Самуил Полетаев - Второе небо

• Название: Второе небо
• Автор: Самуил Полетаев
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1972

«Внизу покачивается небо — то самое небо, которое люди видят с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, порой обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолета, виднеется второе небо, вечно синее и чистое, и о нем, втором этом небе, думает сейчас Абуталиб. Мысли старого ашуга подобны высокому горному небу, на котором никогда не бывает облаков. Солнце, древнее, как вечность, царит в нем и все освещает. От его нещадного света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть».

О ком бы ни были рассказы этой книги — о бесстрашном ли подростке Куантае, убежавшем из интерната в степь, чтобы вместе с дедом пасти коней, о бойком ли на выдумки Тимке, выигравшем у писателя необыкновенное пари, или о Славке, пронзенном внезапной жалостью к жуку-носорогу — все рассказы проникнуты одной мыслью: человек прекрасен, когда дела его добры и совесть чиста.

Об этом и думал, пролетая над родными горами, старый дагестанский ашуг из рассказа «Второе небо».

---

Павлик слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами деревни и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он заглянул в окна — кажется, там был кто-то. Павлик проскочил через сад и задержался возле баньки. Поблизости никого не было. Он открыл дверь, прошел в предбанник и в каменку. Пахло мылом и холодным дымом. Черные, закопченные камни источали сырость и мрак. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На черной корявой доске шевелился золотой кружок света, и в нем поблескивало сломанное блюдце с водой. Скворца не было. Только серое перышко прилипло к доске. Павлик оглядел темные, задымленные углы, так, на всякий случай, но и там никого. И тогда он вдруг понял, что никуда скворец не улетел, а давно уже умер, и Ефим Савельич просто выдумал про то, что он улетел. Не мог он улететь никуда, изувеченный, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Павлика, пальцами.

Павлик присел на скамейке, дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце, о короткой его жизни, в которой тот успел все же побывать в разных странах и повидать немало хороших мест. Он представил себе доктора Эллиота — старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх, на деревья, а из гнезд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи и шляпу, порхают вокруг и кричат. Эка штука ли скворец! А ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдешь, свет не без добрых людей…»

В саду послышались шаги. Может, кто мимо, к ручью, куда бабы ходят стирать? Но шаги все ближе и слышнее, совсем уже рядом, возле баньки.

Павлик замер. Тишина и чье-то дыхание. Распахнулась дверь. Зашуршали прелые листья от веников. В дверном проеме каменки показалось лицо и глаза, широко раскрытые от темени.

— Кто здесь?

Молчание.

— Ты, что ли, Зарубин?

Павлик поднял глаза на учителя.

— Неправду вы сказали. Никуда он не улетел.

И столько тоски было в голосе, что Ефим Савельич подсел к нему и положил руку на плечо.

— Нет, голубчик, правда. Я планочками ножку обложил, перевязал, ножка скоро наладилась, он и улетел. Сперва на груше посидел, потом улетел.

— Правду говорите?

— Что ж я, врать буду? Раз сказал, значит, верь. Может, где в другом месте на лето осядет. Теперь, понятно, подальше от деревни.

— Это хорошо, — успокоился Павлик.

Они сидели в прогорклой баньке, темной, сырой и неприютной, а было им, учителю и ученику, радостно обоим, и на душе — тихо и спокойно. Ефим Савельич словом его не попрекнул, а знал, наверно, обо всем, ни о чем не расспрашивал и сам ни с того ни с сего начал рассказывать о детстве своем: как гнезда разорял, как учился, воевал, хотел ученым стать, да ума не хватило и знаний. Рассказывал о себе, словно о ком-то другом, и даже обозвал себя обормотником. Павлик слушал его и думал: почему же не орет ни на кого, а ребята слушаются его и уважают. Вот бы отца такого — Павлик как любил бы его! А кто худо о нем скажет, рыло тому поцарапал бы! Сидел учитель рядом в потертом старом пиджаке, мятой шляпе, с морщинистым, немолодым лицом, и душа у Павлика колыхнулась от теплого чувства к нему.

— Ну пойдем, а то небось мамка тебя ищет. Кто это, слышь, там пищит?

Оба прислушались. В саду раздавался тоненький голосок Настеньки:

— Дядь Фи-и-му-у-у-у! Дядь Фи-и-му-у-у!

На лице учителя разгладились морщинки, губы расползлись в улыбке, засветились глаза.

— Ищет. Я от нее спрятался сюда, а она ищет… Плачет, кажись?

Они вышли из баньки и какое-то время стояли, ничего не видя перед собой. Зеленый шелест старой груши, розовая кипень вишен обрушились на них пахучим сладким ветром, рыжее солнце жигануло в глаза. И тут их увидела Настенька и с радостным воплем полетела через грядки, распахнув руки…

Юлька и Павлик

Павлик был круглый, ушастый, очень упрямый и в руки никому не давался. Даже мать порою не знала с ним сладу, и только Юлька, десятилетняя девчонка, жившая по соседству, умела к нему подойти.

