Лидия Авилова - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Лидия Авилова
• Жанр: Биографии и Мемуары

Творчество Лидии Авиловой развивалось под благотворным влиянием передовых русских писателей — ее современников, и прежде всего А.П.Чехова.

В книгу вошли избранные рассказы писательницы, а также воспоминания, воссоздающие литературную среду 80-90-х годов.

---

Писатели не интересны… Ну, а этот? Говорит он еще лучше, чем пишет, и, нет, — несомненно — это удивительный человек!

Я сейчас думаю: почему же мне не хочется вспоминать и писать именно об этих трех? И я себе это объясняю. Мне всегда были неприятны воспоминания маленьких людей о больших. Притягивают к себе они эту величину, приравнивают, примеряют. Выходит какое-то «сочетанье». И это несносно! Ничего такого особенного эти большие маленьким сказать не могли, а дорого сказанное только потому, что сказано ими. Значит, и запомнить особенно нечего. Отношений равных быть не может, в особенности в случайных нечастых встречах. Я отдаю себе очень ясный отчет: почему Горький ко мне приехал? почему он горячо и много говорил? Да просто потому, что я тогда была молода и я ему понравилась. Будь я умней в десять раз, талантливей в сто крат, но будь у меня очки на носу и закрученная косичка на затылке, никаких Горьких у меня бы не бывало! Уж это верно! И разве это не понятно? И разве я сама не была под обаянием этого выдающегося человека и разве я не могу сказать в свое оправдание, что я постаралась быть приятной и красивой, чтобы он не жалел, что сам дал мне так много: счастье восторга перед личностью человека.

Лев Николаевич, конечно, не замечал моей наружности, и, конечно, она не могла влиять на его отношение. Но ведь и отношений не было. Было то, что он узнавал меня при встрече, справлялся о моих занятиях, считал мои рассказы «хорошими» и даже как-то прочел вслух один мой рассказ. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что в этом случае, будь у меня очки и косичка, он отнесся бы ко мне еще лучше, еще внимательнее и теплее. Мне кажется, что это так. Но значит, и на него моя наружность влияла. Я могла бы вспомнить о многих наших встречах, о целом дне, проведенном мной и Ниной в Ясной Поляне, но я охотнее, за этот день, вспомню о Черткове. Л[ев] Н[иколаевич] слишком определенная величина, и мне ли искать в нем чего-либо нового, незамеченного раньше? Насчет Черткова я на себя полагаюсь. Тут — что мое, то мое, и я искала его понять и получила неожиданные впечатления. Нет, когда обыкновенные люди рассказывают про великих, это, право, очень напоминает рассказы путешественников про очень известные достопримечательности. Поехал какой-нибудь Иван Иванович и увидал, скажем, Капитолий. Ну, что же интересного в том, что он увидел? Ведь и глядел, несчастный, чужими глазами. Ведь и подходил напичканный уже теми чувствами, которые он обязан был испытывать. Вот я и не хочу вспоминать о «великих», прошедших мимо меня. А если и пишу, что понравилась Горькому, то не для того, чтобы унизить его и притянуть-таки к себе, а потому, что это объясняет наше знакомство, а я не хочу напускать тумана…

Чехов… О нем искренне я вспоминать не могу и не хочется.! Про Чехова я не сказала бы, что он великий человек и великий писатель. Конечно, нет! Он большой, симпатичный! талант и был умной и интересной личностью.

Горький — яркий талант и оригинальный человек.

Толстой — великий писатель, великий мыслитель (?)[57], великий человек. Нет величины больше его в литературном свете.

Случается, что талант точно освещает, пронизывает всю личность писателя. Он сильней личности и точно силится, поднять ее до себя. Это — Чехов.

Случается, что талант и личность одинаково сильны, ярки, помогают друг другу, выражаются каждый по-своему, сплетаются, сливаются. Это — Горький.

Но когда и талант и личность не только велики, сильны, могучи, а когда они еще совершенны (подчеркнуто Л. А.), когда дух их поднимается над человечеством и приближается к божескому, — тогда это Толстой[58].

Позлее Лидия Алексеевна Авилова уточнила свою характеристику А. П. Чехова:

«…Но те, кому выпало на долю знать лично Ан[тона] Пав[ловича], те, у которых отношение к нему было свободно от всяких примесей, вроде соперничества, зависти или каких-либо личных счетов, те сохраняют в своей памяти образ человека исключительного по своему благородству, большого человека, печально и ласков коснувшегося их душевных ран. Он не знал „нормы“, но он чувствовал „уклонение от норм“, и он сделал свое дело писателя: он верил и другим оставил веру в то, что жизнь может и должна быть прекрасной, когда уклонение от норм уже не будет иметь места».

[Знакомство с Горьким]

Мне приходилось часто проходить мимо конторы Знания, и каждый раз я думала о Горьком, потому что Антон Павлович Чехов говорил мне, что ему необходимо знакомство с женщинами: «Горький — дикарь, — говорил он, — а женское влияние стерло бы его острые углы, сделало бы его культурнее, мягче». И он советовал мне: «Познакомьтесь с Горьким, Вы не пожалеете!».

