Серафим (Чичагов) - Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

• Название: Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря
• Автор: Серафим (Чичагов)
• Жанр: Религия

ЛЕТОПИСЬ СЕРАФИМО-ДИВЕЕВСКОГО МОНАСТЫРЯ

Нижегородской губернии Ардатовского уезда с жизнеописанием основателей ее: преподобного Серафима и схимонахини Александры, урожд. А. С. Мельгуновой

Составил священномученик Серафим (Чичагов)

Электронная копия сделана с русифицированного издания Братства св. Александра Невского. Нижний Новгород. 2005. За вычетом предисловия, номеров страниц, иллюстраций и приложения (цензурные купюры из текста "Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря").

По благословению

Епископа Нижегородского и Арзамасского Георгия

---

И стала мать ее Прасковья Ивановна с той поры бояться ее, так что раз прислала фунт чаю да в сундучке кое-какие платьишки ее мирские, а она, моя матушка, и не поглядела даже, отворотилась и полою закрылась, так что я все кое-кому разделила.

Вскоре после этого я как-то разболелась; приехала к нам Глафира Семеновна, сноха отчима Пелагеи Ивановны, которая была очень милостива и еще в девушках в Арзамасе Пелагею-то Ивановну очень любила, чтила и верила ее Божию пути и призванию; за что, по выходе замуж, много приняла побоев от свекра своего. Пелагея-то Ивановна смотрит на нее да так-то ласково говорит: "Не выпросишь ли ты у матери-то моей какой-нибудь позавалющий самовар; вот у меня батюшка-то все хворает". Возвратясь в Арзамас, Глафира Семеновна и говорит Прасковье-то Ивановне, что самоварчик просит Пелагея Ивановна. "Верьте Богу, маменька, — говорит, — грех нам будет, что мы вовсе ее бросили. Я была сама у ней и видела, она не то что беднее всех, а живет в сущей нищете". И прислали нам после этого самоварчик да фунт чаю, с этого только времени мы и стали кое-чем заводиться. После того, совести ради, кое-что и делывали родные. Так, приехал раз брат ее родной, Андрей Иванович, и отдал мне кожу, "сшей ты ей, — говорит, — хоть коты какие, ведь уж больно совестно". Ну, и сшила я; да она насилу-то их надела и ушла, потом приходит без котов.

"Куда же ты коты-то девала?" "Там", — говорит. А где там, Господь ее ведает.

Так и бросила; и никогда-то никакой обуви, ни чулок она не носила, и надевать не надевала. Так, бывало, босая и бегает.

Стали родные посещать нас в монастыре; и, бывало, всегда заранее Пелагея Ивановна это знает: уйдет да залезет в крапиву, и ничем-то ее оттуда не вызовешь. "О батюшка, — скажет мне, — ведь они люди богатые, что нам с ними?!"

Раз приехал к ней сюда и муж; и это она провидела, и вот каким образом: встала да мне и говорит: "Батюшка, ныне арзамасские приедут; я буду у церкви, тогда придешь за мной", — и ушла. Было это летом. Сижу я и вижу: кто-то идут двое, будто как к нам, один мужчина этакой хороший, молодой да бравый, и одет тоже хорошо. "Кто бы это, — думаю. — Что-то вовсе я такого не видала и не знаю". "Королева-то здесь?" — спрашивает.

А это фамилия отчима Пелагеи Ивановны. "Здесь, — говорю. — А вам что нужно?"

"Нужно, — говорит. — Где она?" "А вот, — говорю, — пойдемте. А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете?" "Кажется, будто сродником считался", — говорит.

Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую валенку и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел да и говорит ей: "А ты полно дурить-то, будет; поедем-ка в Арзамас". Я слышу да и думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же это такой?

"Кто же вы, — говорю, — ей будете?"

"Я-то? Муж ее", — отвечал он.

"А! Вот что!"—думаю себе.

"Что же? — говорю. — Если у вас дом хороший да горницы чистые, так берите ее с Господом; она вам их очистит с камнями-то. А я радехонька буду; она мне этим сором-то вот как надоела".

Пелагея Ивановна, знай, молчит да улыбается.

"А вы, — говорит он, — думаете и вправду, что она безумная дура? Вовсе нет; только так дурит и просто шельма".

А приказчик-то, приехавший с ним, и говорит ему: "Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала ли бы она, если бы и маленький у нее был ум, терпеть такие побои, как вы ее били? А потому только и терпела, что без ума стала".

"Ну, вот, — говорил муж, — что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!"

Пелагея Ивановна поклонилась да и сказала: "Не ходила я в Арзамас да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня".

Услышав это, поклонился муж молча и пошел. И после того уж никогда не был; и ничего не слышно было о нем. Вот уж много лет спустя, в 1848 году, когда у нас собор закладывали летом, вижу я раз: моя Пелагея Ивановна вдруг как вскочит, вся поджалась, скорчилась, взад и вперед по комнате ходит да стонет и плачет.

"Что это с тобою, матушка? Уж здорова ли ты? Аль что случилось?"

"Ох, — говорит, — батюшка! Ведь вот ты какой! Умирает он, да умирает-то как?! Без причастия!"

Уж тут только я все поняла и замолчала. Немного времени спустя бывший-то с ним приказчик в ярмарке приезжает к нам и рассказывает, что Пелагея Ивановна своим видом и действиями показывала все то, что было с Сергеем Васильевичем. Его действительно схватило; он точно так корчился, бегал по комнате, стонал и приговаривал: "Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня Христа ради. Не знал я, что ты терпишь Господа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне. Помолись за меня". Да без причастия так и умер. А тогда была страшная холера. И с тех-то пор вот до 25 сентября 1883 года никогда она не поминала о муже; а тут это вижу: она будто пригорюнилась, подперлась рукой и такая сидит скорбная да грустная.

