Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне

• Название: Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне
• Автор: Игорь Ефимов
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

«Свергнуть всякое иго» — первое произведение писателя в историческом жанре. Оно посвящено судьбе Джона Лилберна — одного из вождей английской буржуазной революции XVII века, главы партии левеллеров, мужественного борца с политическим гнетом. Судьба его оказывается одновременно подвигом и трагедией: подвигом бескорыстной борьбы за свободу и трагедией человека, опередившего свой век.

---

— Не все так миролюбивы в делах веры, миссис Кромвель. Вы не представляете, сколько фанатической нетерпимости таится в душах многих англичан. Среди них есть такие, что не простили бы нам этой бутылки вина к воскресному обеду.

— Вино здесь ни при чем, доктор Фуллер, — вскинулся на своем конце аптекарь. — Вы отлично знаете, что не в вине дело.

— Мистер Гудрик?..

— …Но есть такие формы идолопоклонства, которые люди не могут выносить. Даже самые правоверные англикане. Вспомните хотя бы судью Шерфильда.

— Кто это?

— Вы не слышали про Шерфильда из Солсбери? Он был еще более строгим судьей, чем вы, мистер Кромвель. И особенно для сектантов. Но он был также искренне верующим и не мог стерпеть того, что в витраже их церкви был изображен бог-отец. Седовласый румяный старичок — бог-отец! Как вам это понравится?

— «Не сотвори себе кумира», — процитировал хозяин дома, подняв палец. — «Не делай никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу… Не поклоняйся им и не служи им…»

— Вот именно, мистер Пэйдж, вот именно. И однажды совесть заговорила в судье Шерфильде так громко, что он не выдержал: взял у церковного сторожа ключи, заперся ночью в храме божьем и с палкой в руке полез к витражу. Он был старый человек и несколько раз срывался вниз. Но, несмотря на боль и ушибы, он лез снова и снова, пока, наконец, не дотянулся и не расколотил палкой весь витраж.

Голос аптекаря от возбуждения сделался тонким, почти визгливым. Копна волос свесилась на лоб и закрыла на минуту глаза.

— Его схватили?

— Он и не собирался бежать. Суд Звездной палаты приговорил его к штрафу в пятьсот фунтов.

— Пятьсот фунтов?! — мистер Хэнд с недоверием покачал головой.

За столом притихли. Звездная палата была слишком скользкой темой, чтобы касаться ее при посторонних.

Вошел слуга и стал собирать опустевшие блюда. Где-то далеко, за подмерзшими топями, за бурыми полосами кустарников, на краю земли, лежало малиновое закатное солнце, и отпечатки оконных переплетов едва заметно ползли вверх по стене столовой. Снизу, из кухни, шел запах дров, дыма, кипящего жира, тепла.

— Я рад был заметить, мистер Хэнд, что вы спокойно восприняли окончание осушительных работ, — сказал декан, ковыряя в зубах обломком пера.

— Спокойно? Я просто устал бороться. Двадцать лет — с меня хватит. Разве что мистер Кромвель подменит меня теперь, когда он унаследовал имение дядюшки.

Все головы повернулись к Кромвелю. Вот уже год, как он обосновался здесь, в Или, обосновался прочно, перевез всю семью, но к нему все еще присматривались, привыкали. И в то же время будто чего-то ждали от него, чего-то такого, на что у самих уже не хватало сил.

— Как, мистер Кромвель? Неужели вы тоже противник осушения?

— На церковные доходы осушение, конечно, не повлияет, доктор Фуллер. Я буду так же исправно уплачивать вам ту же ренту за арендуемую у вас землю. Для всей же округи оно может обернуться полной катастрофой.

— Дядюшка Вильям, я вас умоляю! — Нэнси сложила ладони перед грудью. — Раз и навсегда растолкуйте мне эту загадку: почему все кругом так против осушения? Король и граф Бедфорд и эти купцы-сукноторговцы вкладывают огромные деньги, вместо болот и топей в графстве появятся сотни акров пахотной земли. Говорят, впервые в этом году не будет наводнения и наш Или не окажется на острове. Что в этом плохого?

Декан пожал плечами и откинулся на спинку стула, как бы открывая племяннице единственного человека, знающего ответ на этот трудный вопрос.

— Да то, милая Нэнси, — сказал Кромвель, — что это будет уже не наша земля. Она попадет в руки спекулянтов и придворных фаворитов, которые немедленно огородят ее и начнут вздувать цены.

— Но ведь сейчас от нее нет никакой пользы.

— О нет. Топь — неважное место для посева и для прогулок, но летом это — прекрасное пастбище. За право пользоваться им наши крестьяне платят мне треть шиллинга с коровы и очень довольны. На сухих участках они выкашивают столько сена, что им хватает его почти до марта.

— В хорошие годы — до новой травы, — вставил Пэйдж.

— Землей же владеют их преподобия, и они продают эти пастбища казне по цене болота. То есть отдают даром.

— Вы же знаете, мистер Кромвель, что мы не можем противиться распоряжениям королевского казначея.

