утверждение справедливости — это возвышенность мыслей и чувств, многостороннее знание жизни и обдуманность действий Если же наказание, то справедливое и гуманное. Тот, кто пытался либо попытается впредь отделить друг от друга два эти понятия или разъять чувство, оба их кровью питающее, тот, видимо, худо мыслит, ибо действия и несправедливости, побуждающие к мести, творятся людьми и людьми же отмщаются. И потому верую я и исповедую что одному только сыну Господню Иисусу, да еще, быть может, святым, под силу разумно одно отделить от другого. А поскольку бог обитает от нас далеко и о его всемогуществе часто толкуют священнослужители, то и выходит — верно ли, нет ли, — что дурное и доброе в равной мере улаживаем между собою мы, люди. И вот все, что по вере моей и по совести могу я сказать после долгих раздумий: мщение без справедливости существует, но справедливости без отмщения нет, и я исповедую это, во веки веков, аминь!