Жорж Бернанос - Диалоги кармелиток

• Название: Диалоги кармелиток
• Автор: Жорж Бернанос
• Жанр: Драматургия

Жорж Бернанос

Диалоги кармелиток.

Перевод ЮЛИИ ГИНЗБУРГ

«Диалоги кармелиток» (1948) были написаны замечательным фран­цузским католическим писателем Жоржем Бернаносом (1888—1948) за несколько месяцев до смерти. Единственная пьеса романиста стала не только хронологически последним его сочинением, но и ду­ховным завещанием, вобравшим в себя итоги многих размышлений, длившихся всю его жизнь. Между тем начинался этот труд как рядовая заказная работа профессионального литератора. В 1947 году священник отец Брюкберже сделал сценарий фильма по новелле не­мецкой писательницы Гертруды фон Лефорт «Последняя на эшафоте» и обратился к Бернаносу с просьбой написать диалоги для будущего фильма; литературный первоисточник был Бернаносу давно и хорошо знаком, и он принял предложение.

Сюжетом для новеллы Гертруды фон Лефорт, написанной в 1931 году, послужило подлинное историческое событие. 17 июля 1794 года за десять дней до конца якобинского террора шестнадцать монахинь кармелитского монастыря в Компьене были приговорены к смерти революционным трибуналом и в тот же день гильотинированы на одной из площадей Парижа. Одна из них, сестра Мария от Воплощения Сына Божия, случайно избежала ареста и оставила рассказ о судьбе своих подруг. В 1906 году папа Пий X причислил шестнадцать монахинь к лику блаженных.

Создатели фильма, ознакомившись с написанными Бернаносом диалогами, сочли, что для кино они не годятся. Только год спустя Альбер Беген, исследователь творчества Бернаноса, его друг и во­сторженный почитатель, обнаружил эту рукопись. Он дал ей на­звание, разделил на пять картин и написал несколько связующих ремарок, пересказывающих содержание тех сцен, в которых диалогов не предполагалось. В таком виде «Диалоги кармелиток» были опу­бликованы, и вскоре их стали с большим успехом ставить театры во Франции и за ее рубежами. Сценический успех сопутствует пьесе и по сей день.

---

Маркиз. Бог мой, это верно, мы знали о таких вещах, это нам бывало полезно при случае. Но мне странно слышать об этом из ваших уст. Мы-то о них не рассуждали, вот в чем разница между нашим поколением и вашим. Как мне могло прийти в голову судить о вашей сестре по своему опыту с капралами и сержантами Пикардийского полка? Вы не боитесь, что если вот так рассуждать обо всем, как вы, нынешние, то перестанешь понимать что бы то ни было? Когда Бланш с гувернанткой придут сюда через минуту, вы посмеетесь над вашими страхами, а она забудет о своих.

Шевалье. Вы хотите сказать, что она снова отделается испугом... Отделается испугом! Когда речь идет о Бланш, соседство этих двух слов кидает в дрожь... Такая благородная и такая гордая девушка! Болезнь засела в ней, как червь в яблоке... Ах, отец, такие речи, конечно, покажутся вам невнятицей или заумью, особенно в моих устах... Но соблаговолите извлечь из них толы?о самое необходимое, чтобы решиться отослать сестру в Миромениль или даже в Лимёйль, подышать весенним воздухом и попить молока от наших коров.

Маркиз. Ну да, поиграть в крестьянку, как сейчас модно. К не­счастью, замуж так девушку не выдать. Я был бы дураком, если бы отослал свою дочь как раз сейчас, когда могу порадоваться знакам внимания со стороны вашего друга. Молодой Дамас, конечно, это не то, что в былые времена назвали бы блестящей партией, но я охотно сделал бы его своим зятем. Что поделаешь? По мне, теперешние молодые люди слишком мудреные. А этот — настоящий француз, в нем даже совмещаются три столетия. От одного в нем рыцарство, от другого — изящество, а от нынешнего — веселость. Да, поистине он и есть тот, кого я называю добрым французом, добрым малым, славным малым. Настоящий сеньор во вкусе французского двора — вот кто такой Роже де Дамас. Черт побери! Вы и сами о нем так думаете.