— Я знаю только одно: крестьяне, оставшись без болотной травы, будут разорены. Очень небольшая часть их сможет арендовать осушенную землю по той цене, которую с них будут требовать за нее. Они еще не научились хозяйствовать по-новому, как в Эссексе или Кенте, и не сумеют извлечь из земли столько, сколько нужно на покрытие увеличенной ренты. Может, лет через двадцать осушение и начнет приносить пользу. Но неужели ради этого ныне живущие должны помирать с голоду?

Огромный яблочный пирог, внесенный тем временем слугой, застыл в воздухе, потом проплыл над головами гостей и опустился на стол заметно ближе к Кромвелю, чем к хозяину. Слуга жил в доме давно, ему многое позволялось. Он взял салфетку и зачем-то начал обтирать спинку стула, на котором сидел Кромвель, бормоча при этом:

— Золотые слова, сэр, мистер Оливер, да благословит вас бог… золотые слова…

— Поверьте мне, джентльмены, я-то смогу обойтись без этих коровьих шиллингов. Я даже думаю, что, арендовав часть этой осушенной и огороженной земли, я смог бы найти для нее крепких йоменов[6] и мои доходы возросли бы. Но, — Кромвель указал пальцем в сторону окна, — мы не должны забывать, что все разорившиеся крестьяне превратятся в нищих и бродяг, которые лягут на плечи нашего же прихода. Что люди, доведенные до отчаянья, перестают слушать всякие резоны и убеждения. Что в тюрьме ли, в богадельне ли — кормить их придется нам же. Милая Нэнси, если мы не сумеем помешать тому, что происходит… у нас не будет наводнения, зато будет бунт. Как тридцать лет назад здесь, по соседству — в Нортгемптоншире. Восставших называли тогда левеллерами.[7] Они обижались на эту кличку, но она точно выражала суть дела: на дне своей нищеты они ничего другого не хотели, как сравнять всех, кто побогаче, с собою, все тучные поля — с своим запустеньем, все высокие дома — со своими, то есть практически с землей. Сравнять — в этом есть огромный соблазн!

На протяжении всего этого разговора аптекарь Гудрик, ни на кого не глядя, то усмехался, то с сомнением склонял ухо к плечу, то вопросительно поднимал бровь, то одобрительно кивал головой, будто вел беседу с кем-то невидимым. Но тут он резко повернулся к Кромвелю и крикнул своим тонким голоском:

— А откуда же король взял деньги на осушительные работы и скупку земель?

Мистер Пэйдж перестал резать пирог и развел руками, словно прося у всех прощения за манеры своего друга. В комнате стало светло — слуга зажигал свечи.

— Его величество — крупный предприниматель, мистер Гудрик. Монополия на торговлю табаком, порохом, игральными картами, таможенные сборы, продажа патентов, продажа баронских и рыцарских титулов… Я не могу вам перечислить все источники доходов казны, но всякому ясно…

— Нет! На этот раз вы, мистер Кромвель, вы сами снабдили его деньгами.

— Мистер Гудрик! — В голосе Пэйджа укоризна пыталась прикинуться строгостью.

— И вы тоже, мистер Пэйдж. Вы оба уплатили в этом году корабельную подать, хотя отлично знали, что налог этот — незаконный.

— Вы хотите сказать…

— Именно! Я хочу сказать, что вы должны были поступить, как ваш кузен, мистер Гемпден. Ему тоже ничего не стоило уплатить эти несчастные двадцать шиллингов и жить спокойно. Но он отказался подчиняться произволу, не побоялся пойти под суд за отказ. И не говорите мне, что у вас семья, дети, хозяйство. У него тоже есть семья и чувство долга перед ней. Но есть же, в конце концов, и долг перед Англией!

— Неужели двадцать шиллингов могут что-то изменить?

— Речь идет не о двадцати шиллингах, доктор Фуллер, а о свободе государства. За последние три года корабельный налог из чрезвычайного сделался постоянным. Скоро король сможет на эти деньги не только скупать за бесценок земли, но и нанять армию. Наемную армию, джентльмены! И мы окажемся под властью такого же деспотизма, как испанцы, турки, русские. Мистер Гемпден прекрасно это понимал. И вот он под судом, а король содержит судебную стражу за счет его родственников. Браво! превосходно!

— Я слышал, что пока суд не вынес никакого определенного решения. Дело передано на рассмотрение двенадцати высших судей королевства.

— Судьи королевства? Хотел бы я посмотреть, что станет с тем из них, кто посмеет вынести решение не в пользу короны.

— Вы думаете, что в стране вообще не осталось честных и мужественных людей?

— Ах, мистер Кромвель. Десять лет назад эти люди собрались в парламенте — и что? Вы были среди них, вы голосовали за Протестацию. О, я помню наизусть. «Если какой-либо купец или какое-либо другое лицо добровольно внесет или уплатит в качестве подати означенный выше потонный и пофунтовый налог, не утвержденный парламентом, тот должен быть признан предателем вольностей Англии и врагом отечества». Разве корабельные деньги утверждены парламентом? Вашими же словами могу сказать вам теперь, мистер Кромвель. — Он запнулся и произнес тихо, но решительно: — Вы предатель и враг отечества.