Тимофей Калашников - Изнанка мира

• Название: Изнанка мира
• Автор: Тимофей Калашников
• Жанр: Боевая фантастика
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-45205-5

«Метро 2033» Дмитрия Глуховского — культовый фантастический роман, самая обсуждаемая российская книга последних лет. Тираж — полмиллиона, переводы на десятки языков плюс грандиозная компьютерная игра! Эта постапокалиптическая история вдохновила целую плеяду современных писателей, и теперь они вместе создают «Вселенную Метро 2033», серию книг по мотивам знаменитого романа. Герои этих новых историй наконец-то выйдут за пределы Московского метро. Их приключения на поверхности Земли, почти уничтоженной ядерной войной, превосходят все ожидания. Теперь борьба за выживание человечества будет вестись повсюду!

Все в мире имеет две стороны. Аверс и реверс у монеты. Хорошее и плохое внутри человека. Свет и тьма. И даже у самого мира тоже есть лицевая и изнаночная сторона. Только вот далеко не всякий человек найдет в себе смелость встретиться с изнанкой мира. Ведь вывернутая жизнь куда страшнее привычного порядка вещей. Особенно для юного, воспитанного в традициях высоких коммунистических идеалов обитателя Красной ветки Московского метро 2033 года. На изнанке мира не в чести дружба и любовь. Долг и верность. Слабости и сомнения. А жизнь и смерть человека здесь — лишь разменная монета, небрежно поставленная на кон в грязных играх власть имущих…

---

Он прикрыл веки, чтобы не встречаться взглядом с глазами отца. Эти безоговорочно умные глаза-хамелеоны могли приобретать, в зависимости от ситуации, всезнающую мудрость, а могли стать не по возрасту наивными и потерянными. Но хуже всего Лыкову-старшему удавалось участие и «тошнотворно-бескорыстная» добродетель. В редкие секунды потери самообладания глаза его становились холодными — на грани расчетливой жестокости и трудно сдерживаемого презрения. Многие из тех, кто хорошо знал Анатолия Тимофеевича, отмечали в его взгляде глубину, внимательную проницательность, а временами — задумчивую отстраненность.

— Давай-давай, оправдывай свои провалы. А я тебе скажу, что дальше будет, — Лыков-старший посерел лицом и нахмурился. — Если ты проиграешь свою дурацкую дуэль, то усилишь тень, которая уже брошена на мое имя. Доклад об этом деле Москвину я на некоторое время блокирую, конечно. Но когда этот инженеришка начнет на Красносельской работать, когда они наладят выпуск батареек, когда в партийную кассу пойдут отчисления, когда наши вечно голодные коммунисты увидят, что можно сыто жить, то знаешь, что тогда будет? Зорин со своей чертовой партией выиграет выборы на пятнадцатом пленуме! И немудрено, с такими козырями и полнейший чурбан бы выиграл. В этом случае их и Центр поддержит, а вот тогда я должен буду пустить себе пулю в лоб. Потому что никто, слышишь, никто не снимет Анатолия Лыкова с должности секретаря Северной партячейки! Я в этом кресле умру. Но вот что с тобой и сестрой станется, мне подумать страшно.

— Ну, папа, почему вы так пессимистичны? Столько лет на Сталинской, люди же вас тут любят! — Ирина укоризненно выпятила нижнюю губку. — А вы совсем себя не цените…

— Ценю, моя хорошая, да вот только, ты сама увидишь, до чего народ докатился! Ничего святого! Коммунисты называется: за жрачку мать и отца продадут! — со вздохом сказал Лыков-старший, отодвигая тарелку, на которой еще оставался изрядный кусок прожаренного до золотистой корочки пирога с начинкой из грибов и свинины. — Спасибо, дочка! Вкусно сделала, мать бы тобой гордилась!

— Па, а можно я на Ганзу? — воспользовалась Ирина настроением отца.

— Нет, сейчас время больно неспокойное, чтоб через Красносельскую ехать. Тут пережди. Уж потерпи, моя красавица!

* * *

Неспешным шагом войдя в свой кабинет, секретарь Северной партячейки задержался около большой схемы, занимавшей на стене несколько метров. На ней была вычерчена замысловатая кривая, испещренная разноцветными пометками, красными восклицательными знаками, датами, цифрами, обведенными в жирные круги и квадраты. Анатолий Лыков проследил взглядом извилистую кривую, словно бы опять шаг за шагом проходил повороты, стрелки, погрузочно-разгрузочные площадки. Все это было знакомо как свои пять пальцев, он мог представить себе каждый метр змеящихся рельсов. Кто-то из обитателей станции по аналогии с реалиями давней, забытой всеми войны назвал этот коридор «дорогой жизни». Лыков усмехнулся: удивительно, насколько точно это название отвечало его назначению. Та, старинная дорога, шла по льду озера, соединяя осажденный город, которого сейчас уже наверняка и в помине нет, с «большой землей». По его дороге, сокольнической, в метро доставляли сначала муку, а потом зерно с огромного мукомольного комбината с ласковым названием «Настюша», расположенного на соседней улице от входа станции Сокольники, переименованной в тот же год в Сталинскую.

