Чарльз Ю - Как выжить в НФ-вселенной

• Название: Как выжить в НФ-вселенной
• Автор: Чарльз Ю
• Издательство: Астрель
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-42373-4

Даже капсулы машины времени иногда нуждаются в ремонте.

Прощай, уют безвременья, закомплексованная, но очаровательная операционная система управляющего компьютера МИВВИ, в которую не влюбится только мертвый, и верный несуществующий пес Эд, выкинутый из сюжета космического вестерна и спасенный из черной дыры!

Здравствуй, мегаполис, соединивший в себе Токио, Нью-Йорк, Лос-Анджелес и незапланированные хронопетли…

Сколько можно стрелять в самого себя, выходящего из очередной машины времени?

Сколько можно переписывать Книгу Ниоткуда и пытаться изменить то, что изменить невозможно?

Сколько можно убеждать себя и прочие версии себя, что ты — не персонаж литературного произведения?

Надо что-то делать. Но что?..

---

Но к основной массе нарушителей это, конечно, не относится. Они и не хотели бы вредить себе, да не умеют по-другому. Подавляющее большинство из тех, с кем мне приходится сталкиваться, просто не могут не совершать тех глупых поступков, на которые их толкает глупое сердце.

Подготовка, которую я прошел, включала курс по основам замкнутых временеподобных кривых, но никто не объяснял мне, как это связано с людскими судьбами, с ошибками, с раскаянием, с тем, что они любили и потеряли.

Мне случалось предотвращать самоубийства. Я много раз наблюдал, как распадаются семьи и разрушаются браки, как люди вновь и вновь прокручивают в замедленном повторе ужасные моменты своей жизни. У меня перед глазами прошел едва ли не весь набор всевозможных проблем, связанных с путешествием во времени, от загадочных и таинственных до самых банальных. Поработав в этой области с мое, начинаешь понимать, чем занимаешься на самом деле. Самокопание — вот что это такое. Целая индустрия копания в собственной душе.

из руководства «Как выжить в НФ-вселенной»:

Ностальгия

(с космологической точки зрения)

Слабое, но регистрируемое взаимодействие между двумя соседствующими вселенными, не связанными иными причинно-следственными связями. Проявляется в сознании человека как чувство тоски по месту, где он никогда не был (хотя и весьма схожему с его собственным миром), либо как стремление к некоему альтернативному варианту своей личности, которого ему никогда не достичь.

9

Я иногда вспоминаю, как все начиналось, как делались первые наброски в домашнем кабинете отца — в большие линованные альбомы мы записывали какие-то идеи, предварительные, грубые формулы и неравенства, рисовали линии со стрелками и без. Подозреваю, что он уже тогда понимал, чем это может закончиться. Будущие перспективы еще едва брезжили на горизонте, а он уже знал, что однажды случится с ним. Он как будто и сам хотел потеряться, исчезнуть, пропасть. Отец стремился к несчастью, стремился проследить по цепочке, откуда оно взялось в его жизни, и в жизни его отца, и далее, далее, вплоть до изначального источника, до какого-нибудь эманирующего черного тела, запертого в ловушке искривленного им самим пространства, изолированного от остального мироздания.

Альбомы, которыми мы пользовались, были по сто листов каждый, в крупную, сантиметровую, клетку светло-зеленого цвета. Отец вскрывал упаковку из пяти штук своим ножом для бумаги, взяв его из бронзового письменного прибора, подарка от компании на десятилетие трудовой деятельности — ничего лучше им в голову не пришло, видно, так уж ценили. (Как сейчас вижу здоровенный черный футляр из-под этого чудовища, с золотой надписью причудливым курсивом «РЕАЛИЗУЙТЕ СВОИ МЕЧТЫ». Слова, которые воспринимались сперва как знак, как пророчество светлого будущего, обещание воплощения всех надежд и амбиций, год от года постепенно меркли под слоем пыли — воплощенного символа все накапливавшихся неудач, и мне ужасно хотелось пробраться в кабинет, пока отец на работе, и сбросить со стола или спрятать куда-нибудь этот идиотский футляр с идиотской надписью, чтобы она не торчала у него перед глазами каждый день.)

Отец слегка взрезал обертку по шву — так, чтобы можно было подцепить пальцами, и разрывал целлофан. Раздавался тонкий, чуть слышный треск, и отец выдыхал от удовольствия: «А-а-а». Смятый шарик обертки он отдавал мне, и я еще немного комкал его в руках, тоже наслаждаясь треском и хрустом, а потом бросал в серую проволочную корзину на осыпающуюся кипу счетов и конвертов с требованиями об оплате и предложениями открыть кредит. Кипа росла с каждым днем, грозя обрушиться однажды стремительной лавиной.

«Ну, какой мир ты выбираешь?» — спрашивал всегда отец. Каждый альбом был разбитым на плоскости n-мерным пространством-временем, ждущим, чтобы его заполнили. Я вытаскивал один, а остальные отец убирал в ящик. Клетки расчерчивали лист целиком, от верхнего края до нижнего и от левого до правого, никаких полей, идеально правильный, радующий глаз геометрический узор. Кажется, любое отступление от него, малейший пробел в линиях сетки или отступ, и что-то было бы утрачено, и бумага уже не смогла бы воплотить в себе целое мироздание, целую абстрактную Вселенную.

