Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания

• Название: И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания
• Автор: Виктор Ротов
• Издательство: ГУП "Газетное издательство "Периодика Кубани"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003

---

После плотного ужина дочери Знаменского Оля и Лена садятся за пианино и в четыре руки бойко исполняют несколько фортепьянных пьес. В том числе Бизе, Грига… Вот уж не ожидал!

Я про себя радуюсь за Анатолия Дмитриевича: хорошая у него семья! И жена, и дочери красивые. К тому же девочки, чувствуется, хорошо воспитаны: вежливые, обходительные… А каково музицируют! Мы слушаем, затаив дыхание. Дозор лежит у камина. Подремывает, поглядывает на меня.

Вдруг легонько так заскулил. Анатолий Дмитриевич кивком показывает мне на него, улыбается: мол, видно, и ему нравится музыка.

Время — ближе к полночи. Анатолий Дмитриевич что‑то сказал невнятно. Я не понял, но все остальные поняли. Здесь понимают друг друга, как я заметил, не то что с полуслова, — с полувзгляда. Девочки встают, закрывают крышку пианино. И тут я догадываюсь: пора спать. Нина Сергеевна говорит:

— Пора дать гостю и отдохнуть.

— А я бы слушал еще и еще, — подаю я голос, хотя, откровенно говоря, подустал в дороге за баранкой.

Анатолий Дмитриевич с хозяйкой провожают меня вверх по винтовой лестнице. Следуя за ними, я разглядывал изящную резьбу на перилах лестницы. И еще раз подивился мастеровым рукам Знаменского. Нина Сергеевна заметила, как я разглядываю резьбу, подтверждает мои мысли:

— Толя сам все это сфантазировал! — с явной гордостью говорит.

— Только эта лестница ей и нравится из всего того, что я сделал. О книгах так не говорит.

— Книги твои хороши без всякого сомнения, — как бы не

соглашается с мужем Нина Сергеевна. — Но я их особенно не расхваливаю. Чтоб ты и дальше старался, оставаясь при этом скромным автором. А то некоторые твои коллеги…

— Вот такой у меня критик домашний, — оборачивается ко мне Анатолий Дмитриевич, явно довольный замечанием жены.

Последняя ступенька — и мы оказываемся в просторной комнате, уставленной книжными шкафами. Такому богатству позавидовала бы любая библиотека. Несколько полок занимают его книги. Взглянув на них, я только теперь понял, сколько успел уже сделать Анатолий Дмитриевич. Я вижу здесь и «Неиссякаемый пласт» и «Ухтинскую прорву»… Стоят книги тесненько, будто дружная семья. Думаю про себя: нелегко сложилась жизнь у Анатолия Дмитриевича, но сколько успел он сделать. И все спешит, все ему мало времени. Все жалуется: дни летят быстро, а так много надо еще написать! Успеть высказать все, «что накипело на сердце». У него действительно «накипело»!

— И когда ты все это успел? — мы с ним на «ты». С первых слов, можно сказать. При этом он не то в шутку, не то всерьез обосновал такое свое предложение: «К Богу обращаются на «ты» — ты, Господи. И только к чертям на «вы» — вы черти».

Проследив за моим взглядом и как бы подумав над моими словами, он заговорил раздумчиво:

— Не один исписанный лист выбросишь в корзину, пока добьешься своего. Не раз и не два перечитаешь написанное. Сначала кажется — все хорошо, а вчитаешься — нет! Не то. Нет жизни. Одна видимость. Правишь, переписываешь, снова правишь. Маята сплошная! Но зато, когда получается, — какое блаженство на душе.

Слушая его, я подошел к письменному столу — на нем стопка чистой бумаги и пучок шариковых ручек в карандашнице. Заглянул в корзину, в ней несколько мятых листов. Расправил один, потом второй, третий… Читаю и удивляюсь: а почему он это выбросил? Написано добротно. Вопросительно гляжу на Анатолия Дмитриевича.

— Все это не то! — говорит он и отмахивается. — Ты брось бумажки. Подойди, посмотри сюда… — он и я подошли к двери,

ведущей на веранду. — Город, горы, огни…, в каждом доме люди. Что‑то там происходит. Может, мирно беседуют в семье, может, телек смотрят, может, уже спать легли, и жена с мужем намечают дела назавтра… Может, мир и согласие у них, а может?..

И тут он сказал фразу, которую я не очень понял тогда, но которая до сих пор живет в моем сердце: «Знаешь, отчего жизнь моя так непросто складывается? Потому что сердце мое умнее меня».

Обычно в народе так говорят: «Он живет не умом, а сердцем». Это о хорошем человеке. Душевном. Который сердцем воспринимает жизнь. Не зря потом о нем напишут «Казачьи вести»: «Близко к сердцу? Нет, сквозь сердце». Да, он пропускает жизнь через сердце. Какое ж надо иметь сердце, чтобы не отвечать злом на все то зло, которое выпало на его долю?