Но, может быть, впервые Лыков осознал, что схема, к которой он привык относиться как к своей величайшей победе, теперь символизирует его величайшее поражение. Все эти годы она кричала о грандиозных достижениях своего творца. Шутка ли: враз перескочить с должности скромного слесаря-наладчика, в подчинении у которого был всего один ученик — туповатый парень, выгнанный из школы, — до начальника станции, чьи приказы бросались исполнять сотни людей! В одночасье стать отцом-командиром, нежданно получив в руки кубок опьяняющей власти над тысячами голодных. И ведь он любил их, этих дрожащих, испуганных, ни на что не годных людишек, он помогал им, думал за них, спасал, дарил жизнь… Это продолжалось так долго, что вошло в привычку. А вот сейчас подлый кусок бумаги словно насмехался, шепча: все кончилось, все прошло…

— Какие люди были! Какой подъем сознательности! — проговорил вслух секретарь Северной партячейки, чтобы отогнать видение пустого, мертвого коридора. — Жизни своей не щадили, в тяжелейших условиях работали, но смогли ведь, построили дорогу! По подвалам, по канализационным коллекторам проложили рельсы, добыли вагонетки и начали возить сначала муку, потом зерно… Да, условия работы были ужасающие, — он постепенно увлекся и уже даже размахивал руками. — Многие погибли, пожертвовали собой, но сумели обеспечить хлебом своих… да что там, своих! Почитай, все метро несколько лет на этом зерне жило, прирастала Красная ветка могуществом, авторитетом, людьми… даже Полис с нами тогда считался. А как же! Недаром же говорится: хлеб, он всему голова. За хлебушек-то кому хочешь поклонишься…

О-о, в те времена против меня никто и голову поднять не смел! Сам Москвин лебезил. Но что делать, все хорошее когда-нибудь кончается… Закрома мелькомбината опустели, и теперь… Думать не хочется. Не люди, а слякоть одна! Да еще Зорин этот проклятый. Какую змею на груди пригрел, какую мразь неблагодарную!

Мужчина медленно обошел вокруг рабочего стола, бывшего предметом зависти всех, и больших и малых начальников, которые когда-либо бывали у него в гостях либо по делу. Еще бы, при том, что и обычные столы-стулья в метро редкость, никакому отряду сталкеров не под силу было притащить на себе массивные резные кресла, стулья, шкафы, инкрустированные ценными породами дерева. Он любовно обвел взглядом все это богатство, которое когда-то, по построенной через подвалы одноколейке, перекочевало сюда прямиком из кабинета директора Мелькомбината. Кожа, разумеется, пообтерлась за двадцать-то лет, но прорезные латунные накладки с изображением охотничьих сцен блестели как новые.

«Кому все это достанется? Может, Москвин себе заберет? Ведь Зорин, примитив и нищеброд, даже и не оценит этой царской роскоши, как и Сомов, помощничек его… Да и черт с вами! Пусть хоть все разворуют, на дрова пустят, но вот письменный прибор я вам не оставлю! Еще чего! Нет уж, позолоченная бронза, отделанная малахитом, никому из вас не достанется, жирно будет! Надо немедленно переправить его и иные вещи на Ганзу. Да, это надо срочно сделать. Дуэль, конечно, хорошо — Петр в отличной физической форме, и в его победе сомневаться не приходится, но лучше подстраховаться. Это будет правильно», — Лыков позвал дежурного и распорядился начать упаковку.

* * *

К тому, что в туннелях звук играет в особые забавы, не подвластные законам физики, люди уже давно привыкли. В одном перегоне можно слушать биение сердца напарника, а в другом тьма, точно черная вата, проглотит даже выстрел за спиной. Чувство взгляда из темноты тоже меняется от места к месту. Где-то вполне возможен задушевный разговор у костра, а в ином месте кажется, что стоит опустить автомат, как из мгновенно образовавшегося люка кинется чудовище. Тишина и опасность в каждом туннеле сугубо индивидуальны, вроде отпечатков пальцев. Опытные торговцы и караванщики любят хвастать, что с завязанными глазами узнают любой перегон.

В середине участка между Красносельской и Сталинской в тишине ворочался десяток вооруженных людей. На шевронах автоматчиков, занявших оборону вокруг дрезины с пулеметом, поблескивали серп, молот и надписи, сделанные местами облупившейся серебрянкой: ударный отряд гвардейской роты второго стрелкового Краснознаменного полка имени товарища Фрунзе.

Оправдывая громкое название, солдаты носили настоящий камуфляж и бронежилеты. Кроме гвардии, такую роскошь могли позволить только оперативники КГБ с Лубянки. Правда, в отличие от чекистов, форма автоматчиков выглядела изрядно застиранной, а в бронежилетах виднелись залатанные дырки, оставшиеся в наследство от предыдущих владельцев. Красная линия генетически унаследовала многие болезни СССР. Не стал исключением и дефицит. В сравнении с воинами красной гвардии любой пограничник Ганзы мог сойти за преуспевающего сталкера.

Бойцы, приготовившись, замерли вдоль стен туннеля, направив автоматы в сторону Сталинской. Застывшие лица походили на маски. Казалось, еще немного, и можно будет расслышать, как нервы гудят, словно обмотки в трансформаторе. Аура тревоги окутала вооруженных людей, подобно электрическому полю. Повисшего в воздухе напряжения было достаточно, чтобы шарахнул разряд. Друзей так не встречают.

— Командир, а чего церемониться? Может, их это… из пулемета? Как они нас хотели? — предложил бородатый детина, когда тягостная тишина стала окончательно невмоготу.