Александра Гальбина - Каменный пояс, 1989

• Название: Каменный пояс, 1989
• Автор: Александра Гальбина
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5—7688—0086—7

Литературно-художественный и общественно-политический сборник, подготовленный Челябинской, Курганской и Оренбургской писательскими организациями. Включает повести, рассказы, очерки о современности и героических страницах нашего государства. Большую часть сборника составляют произведения молодых авторов.

---

Между тем лысенький Коля считать окончил и замелькал перед ее глазами в поисках.

На всякий случай и у нее спросил, где Леня. Тогда она, с бельем в тазике, странно кашлянула и, лукаво подмигнувши, указала ему за амбар, куда доверчивый несмышленыш под смешок поначалу и направился поиск продолжать ради игры потешной.

2

А Ленька ждал. Ловко, как ему казалось, начатая шутка с крючком, которую он сам сообразил, сейчас его занимала. Хотелось, чтобы скорее подбежал Колька и задергал бы дверь. А она, на-ка тебе, закрыта! Чик-чирик. И Колька не знает точно, кто за ней — он, Ленька, или не он, а кто-то другой. И найти спрятавшегося братика больше нигде не может. Как тут быть? И Колька потом начал бы хитро его из сеней вызывать. О, хитрить-то он умеет! Этого у него не отнимешь, как мама говорит. Постоянно то ремень новый у Леньки выманит, будто бы на часок, а после не отдает никак, пока бабушка Лиза не заметит и не велит вернуть, пообещав ему, Кольке, тоже такой купить. Или велосипед покататься возьмет, будто бы на три круга, и катается, пока от Ленькиного папы слегка подзатыльник не получит. Все время его, Леньку, брат уговаривает пойти сдавать яички в магазин, на билеты в клуб, посмотреть кино. Вообще шустрый клоп, как тетя Дуся, соседка, в гостях за чаем его просмеивает. Так вот, значит, станет он, Колька, из сеней вызывать, а он, Ленька, и промолчит специально. Тот глядеть в щель двери примется, но через нее мало что видно. Она ведь узкая. А он, Ленька, в стороне будет. И Колька, может, застучит кулаком, будто бы немножко рассердился понарошку. А, он, Ленька, сначала бы смолчал, конечно. А после все равно вышел. И как бы они тогда вместе похохотали. И пускай Колька шелобан ему поставит. Все равно не больно. Коля братика не обижает.

И наивный проказник терпел под нагретой за день солнечными лучами железной крышей. Его тугие щечки от неспадающей духоты налились румянцем. Для успеха дышать приходилось бесшумно. И он сдерживал воздух в грудке. В ушах постепенно гулко застучало, и при каждом таком стуке чуть толкало потяжелевшую головку. Недвижимые руки словно отпали вовсе, не чувствуясь, если не потрогать мизинцами бедра. Вот правую ногу закололо словно сотней острых иголочек. Они кололи быстрей и быстрей, поднимаясь от пятки все выше. Вот уж и коленку свело. Но выдумщик в секрете не шевелился. Полутьма в сенках стала ему привычной, а свет, проникающий через щель, ослеплял, стоило только на него взглянуть. Уличный шум за дверью мягко глох, стирался в неразличимый, общий, усыпляющий. Вязкая лень, облепив недавний дух бодрости, неудержимо медленно расслабляла и тянула вниз. Ножонки подкашивались, а правая окаменела вовсе.

Тем временем во дворе у будки дремал охранный пес Шарик. Он вяло наблюдал за красным жучком, ползущим по цепи к ошейнику, как вдруг его внимание привлекли послышавшиеся шаги, и старый, было заурчав, приподнялся на передние лапы, но тут же нехотя потянулся все телом, узнав по звуку и почуяв в приближающемся знакомого ему человека, отчего лишь небрежно отвернул морду в сторону.

Малыш в сенках уже изождался. А Колька до сих пор не давал о себе знать. Неожиданно крючок в петле звякнул. Торкнулись в дверь еще раз. Вспыхнувшая страсть игры вмиг возбудила детскую кровь. Отбросила мальчонку к бачку с квасом. Упал ковшик с крышки. Затейник замер. Но не удержался и хмыкнул, выпустив через нос струйку воздуха. Дверью тут же громыхнули, отчего он тихонько хихикнул. И тут устоявшуюся тишину покоя разрезал страшный голос досады:

— Ах ты, поганец, язвить тебя-то, — протянулось отрывисто. — Прижился, затворил мне вход, гаденыш, и еще ехидно посмеивается! Меня пропустить не желает! — захрипело скверно. — Благодари бога, паразит, что тебя сюда отдала или бросила, паскуда, один черт! — слышалось за дверью. — Всю жизнь мне осквернил, срамец, и судьбу мою искурочил, негодяй! Каково мне теперича на людях при тебе ходить!!! — все яростней и беспощадней орал несдерживаемый голос. — Из-за тебя ведь шлюхой-то обзывают. Отопри сейчас же, сволочь неприбитая!!! Не то так выстегаю — маму родную не признаешь! И не присядешь возле! Отопри!!! — рычал голос дико. — Ну, выродок проклятый… — бухала с другой стороны по двери кулаком Нинка в жаре.

