Серафим (Чичагов) - Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

• Название: Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря
• Автор: Серафим (Чичагов)
• Жанр: Религия

ЛЕТОПИСЬ СЕРАФИМО-ДИВЕЕВСКОГО МОНАСТЫРЯ

Нижегородской губернии Ардатовского уезда с жизнеописанием основателей ее: преподобного Серафима и схимонахини Александры, урожд. А. С. Мельгуновой

Составил священномученик Серафим (Чичагов)

Электронная копия сделана с русифицированного издания Братства св. Александра Невского. Нижний Новгород. 2005. За вычетом предисловия, номеров страниц, иллюстраций и приложения (цензурные купюры из текста "Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря").

По благословению

Епископа Нижегородского и Арзамасского Георгия

---

Во второй раз я была у него семи лет от роду с матерью и дивеевской Ириной Прокопьевной.

Он также благословил нас всех и приказал приложиться к образу Божией Матери; а как я не могла достать образа, стоявшего на столе, то он сам поднял меня и дал приложиться к Царице Небесной; а затем взял мою руку, вложил ее в руку Ирины Прокопьевны и начал матери моей говорить о пророке Самуиле и другие притчи, и спросил ее: "Понимаете ли вы, матушка?" Она отвечала: "Не могу, батюшка, понять". Тогда он благословил нас всех и отпустил домой. Мать моя, возвратясь в квартиру, подумала, что все это клонится к близкой моей смерти, и проплакала всю ночь. Поутру же она опять отправилась со мной к о. Серафиму, не решаясь уехать, не простившись с ним. Едва только он отворил нам дверь и мы поклонились ему, как, еще не благословляя нас, положил на уста матери моей свою ручку и сказал: "Не к тому, не к тому, матушка, не унывай". И тут же дал ей приложиться ко Кресту, бывшему на нем. После того мать моя совершенно успокоилась.

Когда же мне наступил 12-й год и мы пришли опять к о. Серафиму, он спросил мать мою, указывая на меня: "Много ли ей лет?" Та отвечала: "Двенадцатый год, батюшка". Тогда он сказал ей: "Пора нам, матушка, обручить ее жениху". Мать возразила на это, что она еще молода; а Серафим отвечал ей: "Ты, матушка, поищи вдову и поклонись ей, чтобы она взяла ее за сына; она ее и возьмет". Маменька улыбнулась и подумала, что он действительно прямо говорит ей про будущего моего жениха. А он продолжал: "По дванадесятым-то праздникам шей ей, матушка, обновки: белое платьице и красненькие башмачки, а в полуночный-то час вставай сама молиться и мужа-то возбуждай, а ее не возбуждай. Когда она возмужает и укрепится силою и духом, тогда будет и сама мужественна к подвигу". И с тех пор всегда, когда мы ни приходили к нему, он все поминал о вдове.

Когда же исполнилось мне 16 лет от роду, тогда он прямо сказал родителям моим обо мне, что "ей дорога в Дивеево, в мою обитель, к сиротам", и два года сряду после того посылал за мной из обители сестру Анну Петровну, и каждый раз, как мы бывали у него (что случалось раза три в год), он все говорил мне: "Успение тебя ждет, и тебе нет дороги, матушка, жить у родителей: тебя Божия Матерь семи лет избрала, а они держат тебя у себя", — это говорил он о родителях моих. Отца моего также просил, чтобы мы непременно поставили себе келью на каменном фундаменте и чтобы нам жить в ней только четырем человекам, не более. "А крышу-то, — говорил он, обращаясь ко мне, — ты сама, матушка, накрой и крепко приколоти гвоздями". Раз я сказала ему, что мне жалко расстаться с сестрой, а он отвечал: "Так мы и ее возьмем сюда". Тогда я начала жалеть родителей, что им без нас обеих еще больше будет печали. И вот, когда я была у него в другой раз, он, между прочим, сказал: "А про сестру-то что мы говорили? Мне мнится, лучше оставим ее покуда у родителей: пусть поживет в утешение их" — и, подавая мне просфору для передачи ей, прибавил: "Скажи ей, матушка, что это тебе прислал убогий Серафим". С тех пор мы не так уже стали жалеть друг друга, как это бывало прежде. Когда же принесли к нему трехлетнего брата моего, Ивана, он взял его из рук няньки и, подавая мне, спросил: "У вас есть сад?" Я отвечала ему: "Есть". Тогда он сказал: "Ты, матушка, носи его по саду и говори все: Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй! Он возмужает и будет сокровище наше вожделенное; а корми-то его сама, из своих рук".

Однажды, когда я была у него в пустынке, он послал меня к источнику с тем, чтобы я напилась и умылась из него, говоря, что этот источник исцеляет болезни; потом, показывая на окрестную землю, в ту сторону, где Дивеево, сказал: "Это место выбрала вам Сама Царица Небесная, и никто не может отнять его у вас. Вот я вам сделаю шалашик, а вы будете ходить около него, да сено убирать, да тут и отдыхать. Й хлеба-то, и картофеля-то будет у вас много, и церкви-то свои будут, и устав-то церковный будет так, как и в Сарове, как передали его вам святые отцы. Царица Небесная вам во всем поможет, и я, убогий Серафим, всегда за вас колени преклоняю и за родителей и сродников ваших".