"Что это, матушка, — говорю, — ты какая?" А она как вздохнет это так тяжело да и говорит: "Ох, Сергушка, Сергушка! По тебе и просфорки-то никто не подаст".

Я это так и встрепенулась. Ведь это она мужа вспомнила, говорю, ведь это она всегда его так называла. Посмотрела в календаре: ан 25 сентября — преподобного Сергия, именинник был, надо полагать.

Вот и мать-то ее, Прасковья Ивановна, как приезжала к ней в последний раз, "ну, — говорит, — Пелагеюшка, прости меня Христа ради; я тебя много била". "Да, — говорит, — маменька; много ты меня напрасно била; Бог простит. А все же о том надо просить Бога. А уж теперь, — говорит, — в остатки видимся, маменька; в этой жизни мне с тобой более уж не увидаться". Так и случилось; не видалась она с нею после этого, и вскоре умерла Прасковья Ивановна.

Временами приезжал к нам из Арзамаса некто бывший военный, и тоже блаженный, Федор Михайлович Соловьев, всем хорошо памятный и всем известный даром прозорливости. Так уж тут и уму непостижимо, что только выделывали они вместе; страх возьмет, бывало; не знаешь, куда и деться. Ульяну Григорьевну на что любила Пелагея-то Ивановна, а и та боялась их. Волей-неволей приходилось мне одной оставаться с ними. Как поднимут, бывало, они эту свою войну, мне уж никак не унять. Придет Соловьев, принесет чаю, либо мяты, или зверобою, что ни попало; да по-военному «не досаждай, — крикнет, — Анна! Ставь самовар и пей с нами», да еще на грех в самый-то Чистый понедельник. Ну, и пьем, сидя на лавочке в уголочке, сама тряской трясусь, потому что как лишь ни сойдутся у Рождества ли на кладбище, у нас ли в келье, — оба большущие да длинные, бегают взад и вперед, гоняются друг за другом, Пелагея Ивановна с палкой, а Федор Михайлович с поленом, бьют друг друга. "Ты, арзамасская дура, на что мужа оставила?" — кричит Соловьев. "Аты зачем жену бросил, арзамасский солдат этакий?" — возражает Пелагея Ивановна. "Ах ты, большой сарай, верста коломенская!" — кричит Федор Михайлович.

И так-то идет без перерыву у них своя, им лишь одним понятная перебранка и разговор. Я сижу еле жива от страху; грешница я, думаю себе: "Ой убьют". Ходила даже несколько раз к матушке Ирине-то Прокофьевне. "Боюсь, — говорю, — матушка; души во мне нет, пожалуй, убьют". А матушка-то, бывало, и скажет: "Терпи, Аннушка, дитятко; не по своей ты воле, а за святое послушание с ними, Божиими-то дурачками, сидишь. И убьют-то, так прямо в Царство Небесное попадешь". Ну и терплю, сижу. Бывало, сестры-то и те говорят: "Глядикась, что делают! А Анна-то кременковская с ними, с дураками, возжается, из ума тоже выжила; совсем дурою стала". Да что? С Соловьевым-то, бывало, своя у них, им лишь одним понятная да Богу, блаженная война идет. И помимо этого со всеми она, Пелагея-то Ивановна, воюет. Где там, разумеется, и кто их поймет — этих блаженных-то. По-ихнему, по-блаженному-то так и надо, только и слышишь: "Возьми ты свой грех-то"; либо: "Уймите вы вашу дуру-то; что она у тебя озорует, безумная-то дура: хоть бы привязывали вы ее, что ли". Все это сама слышит, бывало, моя-то Пелагея Ивановна; молчит, и опять за свое. Что делать? Стала я пробовать, как больно-то уж развоюется, запирать ее. Заперла это раз; она, моя голубушка, и заснула; а я-то позабыла да и ушла. Проснулась и подняла крик; слышат другие: кричит кто-то, да не поймут сразу-то. Вот и вылезла она в окошко прямо на сложенные дрова да кричит, с них-то, значит, слезть-то нельзя. И увидали да кое-как на руках уж и сняли. В другой раз тоже до того расходилась, удержу нет; прибежали, сказывают: "Возьмите свою-то дуру, больно озорует, никак не сладишь: уйми ты ее". И заперла я ее в чулан. Вот посидела она это маленько; "Батюшка, отопри, кормилец, отопри". "Нет, — говорю, — не отопру". Она опять: "Батюшка, отопри; соколик, отопри; надо". "Не отопру — говорю, — все вон на тебя жалуются; обещай, что не будешь, тогда отопру". Замолчала; да немного погодя говорит Поле: "Девка, отопри хоть ты, ведь пес-то (я, значит) ни за что не отопрет и меня не выпустит". "Как же я без матушки могу отпереть?" — отвечает Поля.

Погоди, думаю, что дальше будет? Отперла я сама, да и говорю: "Не ходи ты туда, а то более никогда выпускать не буду". Она как вскочит, схватила меня за плечи, перевернула, да уж и нет ее: убежала. Беда, какая проказница была. И с этих самых пор стала она бояться не только замка, а чуть, бывало, без умысла нечаянно дверь притворишь, задрожит это вся, даже вскочит, так что, бывало, ни днем, ни ночью мы никакой двери уже не запирали. А наружной-то двери так и не было до 1883 года, так цельные 22 года без двери и жили.