От двери он пошел к полке, где стояли его книги, взял одну, раскрыл, постучал согнутым пальцем по открытой странице.

— В каждой такой книге — частица моей души, частица сердца. Я каждый раз перед выходом моей книги испытываю нечто такое, что и не объяснишь толком. Страх — не страх, но что‑то сродни ему: ведь ты как бы стоишь распятый перед толпой. Читатель скользит по строчкам глазами, будто по живому режет. Я это чувствую. И если нахожу в книге, когда она уже вышла, слабые, а главное, — написанные не совсем искренне строки, у меня сжимается сердце. Болит, будто по нему ножом полосонули…

Нина Сергеевна перебила его мысли:

— Пора! Пора дать гостю отдохнуть.

Он глянул на часы и как бы спохватился:

— И впрямь. Я‑то в машине подремывал, а ты работал за рулем…

Оставшись один, я прошелся по комнате раз — другой. Вышел на веранду. Огней в городе заметно поубавилось, и мне показалось, что ночь словно придвинулась. На небе звезды. Крупные. Не такие, какие у нас в Краснодаре. Воздух потому что чистый. Я пред

ставил себе, как сюда на веранду выходит передохнуть Анатолий Дмитриевич. Что‑то он думает. А может, просто любуется пейзажем. Стоит бездумно, ждет, когда на взбудораженной душе улягутся бури, вызванные воспоминаниями. Чтоб через время снова сесть за письменный стол с намерением перечитать написанное, может, поправить что‑то, а может… скомкать и выбросить в корзину исписанный лист. И так много — много раз. Долгие, долгие годы…

Почему‑то на ум пришли воспоминания, как однажды мы вернулись с моря. (Было и такое — мы иногда и отдыхали вместе, семьями.) После ужина занялись каждый своим делом. Знаменский почитывал книгу Романа Гуля. Моя жена Рая углубилась в стихи Есенина. Очень любит стихи Есенина! Потом возник общий разговор. Рая и спрашивает Знаменского:

— Так Есенина убили, или в самом деле он наложил на себя руки?

Знаменский отложил книжку. По всему было видно, что он готов поговорить на эту тему.

— Ты посуди, Рая, сама. Вот читаю Гуля. По его свидетельству, Есенин, будучи в Германии, кричал, в подпитии, конечно, у Дома аэроклуба: «Не вернусь в Москву!.. До тех пор, пока Россией правит Лейба Бронштейн…». То бишь — Лев Троцкий. И тот ему не простил. Достал его. Сын Троцкого Яков Блюмкин, убийца посла Мирбаха, провокатор, вертелся в литературных кругах, они буквально выследили Есенина. Они шли за ним по пятам…

— Это что, в Литинституте вам об этом говорили? — пораженный его словами, спросил я.

— Нет, конечно. В Литинституте я учился во времена Хрущева. Когда раскручивали так называемый «культ личности Сталина». Сталина во всем обвинили. Не Сталин виноват. Сами они и виноваты. Моими университетами был лагерь. Там мне помогли во всем разобраться. Там все четко знают.

Этот разговор происходил в те жуткие времена, когда разорение и разграбление СССР называлось сначала перестройкой, потом реформированием.

— Интересно, как теперь «преподают» в лагерных «университетах»? — этак ненавязчиво спросил я.

— А вот так и «преподают». Там называют вещи своими именами. Это точно. Мы здесь лицемерим и все надеемся, что лихо это недолговечное. Что как‑нибудь рассосется. Нет! Не рассосется, господа русский народ! Потому что… — он вдруг поднял глаза на портрет Шолохова, висевший у меня над письменным столом. — Счастливчик! Не дожил до этих черных дней. При таком — сяком Сталине жил. Правду писал. А теперь поди ты напиши правду. Кому она нужна? Ведь они все так хитромудро закрутили, что народ уже ничего не может понять. А нашего брата — интеллигенцию — с грязью смешали, нам нет веры…

Знаменский постучал по столу карандашом и, вдруг улыбнувшись, как если бы что‑то вспомнил, иронически молвил:

— Новая история России!.. — помолчал горестно. — Видно, прав был Наполеон Бонапарт, когда сказал: «История — это продажная девка, которая спит всегда в постели победителя». А кто у нас нынче победитель? Что сегодня, о чем кричал бы Есенин? У власти снова троцкисты… Ведь на улицу страшно выйти. Все перевернули с ног на голову, — он кинул о стол книгу. — Ты посмотри, что они творят!.. — он хотел еще что‑то сказать и задохнулся. Видно, его возмущению не находилось уже слов.

Ушел из жизни Анатолий Дмитриевич, словно бросил вызов равнодушным: «Думаете само собой рассосется? Нет, не рассосется…».

До сих пор мерещится тот поздний вечер: наговорившись, мы сидим и молчим…

Александр Мартыновский