Наконец, когда он стал решительно просить мать мою, чтобы скорее поставили мне келью и отпустили меня в Дивеево, мать заплакала и сказала: "Теперь мы ее отпустим, батюшка, с надеждой на вас; а если вас не будет, то, может быть, они все разойдутся". На это он отвечал ей: "Нет, матушка, и до меня были отец Пахомий и отец Исайя, которые пеклись о них; теперь я, убогий, пекусь, а после меня Царица Небесная о них попечется".

Посылая меня в обитель, он рассказал мне, между прочим, житие преподобной Макрины и прибавил: "Вот, матушка, она сама пошла в монастырь и брата своего, Василия, увещевала. Он был столп Церкви; а когда был в учении и возгордился против сестры Макрины, она своим целомудрием привела его в смирение"».

Было бы несправедливо и исторически неверно, если бы мы промолчали о гонениях, которые претерпевал о. Серафим за заботы его о дивеевских сиротах. Законы земли не могли измениться там, где жил такой великий и святой старец; наоборот, враг человечества всегда возбуждает вражду окружающих против праведника с наибольшей силою.

«И всякий человек, живущий, терпи на земле!» — восклицала старица Ксения Кузьминична, начиная свой рассказ о страданиях батюшки Серафима. «Уж на что был свят батюшка-то Серафим, угодник Божий, и на него гонения были! Раз пришло нас семь сестер к батюшке, работали у него целый день, устали и остались ночевать в пустынке. Часу эдак в десятом увидала наша старшая из окна, что идут по дороге с тремя фонарями и прямо к нам. Догадались мы, что это казначей Исайя, и поскорее навстречу ему отперли мы дверь-то. Взошли они, не бранили, ничего, оглядели только нас зорко, и молча чего-то все искали, и приказали нам тут же одеться скорее и немедленно идти прочь. Мы пошли прямо на Маслиху, да ночь была темная, забоялись мы, на гостиницу и вернулись. Хозяином тогда был Иван Александрович (впоследствии затворник). Увидав нас такими напуганными да смущенными, приветил он нас ласкою, принес поскорее нам рыбы, накормил и уложил спать. Как в два часа ударили к утрене, наша старшая и пошла к батюшке в келью, все ему и рассказала. Батюшка все хорошо знал, но и виду даже не подал, а еще как будто на нас же оскорбился. "Это, — говорит, — оттого, что дурно вы себя держите!" — и тут же отослал нас в обитель. И вот так-то, как ни покрывал их батюшка, а знали все, что много-много претерпевал он от всех за то, что нас привечал» (тетрадь № 6).

Великая старица, высокой жизни, Евдокия Ефремовна (монахиня Евпраксия) так говорила о гонениях, которые претерпевал о. Серафим:

«То всем уже известно, как не любили саровцы за нас батюшку о. Серафима; даже гнали и преследовали его за нас постоянно, много-много делая ему огорчения и скорби! А он, родной наш, все переносил благодушно, даже смеялся и часто сам, зная это, шутил над нами. Прихожу я к батюшке-то, а он всем ведь при жизни-то своей сам питал и снабжал нас всегда с отеческой заботой, спрашивая: есть ли все? Не надо ли чего? Со мной, бывало, да вот с Ксенией Васильевной и посылал, больше меду, холста, елею, свечей, ладану и вина красного для службы. Так-то и тут, пришла я, наложил он мне, по обыкновению, большую суму-ношу, так что насилу сам ее с гробика-то поднял, инда крякнул и говорит: "Во, неси, матушка, и прямо иди во святые ворота, никого не бойся!" Что это, думаю, батюшка-то всегда, бывало, сам посылает меня мимо конного двора задними воротами, а тут вдруг прямо на терпение да на скорбь-то святыми воротами посылает! А в ту пору в Сарове-то стояли солдаты и всегда у ворот на часах были. Саровские игумен и казначей с братией больно скорбели на батюшку, что все дает-де нам, посылает, и приказали солдатам-то всегда караулить да ловить нас, особенно же меня им указали. Ослушаться батюшку я не смела и пошла сама не своя, так и тряслась вся, потому что не знала, чего мне так много наложил батюшка. Только подошла я это к воротам, читаю молитву, солдаты-то двое сейчас тут же меня за шиворот и арестовали. "Иди, — говорят, — к игумену!" Я и молю-то их, и дрожу вся; не тут-то было. "Иди, — говорят, — да и только!" Притащили меня к игумену в сенки. Его звали Нифонтом; он был строгий, батюшку Серафима не любил, а нас еще пуще. Приказал он мне, так сурово, развязать суму. Я развязываю, а руки-то у меня трясутся, так ходуном и ходят, а он глядит. Развязала, вынимаю все... а там: старые лапти, корочки сломанные, отрубки да камни разные, и все-то крепко так упихано. "Ах, Серафим, Серафим! — воскликнул Нифонт. — Глядите-ка, вот ведь какой, сам-то мучается да и дивеевских-то мучает", — и отпустил меня. Так вот и в другой раз пришла я к батюшке, а он мне сумочку дает же. "Ступай, — говорит, — прямо к святым воротам!" Пошла, остановили же меня и опять взяли да повели к игумену. Развязали суму, а в ней песок да камни! Игумен ахал, ахал да отпустил меня. Прихожу, рассказала я батюшке, а он и говорит мне: "Ну, матушка, уж теперь в последний раз, ходи и не бойся! Уж больше трогать вас не будут!" И воистину, бывало, идешь — в святых воротах только спросят: чего несешь? Не знаю, кормилец, ответишь им, батюшка послал. Тут же пропустят».