Внезапно дверь словно провалилась вовнутрь, и нападавшая чуть не кувыркнулась следом. А оттуда неожиданно для нее метнулся племянник. Бледный. С вытаращенными шарами и, ничего перед собой не замечая и не соображая, понесся в переулок точно очумевший с вьющимся за ним бешеным ревом. Нинка аж вздрогнула. На цепи рвалась собака, оскалив на нее желтые клыки. Из стайки к настежь распахнутой калитке прямо за дикошарым, не оборачиваясь, проскочил, на-ка тебе, испуганный сын Колька. А с огорода прибежала запыхавшаяся ее мать Лиза.

— Нина, о-ох, Нина. Образумься. Чай не пьяная ведь, поди. Ты чего чушь-то порешь? — еле выговаривала, схватившись за бок, старая. — Как есть ополоумела, ни дать — ни взять. Ты куда явилась-то? Опомнись. Да уймись ты, Шарик!!!

Нинка, приходя в себя, раздраженно дернула плечами и начала как бы нехотя объясняться. Но тут ненароком на задворках появился брат Сергей с коровой и поспешил к матери узнать, чего это стороной Колька за сыном его погнался? Что тут еще приключилось? Чем до слез довели его родного? А эта блудня чего опять сюда приперлась? Дорвалась до бесплатного. Ишь, повадилась.

Мать молчком собиралась с мыслями.

У Нинки глазенки тут и закрутились. О том, чтобы выпросить хоть сушеных карасиков до зарплаты, — и мысль пропала. Не до ухищрений. Но, дай бог, повезет — так не вытурит брат. А там она у матери, если удастся, из припрятанного узелка-платочка сегодня рублики и выудит, чтобы хмельные нервы приуспокоить от мира этого опостылевшего. А после будь что будет. До следующего раза. Ладно. Потому и залепетала в оправданье, что, мол, не знала ведь она, кто за дверью.

3

Колька догнал сбежавшего аж за колхозной птицефермой. Раскрасневшегося. Жаркого. Едва остановил. Придержал осторожно, завернул и повел потом за руку, бессильного, обратно. По пути маленький всхлипывал. Передергивало его с головы до самых до пяток. И Колька успокаивал бедненького, утешал как мог, про себя сперва подсмеиваясь над чудным.

— Не тебя она драть хотела, Леня. Честное слово, не тебя. Так что ты не бойся. Ну, чего ты? Я каким на крыльце тебя увидел, мне так за тебя опасно стало. Кошмар! Ну, чего ты? Перестань слезиться. Ну, вот, честное пионерское, не на тебя это она кричала. Обозналась просто. Что, не веришь? Опять расквасился. Ну, чего ты, глупенький? Хочешь, я тебе рогатку подарю. На два дня только. Ладно, ладно. На три. Ну, не плачь, Леня, слышишь, что ли. Не на тебя это она так…

Мальчонка не слушал. Его неуемно одна мысль одолевала. Он все никак не мог понять, зачем тетя Нина так ругалась на Колю?

— Зачем она… — тер глазенки свидетель. — Зачем? О-о-ой…

— Да не тебя она, — гладил по вздрагивающему плечику старший младшего. — Правда, не тебя. Ох, и хлопот с тобой, соплячонок ты мой, Ленюшка. Ну, хочешь дома опять парусник выстругаем?

Так по грунтовой дороге мальчики, не спеша, приближались к первым деревенским избам. На подходе к ним они оба замолчали и, не подозревая, что призадумались случайно об одном и том же, глядели на разные палисадники, в которых сладко цвели то грациозные георгины, то разноцветные астры в одной клумбе и простые чистые ромашки. А где-то с задворков от навозных куч, окруженных жалящей крапивой, горько тянуло подсохнувшей полынью, на ветерке колыхающейся. Братья неотрывно смотрели и вспоминали, у чьей мамы чего такого больше.

4

Старость — не радость. На мягком лбу морщины складками переживаний пересекали проступившие коричневые старческие пятна. По просвечивающейся тонкой коже вокруг впалых глаз медным ободом полосы замкнулись и синели иногда от состраданий. Втянутые в полубеззубый рот сиреневые высохшие губы плотно сжаты. Ничего сердечного с языка не отпускают, чтобы сгоряча не ошибиться. А от ума трезвое слово все не доходит никак пока. Рассудительности и уговорам с ила засверкавшего наверху душевного пруда не всплыть, видно, сразу. А без этого, стало быть, и не помирить этих двоих осатаневших. Но вот мать неуверенно начинает слова срывать с губ отвердевших и пускать их по раскаленному воздуху до детей как есть повзрослевших и рядом скандалящих. Те же, было на момент прислушивались, враз от себя отдунули прохладные осторожности материнские, с ее ума припорхнувшие. Буря споров и упреков сильней и ожесточеннее разгоралась между ними. Растерялась мать. В висок забило. Обида ужалила. Даже не примолкнут как следует, когда было на примирение разумно наставить попыталась. В голове помутилось. Надежда на лучшее споткнулась. Упала. И далеко вниз, в сумеречную мглу, со свистом сорвалась. Сорвалась да сердечком красненьким подхватилась. Кровь откровенностью алой взыграла и до губ зарницей искренней прямословье донесла.