Мне самой очень хотелось познакомиться с Ал[ексеем] Макс[имовичем], но случая все не представлялось. В один из его приездов в Петербург много говорили об одной его выходке в театре: он, Скиталец и не помню, кто еще, сидели в буфете и пили чай. Публика узнала Горького, и сейчас же кругом него собралась толпа. Некоторые только замедляли шаги, проходя мимо столика, где он сидел; другие совсем останавливались и безо всякого стеснения разглядывали его в упор. Рассказывали, что Горький вдруг сердито оглянулся, потом уставился кому-то прямо в лицо и очень громко спросил: «Что я вам, балерина, что ли, что вы так на меня смотрите?!»

Был еще случай в театре Комиссаржевской, когда шла его пьеса, если не ошибаюсь, «Дачники». Публика частью аплодировала, частью шикала. Горь[кий] вышел на вызовы, но так как шиканье не прекратилось, он рассердился и крикнул какую-то дерзость.

Одни были в восторге от этих его выходок, другие обиженно возмущались, третьи просто забавлялись. Во всяком случае разговоров о Горьком было много, и мне все больше хотелось узнать его лично. Уж не помню, под каким предлогом я пошла в контору издательства Знание, познакомилась с Константином Петровичем Пятницким, секретарем Горького, и вышло так, что мне пришлось зайти к нему вторично. «Ал[ексей] Макс[имович] здесь, — сообщил он мне. — Хотите поговорить с ним? Если он не занят, он Вас примет!» Но я не успела ответить, как дверь из соседней комнаты отворилась, и на пороге показался Горький. Он хотел что-то сказать К[онстантину] П[етровичу], но, увидев меня, вопросительно взглянул на Пятницкого.

— Это писательница Авилова, — сказал Константин Петрович. — Познакомьтесь!

— Вот черт! Никогда и не слыхал, что есть такая писательница, — удивился Алексей Максимович. — Вы где же пишете?

Я назвала несколько органов печати.

— Как же я вас прозевал? — удивился Горький. — Принесли что-нибудь нам?

— Ничего не принесла. Мне кажется, я не подхожу для Знания.

— Кажется! Ей кажется! — насмешливо передразнил меня Горький. — Ну идите сюда ко мне, сударыня, потолкуем!

Но мы не успели выйти, как в контору довольно шумно ввалилась толпа учащейся молодежи. (Далее несколько строк неразборчиво. — Н. А.).

— Я отказываюсь выступать на вашем вечере! — закричал Алексей Максимович. — Но разве я сказал, что отказываюсь помочь вам?

Он быстро повернулся, подошел к письменному столу и открыл средний ящик, из которого торчал ключ. Я стояла как раз около этого ящика и могла видеть, что в нем было много денег, не аккуратными пачками, а брошенных небрежно, врассыпную. А[лексей] М[аксимыч] сгреб в горсть, сколько попало, и, кажется, собирался еще прибавить, но К[онстантин] П[етрович] быстро подбежал и успел отстранить Г[орького], захлопнуть ящик и, заперев, сунуть ключ в карман. Алексей Максимович, улыбаясь, оглянулся на него.

— Платежи завтра, платежи! — тихо сказал Пятницкий. — Эх, Алексей Максимыч!

— Ну, ну, не буду больше…

Алексей Максимыч вернулся к молодежи и сунул кому-то деньги.

— Вот, товарищи, это вместо выступления. Или у меня другого дела нет? Хоть все брось и только выступай на ваших вечерах!

Я скорее плюхнулась, чем села на диван в его кабинете: это Горький помог мне сесть, слегка надавив мне руки выше локтей.

— Вот, сударыня, теперь побеседуем. Видели, какой народ? Хороший народ, а говорить врозь не умеют. У нас вообще мало кто умеет говорить. Вы можете не готовясь сказать хоть маленькую речь?

— Нет, не могу!

— Странно! Почему это? Если не совсем глуп и владеешь словом…

— Да, вам, наверное, этого не понять. Вы когда-нибудь испытывали чувство застенчивости?

Горький засмеялся.

— Застенчивость — это глупость, сударыня. Ее легко побороть. Надо дерзить, и не будет застенчивости!

— Легко сказать!

— Да разве вы-то застенчивы?

— Очень. И это мучительно. Делаешься глупой и смешной.

— А я бы про вас этого не подумал!

— Потому что мне с вами легко, а бывает…

— Ну как же бывает?

— Да вот, например, отнесла я свою повесть в В[естник] Евр[опы], ну и пошла потом за ответом: принята или забракована? Очень волновалась! едва заставила себя войти в дверь редакции, а то все проходила мимо. Ну, позвали меня прямо к Стасюлевичу. Не знаете его? Михаил Матвеевич Стасюлевич. Совсем не страшный, а какой-то будто рассеянный, равнодушный. Спросил меня: — Ваша статья по какому вопросу? — Не знаю почему, этот вопрос меня очень смутил. За меня ответил секретарь. Он стоял сзади, у камина. — А-а, повесть… беллетристика, — протянул старик. — Так вы принесли повесть? — Я совсем растерялась. — Видите ли, Матвей Стасюлеевич, — начала я, спохватилась и быстро поправилась: — Простите, Стасюлей Матвеич… — Ну, а потом… потом у меня было только одно желание: провалиться сквозь пол, или тут же умереть, или проснуться и понять, что у меня кошмар. За моей спиной как-то странно откашливался секретарь, его будто душило…