Иван Панкеев - Копья летящего тень

• Название: Копья летящего тень
• Автор: Иван Панкеев
• Издательство: Терра - книжный клуб
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-02015-Х

В книгу вошли произведения двух отечественных авторов, работающих в разных стилях, но в одном направлении и доказывающих, что славянское воображение способно не только осознать традиции английской «готики», но создать собственный «мягко»-готический роман в России.

---

— Ну как же так, а Маргарита? — продолжал я настаивать.

— Жанно, я знаю всех моих клиентов, — строго ответил он, — но я не могу знать всех твоих. У меня всегда было восемь столиков, потому что цифрам семь и девять я не доверяю. Сейчас их тоже ровно восемь, если, конечно, не считать вон того…

Дядя Серж махнул рукой в тот самый угол, и я увидел на стене картину: лицом к залу за столиком сидела Маргарита. Нарисованная, но будто готовая вот-вот убрать руку из-под подбородка. А рядом восседала ее неизменно курящая спутница. Черт возьми, но ведь еще вчера этой картины здесь не было!

— Она была там не только вчера, но и год назад, — охладил мой пыл дядя Серж, — просто сегодня я приказал отодвинуть шторы и поставить светильники: раз в полгода надо немножко менять обстановку, в маленьком обновлении всегда кроется что-то интимное.

Пел я в тот вечер мало и рассеянно, и ушел рано.

А утром принесли повестку в военкомат, мама развернула бурную деятельность по организации застолья, сам я погряз в прощаньях с друзьями и подругами — короче, было не до размышлений о привидевшейся фантасмагорической истории.

Правда, в течение трех флотских лет досужая фантазия несколько раз возвращала мне те странные явления, но тут уж, как сказал бы дядя Серж, и Фрейда не надо, без него все ясно. И никто больше не называл меня Жанно. Вернувшись, я узнал, что дядя Серж эмигрировал, а в нашем подвальчике обосновался коммерческий магазин. Что ж, все течет, и восемнадцать лет не возвращаются, а сожалеть о прошлом безнравственно, надо благодарить судьбу за то, что оно было.

* * *

— Присядь, забывчивый Жанно, и выпей со мною, и вспомни…

Откуда ей знать, что я — Жанно, что я был им давным-давно, в той жизни, которая называется Юность? Откуда знать об этом ей — случайной кунцевской незнакомке, потягивающей шампанское в припарковой «Минутке»?

Или?.. Но ведь этого не может быть, потому что ее не было! Не может же бред материализоваться через одиннадцать лет!

Заметив, что я внимательно изучаю ее, милая незнакомка засмеялась:

— Неужели не узнаешь, Жанно? Ведь у меня на груди такие запоминающиеся родинки! Ах, где мои семнадцать лет? И твои — восемнадцать.

Я вскочил, едва не опрокинув стул, снова сел, поставил на стол фужер, боясь раздавить его.

— Маргарита!

— Ну конечно, мой милый! На этом свете никто не встречается меньше, чем дважды. Одна встреча — это ложь, блеф, это надругательство — она не выгодна природе — одна. Все встречаются хотя бы дважды, но не все об этом помнят. Мне было хорошо с тобой — тогда, но ты не помнишь, а я этим жила одиннадцать лет.

— Так значит, ты — была? — все еще не мог понять я.

Она захохотала, откинув голову назад и поражая молодой, без единой морщинки, шеей:

— Что значит — была? Я и сейчас есть — вот, рядом с тобой!

— А зачем? — вдруг вырвался у меня подспудный вопрос.

— Не бойся, Жанно, я не умею любить дважды, тогда это буду не я. Впрочем, ты уже не тот мальчик, и теперь многого не боишься. Ты шел в парк — пойдем вместе, я расскажу тебе сказку о героях, которых ты знаешь.

Подростки-гусята проводили нас лукавыми взглядами с едва угадывавшейся благодарностью: их, наконец, оставили наедине. Мне вспомнилось тихое кабаре дяди Сержа: там все было не на минутку.

— Какая серость назвала это кафе «Минуткой»? — нарушил я молчание, когда мы вошли в парк.

— Ты прав, надо было назвать его «Вечность», — улыбнулась она.

— Так о чем же сказка?

— Обо мне, конечно. И немножко — о тебе. Помнишь Аттиса? Он сейчас здесь, вокруг нас — в этих деревьях. Потому что любовь — вечна, она — во всем.

Женщина — берет и возвращает, а мужчина обречен только давать: в этом его сила и слабость, это его наказание и блаженство, в этом его миг и вечность. Я нарисовала Аттиса с единственной целью — вернуть ему возможность любить. Я писала его днем и ночью, замешивая краски на слезах умиления и ревности, я называла его самыми нежными словами, вырисовывала каждый волосок и каждый изгиб. И Великая Матерь Кибела, давно осознавшая ужас некогда сотворенного ею, оживила Аттиса.

Но счастье Пигмалиона не повторилось; я слишком рано возжелала Аттиса, возжелала, не дорисовав до конца. Мне было семнадцать лет. И если уж мастера пририсовывают фиговые листики, то что говорить обо мне? И тогда я нарисовала себя — рядом с ним. Не знаю, как им живется — о своих грехах стараешься не думать, тем более — не усугублять их. Но раз в год я должна в знак благодарности Кибеле приносить священную жертву. Каждый раз — новую, вливающую жизнь в них: в Аттиса и в меня, семнадцатилетнюю. Иначе они так и останутся на холсте, а я… я умру от любви к нему. Вот и вся сказка, в которой были и ты, и я, и они.

