Альманах - «На суше и на море». Выпуск 2

• Название: «На суше и на море». Выпуск 2
• Автор: Альманах
• Издательство: Государственное Издательство Географической Литературы
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1961

Это второй выпуск художественно-географического сборника «На суше и на море». Как и первый, он принадлежит к выпускаемым издательством книгам массовой серии «Путешествия. Приключения. Фантастика».

Читатель! В этой книге ты найдешь много интересных рассказов, повестей, очерков, статей. Читая их, ты вместе с автором и его героями побываешь на стройке великого Каракумского канала и в мрачных глубинах Тихого океана, на дальнем суровом Севере и во влажных тропических лесах Бирмы, в дремучей уральской тайге и в «знойном» Рио-де-Жанейро, в сухой заволжской степи, на просторах бурной Атлантики и во многих других уголках земного шара; ты отправишься в космические дали и на иные звездные миры; познакомишься с любопытными фактами, волнующими загадками и необычными предположениями ученых.

Обложка, форзац и титул художника В. А. ДИОДОРОВА

http://publ.lib.ru/publib.html

---

Преодолев сугробы, они вышли на каменистый увал, с которого рассматривали архаров позавчера, и увидели под гребнем истоптанное место и лежки, здесь бараны пережидали непогоду. Вниз вилась протоптанная дорога. Из-за глубокого снега архары не смогли добраться до корма и направились в долину. Но у небольшого поворотика долины, у группы темных камней, не занесенных снегом, было видно по следам, как вдруг все бараны, шедшие цепочкой до сих пор, кинулись врассыпную. В этом месте заметны следы борьбы, взбитый снег, кровь. Тут же из-под явно нарытой кучи снега торчал конец архарьего рога с обломанным концом, и Глеб и Темирбек прекрасно знал этот рог. Это погиб один из молодых рогачей стада Зор-кульджи. И Темирбек и Глеб поняли, что архары ушли в долину, где снегу немного меньше, и что за ними, конечно, последует барс. Но не сразу. Он несколько дней будет здесь и еще вернется сюда раз, может быть, два, чтобы доесть тушу, а уже потом тронется за архарами и пойдет он не по ущелью, а гребнем увала, опускающегося вниз. Вот здесь на гребне, километра на три ниже плато, а также возле закопанной туши они и поставили по капкану.

Этой ночью опять завывал буран, било, трясло палатку, но Темирбек и Глеб спали спокойно. Этот снег был им на руку. Он уничтожал их следы.

И на следующий день шел снег. В палатке от их дыхания все полотнище покрылось нежными кристалликами, которые таяли, когда горел примус.

— Это хорошо, хорошо, — говорил Темирбек, и они спокойно сидели в тепле. Варили обед, потом ужин, потом спали. Прошел и еще один день.

Утром затихло, и они вышли, взяв с собой все необходимое, чтобы не возвращаться. С большим трудом по глубокому снегу пробирались они туда, где были недавно. И снова петляют следы барса вокруг того места, где была закопана туша, но зверь к туше не подошел. Он покружился возле, а потом ушел вниз по увалу. Они направились по следу вниз, но и тот капкан, что был поставлен на увале, барс обошел.

* * *

А в эти дни предвесенних буранов и снегопадов Вера металась, не находя себе места. Ей все казалось, что Глеб уже погиб, и она плакала, потом шла в юрту к Сарыджон, но та была совершенно спокойна.

— Придет, — говорила она. — Придет. Ничего.

И Вера опять успокаивалась. Но когда наступала ночь, когда не было света, она слушала шум ветра и шорох пшканов за стенками, их развелось сейчас необычайное множество, и в этих шумах ей все чудились крики, скрип шагов, голоса.

Все затихало под утро. После бессонной ночи она просыпалась уже при ярком свете, и страхи ее исчезали. Она выходила из землянки, и сверкание снега слепило глаза. Было необычайно глубоко и сине небо, нетронут и свеж снег, покрывающий дно долины и склоны. Тишина царит в долине, и кажется безжизненным все вокруг. Только, как прежде, курятся дымки над юртами далеких аулов, и ни следа на нетронутой снежной целине. Лишь около землянки появились цепочки следов маленьких лапок. Это пшканы вылезали под утро поиграть и побегать на снегу.

На этот раз, когда Глеб вернулся из маршрута, на зимовке был гость. Он сидел за столом и пил чай. Глаза его искрились и блестели. Он держал блюдце в одной руке, а другой выразительным жестом помогал собеседнику понять всю красоту и сложность излагаемых им мыслей.

— Вы рассудите, Вера Григорьевна, — говорил он сидевшей возле Вере, — до чего здесь темный народ, вот, например, подохнет корова от вздутия брюха, так они считают, что это в нее вселился нечистый дух, не понимают того, что это физиология и железы внутренней секреции. Темнота.

Его лицо лоснилось от пота, заметно было, что он уже пропустил стаканчик, и не один, и что он умеет и любит это делать.