— Вот погоди, Юльке скажу, — грозилась, бывало, мать. И — удивительное дело — мальчик моментально утихал.

Не то чтобы девочка была с ним очень ласкова или выдумывала необыкновенные затеи, а просто, наверно, глаз у нее был такой: посмотрит, так сразу почему-то хочется сделать все, о чем ни попросит.

Когда Павлику было пять лет, его прозвали «Юлькин жених». Дразнилка не обижала, он еще больше привязался к девочке. Вместе пропадали они на речке, вместе ходили по грибы, но к старым немецким окопам, где росла густая малина, Юлька старалась ходить без него.

— На мине подорвешься! — кричала она. — Помнишь, бычок убился?

— А как же ты? — пугался Павлик и тайком, прячась по кустам, следовал за ней, пока случайно не попадался ей на глаза.

Юлька колотила его, Павлик даже плакал, но все же дальше шли они вместе. Теперь он уже не боялся, что Юлька подорвется на мине. Ему казалось, что если это и могло произойти, то лишь тогда, когда она уходила в лес без него.

Ростом Юлька не вышла, чуть повыше Павлика, и со стороны казалось — приятели как приятели, а чужие принимали их за брата и сестру. Павлик рос в семье один, он часто мечтал о сестре, которую представлял такой же, как Юлька.

Юлька научила его читать первые буквы. Отец привозил иногда из города книжку. Павлик брал ее и тут же бежал к своей приятельнице.

— Во какую батя книжку купил! Почитай!..

Хотя книжки были для самых маленьких, но Юльке и самой было очень интересно — она читала и перечитывала их, а потом пересказывала Павлику своими словами. Это было еще интереснее, потому что девочка так увлекалась, что не замечала, как придумывала новые подробности, которых не было в книжке.

— А теперь давай буквы учить, — говорила она, — Я буду учительница, а ты ученик.

— Давай, — соглашался Павлик и впивался глазами в Юлькин палец, который медленно, с остановками полз по строчкам.

— Это вот какая буква?

— «П».

— А это?

— «А».

И он выискивал буквы, пока из них удивительным образом не возникало слово «Павлик». Вторым же словом, которое он научился складывать, было «Юля». Так они прошли всю азбуку еще задолго до того, как мальчик пошел в школу.

Павлик часто проводил у соседей целые дни. Вместе с Юлькой они кормили поросенка, бегали на огород и прятались на сеновале. Юлька была худенькая, быстроглазая и смелая, как мальчишка. В сено она прыгала прямо головой. А когда, набегавшись, Юлька садилась за уроки, Павлик брал какую-нибудь книжку и делал вид, что тоже учит уроки.

— Павлика домой не допросишься, — жаловалась мать. — Присушила парня.

Дружба у них была крепкая и, казалось, на всю жизнь.

Но вдруг Юлька уехала. Уехала далеко и надолго.

Павлик еще никогда ни о ком не горевал, и это была первая разлука в его маленькой жизни. Он никак не мог понять, почему же Юлька не взяла его с собой, а вот так покинула его, легко и не спросясь. Погрустил он, погоревал да и забыл про Юльку. Так в жизни бывает: сперва тяжело, а потом проходит.

Шли годы. Из круглого, ушастого малыша Павлик превратился в худого, сильного мальчишку, на лице и руках выступили веснушки, глаза стали озорные и опасные — в деревне среди ребят он слыл отчаянным драчуном.

Нежданно-негаданно вернулась в деревню Юлька. Первой сообщила об этом Павлику мать.

— Пошел бы навестил, — сказала она. — Только сперва лицо умой.

Но Павлик не пошел — постеснялся. Зато вскоре пришла сама Юлька. Она была какая-то другая и незнакомая: в голубом платье с цветочками, в туфлях на высоком каблучке, светлая, тугая коса с мохнатым кончиком-метелочкой лежала между лопатками, и вся она, Юлька, стала какая-то ладная, плотная, глаза взрослые и смелые, только ростом, как и раньше, не очень поднялась — выше Павлика всего на полголовы.

Юлька долго и молчаливо разглядывала мальчика, а потом легко и весело рассмеялась:

— На улице ни за что бы не узнала. Ну, здравствуй!

У Павлика зарделись уши. Он скосил глаза в сторону и, не глядя, сунул руку лодочкой, но тут же выдернул обратно, словно обжегся.

— Вот и поздоровались! — усмехнулась Юлька. — Так-то встречаешь старых друзей? Да? А помнишь, как…

И вдруг, задумчиво глянув в окно, притянула к себе Павлика и показала в поле, туда, где за стогами тянулись кустарники, прятавшие Хворостянку — маленькую извилистую речку.

— Ой, посмотреть как хочется! Пойдем туда сходим, Павлик, а?

Вернулись они поздно, обойдя все памятные места. Они держались за руки, изредка взглядывая друг на друга. И от смущения у Павлика не осталось и следа: снова друзья, как встарь. Об одном он мечтал теперь: с кем-нибудь подраться, защищая Юльку. Только кто ее тронет? Сама, пожалуй, сдачи даст!