Ошеломленный тем, что давнее наваждение было все-таки явью, я с трудом осознал, о чем же хотел спросить Маргариту:

— А эти — с крыльями, с хвостами?

— Помнишь! — удовлетворенно констатировала она. — Они — тоже с моих картин, но они — лишь символы культа, ведь в празднике возрождения должна принимать участие вся природа — и птицы, и звери, и рыбы, и травы.

— А ты — куда исчезла ты, и что значит та картина в кабаре?

— Я? Ты разве еще не понял? Вот на ту самую картину и исчезла — иначе я бы постарела еще на год. Вернее — тело ушло на холст, а душа… Ей ведь не прикажешь, где жить. Кстати, ты зря забросил гитару. Помнишь, как у дяди Сержа тебя каждый вечер просили петь романс:

Ушел очарованья дивный свет,
и стала жизнь не розовой, не красной,
и не зеленой — стала жизнь напрасной,
как мой, тебе подаренный портрет.

Как будто обо мне. А на самом деле, Жанно, о ком ты его написал? Кого любил и разлюбил?

— Я не скажу тебе, не проси.

— Ну и правильно. Не говори, хотя я все равно знаю. Слово убивает чувства.

Мы долго шли молча. Я думал о Маргарите, о том, что она тревожит во мне какие-то давние, юношеские чувства; думал о бывшей жене, с которой мы прожили всего восемь месяцев, а затем глупо расстались из-за того, что хотели всего сразу, а надо было запастись терпением и медленно понимать друг друга. Теперь-то до меня дошло, что семейная жизнь — это не только постель, но и, представьте себе, дружба, и интерес к ее делам, и понимание ее увлечений, пусть даже они кажутся странными. Может, и она теперь поняла это? Бог весть — мы уж год как не виделись и не перезванивались. А зря: ей, может, гордость не позволяет, женщина все-таки, а мне что, лень было телефонную трубку поднять?

От размышлений отвлек голос Маргариты:

— Ты зря переживаешь, Жанно, она часто гуляет по этой же самой аллее.

— Кто? — не сразу сообразил я.

— Она, которую ты называл — жена моя Женя. Сегодня ее нет, значит, завтра обязательно будет, я обычно встречаю ее в это же время, когда прихожу к Аттису. А мне пора. Теперь мы уже точно не увидимся с тобой.

— Почему?

— Потому, что теперь ты меня уже не забудешь. И каждое твое воспоминание обо мне — это встреча. Зачем же другие? Ты все не привыкнешь, что я живу по своим законам. Прощай, мой мальчик, лишь напоследок поцелую тебя — на глазах у вечернего леса. Позволишь?

…Как медленно и плавно поднимаются ее руки, заплывая за мои плечи; так томно изгибается длинная шея; как беззвучно струятся назад белокурые волосы и как призывно открываются губы, похожие на лепестки роз!

Но почему я отвечаю ей, этой прелестной колдунье, этому случайному миражу?

Почему мне так хорошо, так приятно растворяться в ее влажных теплых губах, прижиматься к ее упругой, через платье вздрагивающей груди? Ну еще, еще немного, еще хотя бы краткий миг блаженства и сладострастия!..

А — Женя?

Я покачнулся и чуть не упал на сохнущую траву — будто исчезла точка опоры. И вдруг с каким-то непонятным облегчением захохотал, представив, как смотрюсь со стороны — обнимающий самого себя и страстно целующий воздух.

Только деревья шумели в ответ, постукивая веткой о ветку.

От этого шума я и проснулся: он доносился через распахнувшееся окно.

Глядя на стену сквозь полуприкрытые веки, я продолжал наслаждаться вкусом недавнего поцелуя на губах. Чем отчетливей проявлялась мысль о том, что пережитое было лишь сном, тем сильнее растягивались в улыбке губы.

Однако, странный, право, сон: даже во сне, получается — приснилась Маргарита, которая заставила меня вспомнить ту Маргариту, которая, в свою очередь, тоже когда-то привиделась. Ну и загадки памяти!

Кстати, что она там говорила о гитаре? Надо хоть пыль с нее вытереть, кормилица все-таки бывшая. Да и пальцы размять не мешает, а то скоро сгибаться перестанут. Хорошо, что она напомнила про этот романс, я думал, что совсем забыл его. Как там дальше?

Ушел очарованья долгий свет.
Свеча горела, и свеча погасла,
И кончилось в лампаде нашей масло,
Которого в помине нынче нет.

И все ж, Господь, убереги от бед
Ту, чьей душою был я очарован,
Чей лик мне в сердце до смерти вмурован,
Как вечный след былых ее побед.

Какая все-таки неизъяснимая прелесть кроется в самом воспоминании собственной, надолго забытой мелодии! И звучит-то она, рождаясь из глубины души, и льется без единой фальшивой ноты, и наполняет сладостным упоением: мол, ведь это я сочинил, я, сам, и — когда еще!