О нем говорили, что он выпивает весь казенный спирт. А казенного спирта у него бывало порядочно, так как вот уже много лет работал ветеринарным фельдшером. Анатолий Кузьмич был вообще фигурой довольно оригинальной. До революции он служил солдатом в погранотряде, исполняя обязанности кузнеца и санитара при ветфельдшере. Во время революции и после нее он не покинул избранной им специальности и долгие годы продолжал действовать в том же духе, уже являясь штатским человеком. При этом он себя первоначально повысил до ветеринарного фельдшера, а через некоторое время и до ветеринарного врача, хотя уровень знаний у него не возрос от зубрежки каких-либо книг. Когда его вызвали в милицию и спросили, почему это он уже стал ветеринарным врачом, он сказал, что быстро растет «по знаниям из опыта», а теперь уже любого ветеринарного врача может поразить своими знаниями, что пусть начальник милиции назначит комиссию и пусть эта комиссия его проэкзаменует и выдаст ему диплом врача. Начальник милиции комиссию собирать отказался, но впредь сказал, чтобы он или ехал учиться в институт, или оставался бы ветеринарным фельдшером. На этом и согласились.

И в продолжение многих лет Анатолий Кузьмич был чуть ли не главным деятелем ветеринарии огромной, правда, довольно дикой территории. Он сильно изменился с тех пор, как был солдатом, теперь он носил очки, длинные волосы, рубашку с воротничками и галстук бабочкой. Любил серьезные разговоры, сочинял стихи и исполнял их под гитару.

Но все это — и гитара, и галстук бабочкой, и серьезный разговоры бывали только тогда, когда кончался спирт. Другие дела начинал он не прежде, чем приканчивал со спиртом. Прикончить же спирт другой раз удавалось не сразу, и период запоя продолжался иногда до месяца и более. Иногда запой продолжался даже тогда, когда спирт кончался. В этом случае Анатолий Кузьмич шел на большие денежные жертвы. Так как ни водки, ни спирта на Памире не продавали, то Анатолий Кузьмич нашел еще один, правда, довольной дорогой способ получения спиртного. Он покупал целые аптечки, которые продавались в магазинах, все имеющиеся пузырьки откупоривал по очереди, их содержимое выливал в пиалу и поджигал. Если жидкость горела, он гасил ее и выливал в другую пиалу, если не горела — выплескивал. Таким образом из всех пузырьков он получал около пиалы спиртовых экстрактов, которые можно было, слегка разбавив, выпить, после чего в течение часа или двух он ощущал приятное опьянение. Больше всего его возмущал йод: «Горит ведь, проклятый, — негодовал он, — горит, но ведь ни пить его нельзя, ни извлечь из него спирт невозможно».

Анатолий Кузьмич прожил на зимовке два дня, он пел под гитару жестокие романсы и декламировал свои стихи.

В его стихах описывались «снежные вершины» и «горные долины», «кипящие потоки» и «пропасти глубоки», «чудеса природы» и «дикие народы». Кроме того, он знал наизусть и исполнял с богатой жестикуляцией апухтинского «сумасшедшего». Причем целовал Верочке ручку и снова и снова сожалел, что нечего выпить за ее драгоценное здоровье, после чего Вера снова и снова отпирала свой лабораторный сундучок, где хранились спиртовые запасы. Двое суток он наполнял своим голосом землянку: пел, рассказывал анекдоты, не протрезвляясь ни на минуту. На второй день к вечеру Глеб отобрал у Веры ключ от лабораторного ящика, и хотя Анатолий Кузьмич на утро третьего дня и говорил, что «очень поражен странным отношением» и что «я не так людей принимаю», но больше ничего не получил и через час, заседлав свою лошадь, уехал.

Видимо, на зимовке шла гостевая полоса. На следующий день приехали соседи из аула с семьями и гостили целый день, пришлось варить плов, без конца кипятить чай. Уехали они глубоким вечером, взрослые верхами, маленькие дети на руках, побольше спереди на седле, самые старшие на ишаках.

На следующий день, когда Глеб набивал патроны для нового марша, в землянке появился новый гость — фельдъегерь Гулаев. У него было совершенно серое от утомления лицо. Он кинул Глебу конверт и повалился на кровать. Глеб стянул с него полушубок, шапку, сапоги и закинул его ноги на постель.

— Покорми лошадь, — сказал он, — через два часа нужно дальше.

Глеб выстоял лошадь минут сорок, потом дал сена, потом овса. Через два часа приготовил гостю поесть и разбудил. Гулаев насилу проснулся. За сутки он проехал 160 км. Гулаев выпил стакан водки, поел, молча стиснул руку и залез в седло.

Только тут Глеб увидел, что одна рука у него не в порядке и полушубок прострелен, и понял, за что прощались Гулаеву многие проступки, то грубость, то недосмотр, он понял, куда и зачем тот едет, и от всей души пожелал ему сил и удачи на оставшиеся 100 километров пути.

— А может, подождешь немного? Отдохнешь? — спросил Глеб у него.

— Нет, брат, — отвечал Гулаев, — такая наша работа — отдыхать не положено, пока пакет не сдал.

И пока Глеб стоял и смотрел вдаль, он заметил, что по южным склонам, несмотря на только что прошедшие снегопады, вышли из-под снега скалы и части склонов и не было уже цельности в снежном покрове, а были прорывы и дыры в этом еще недавно прочном белом плаще. На северном и восточном склонах все было по-прежнему и по-прежнему жестоки были зимние морозы по ночам, но все выше поднималось солнце, все раньше оно вставало и позже садилось, отчего на южных склонах чуть-чуть начало подъедать снег.