Иногда отец отрывал верхний лист с красной, матово отблескивавшей лентой переплета и клал его на стол, чтобы не оставлять оттисков от карандаша или ручки на следующих двух-трех-четырех (если уж совсем сильно налегать). Звук при этом был и похож, и не похож на тот, с которым рвалась целлофановая упаковка — он был грубее, глубже, вообще как-то солиднее. Чаще, правда, лист оставался на месте — отцу так больше нравилось. Толстая подкладка смягчала контакт пера с поверхностью бумаги, делала его более плотным, увеличивала площадь соприкосновения, чернила глубже проникали в капилляры, линии получались ровнее, толще, в них чувствовалась основательность, характер, но главное — весь альбом, все девяносто девять листов, лежавшие под тем, верхним, а всего круглым числом сто, десять во второй, в квадрате, все эти пустые пока, ничем не наполненные плоскости, со всеми рисунками, схемами, графиками, кривыми, которые еще только должны были появиться на них, уже составляли целое, настоящее время-пространство. Вопросы и ответы, тайны и разгадки — все было на этих листах в клеточку, и каждая, самая сложная задача находила здесь свое решение.

— Сегодня мы отправляемся в пространство Минковского, — говорил отец. Несколько легких движений руки в мире реальном, и вот уже в пустовавшем до тех пор мире-на-бумаге появляется направление и протяженность и начинают действовать невидимые силы.

— Возьмем некий объект, — продолжал он, рисуя вектора и записывая уравнения. — Пусть, например, это будет один из пары идентичных близнецов, движущийся со скоростью света, или некий одинокий астронавт, который возвращается домой.

Мне нравилось, как отец использует весь лист целиком: подписывает оси координат, в одном углу помещает примечания, в другой, левый нижний, заносит легенду. Но больше всего я любил смотреть, как он вычерчивает по сетке кривую графика для какой-нибудь функции, равной одной второй икс куб плюс четыре икс квадрат плюс девять икс плюс пять, как она взмывает в верхний правый угол после изгиба во втором квадранте, как появляется рядом с ней уравнение функции, подтверждающее ее существование в пространстве науки, в НФ-мире, во вселенной НФ-уравнений. Мне нравился почерк отца, такой аккуратный, выработанный, несомненно, за многие и многие тысячи часов занятий — в школе и после школы, в свободное время, на работе и после работы, во время своих вечерних и ночных бдений, и вот теперь вместе со мной, сыном, учеником, будущим коллегой и помощником в исследованиях. Он выводил буквы так тщательно, с таким единообразием в размере и начертании, что они выглядели как реплики героев комиксов. Идеально расположенные, они не лепились друг к другу и не жались в своих клетках, словно узники (это было бы некрасиво — чересчур строго, сухо, чересчур спланированно); нет, буквы и слова только придерживались направления, задаваемого горизонтальными линиями, проходя и над, и под, и прямо по ним. Никаких подчеркиваний, никаких рамочек или других условных обозначений — ничего, что отделяло бы текст от кривых, противопоставляло пространство и его описание. Слова не выходили за границы мира, они просто занимали свое место на плоскости, между кривой графика и осью игрек, сосуществуя с ними. Это была платоновская картина полной демократии, онтологического равноправия идей и вещей, их неслитного и нераздельного симбиоза без малейшего превосходства одного из классов над другим. Слова оставались частью целого, частью того, в чем были потенциал, и польза, и удобство, того, где все могло быть записано, обдумано, решено, распутано, где во всем присутствовала логика, взаимосвязь, математическое обоснование, и любой компонент по отдельности можно было вытащить, осмыслить, исправить и переделать.

Биохронометр, вживленный под кожу моего левого запястья, показывает, что я провел здесь уже почти десять лет из своей личной продолжительности жизни. Точнее, девять лет, девять месяцев и двадцать девять дней. Именно столько времени прошло для меня, для моего тела, для моего сознания. Грубо говоря, это отражает, сколько раз я вдохнул-выдохнул, моргнул, перекусил, поспал, сколько чего отложилось у меня в памяти.

И если я правильно понимаю, мне уже перевалило за тридцать.

Думаю, нет нужды говорить о том, что ремонтникам вроде меня нечасто обламывается что-то в плане секса. У меня последний раз было пару лет назад. Просто случайная связь и не совсем с человеком — с девушкой-гуманоидом. Но, по крайней мере, без рубашки она оказалась ого-го. Мы пару раз потусовались вместе, и у нас дошло-таки до чего-то более серьезного, но в конце концов ничего не вышло: я так и не смог разобраться с ее анатомией — а может быть, она с моей. Все же, за исключением нескольких неловких моментов, кажется, было неплохо. То есть мне-то точно, но, думаю, и ей тоже. Она отлично целуется — я надеюсь, это был все-таки ее рот или что-то вроде. В принципе, так и так это бы кончилось ничем — не та химия мозга, никакой способности к любви. У нее, в смысле. Или у меня.