Шевалье. Он мой лучший друг, этим все сказано... Но не стройте себе иллюзий. В нынешнем своем дурном состоянии моя сестра ни за что не выйдет замуж за человека, который слывет повсюду самым отчаянным сорвиголовой. Она будет бояться, не придется ли ей краснеть перед ним.

Маркиз. Ребячество!

Шевалье. Не тешьте себя этим. Не знаю, способны ли странности ее натуры толкнуть Бланш на какой-нибудь предосудительный поступок — предосудительный по тем понятиям, которые она себе составила об обязан­ностях знатной девицы. Но я знаю, что она этого не переживет.

Сцена II

Дверь открывается, и на пороге появляется Бланш— достаточно неожиданно, чтобы можно было засомневаться, не слышала ли она последних слов. Шевалье не может удержать удивлен­ного жеста, но старый маркиз лучше владеет своими нервами и говорит совершенно естествен­ным тоном.

Маркиз. Бланш, вашему брату не терпелось снова вас увидеть.

Черты Бланш искажены волнением, но у нее, очевидно, было время прийти в себя, и она

пытается говорить веселым голосом.

Бланш. Шевалье слишком добр к своему зайчонку...

Шевалье. Не повторяйте по каждому поводу шутку, которая имеет смысл только для нас двоих.

Бланш. Зайчики обычно не покидают нерку на целый день. Правда, л я свою норку везла с собой. Но поверьте, простое сгекло между этой толпой и моей пугливой особой на какой-то миг показалось мне совсем ненадежной защитой. Наверно, у меня был очень смешной вид

Маркиз делает сыну знак молчать.

Маркиз. Довольно! Мы поговорим о ваших приключениях за ужи­ном, когда вы немного отдохнете. Лучше позабыть на минуту о том . что вы видели. А чернь не надо судить по виду... Парижане - народ добрый, здесь все кончается песенками.

Шевалье. Господин де Дамас видел вас на углу улицы Бюси, и он рассказывал мне сейчас» что сквозь окошко вы выглядели очень достойно...

Она краснеет от удовольствия и, чтобы скрыть замешательство, говорит все более возбужден­но, отчего мало-помалу возникает ощущение неловкости. Маркиз переглядывается с сыном.

Бланш. О, господин де Дамас, конечно, видел го, что хотел увидеть... Я и вправду выглядела достойно? О Боже, опасность — это, наверно, как холодная вода; от нее сначала перехватывает дыхание, а когда погрузишься по шею, становится приятно. Но какой же у нас, девушек, может быть случай проверить себя? Чтобы оценивать, надо сначала знать, что чего стоит... Боже мой, когда я выходила из кареты, предстаньте себе, госпожа Жанен не верила своим глазам, я чувствовала себя такой легкой... Эта вечная тяжесть у меня на сердце... (Прижимает руку к груби, озирается вокруг и смолкает.) Что это я говорю? Я просто глупышка, простите меня... (Прежде чем ее брат успевает что-то сказать, она продолжает, но уже с деланной веселостью.) Церемония у сестер визитандинок [5] была долгая, и я очень устала. Конечно, поэтому я и болтаю вздор. Если позволите, отец, я последую вашему совету и немного отдохну перед ужином. Смотрите! Как сегодня быстро темнеет...

Маркиз. Я бы сказал, что надвигается гроза, если бы время года не было для грозы слишком раннее. Пока вы говорили, небо внезапно затянулось.

Она идет к лестнице, брат ее провожает.

Шевалье. Раз вы уходите к себе в комнату, велите i отчас принести свс и не оставайтесь там одна. Я знаю, сумерки всегда наводят на вас тоску. Вы мне говорили, когда были совсем маленькая: «Я умираю каждую ночь и воскресаю каждое утро».

Бланш. Потому что есть только одно утро, шевалье: утро Пасхи. Но каждую ночь для нас настает ночь Пресвятой Смертной Муки... (Уходит.)

Сцена III

Маркиз. Воображение бросает ее из одной крайности в другую. Что за черт! Как понимать эти ее последние слова?

Шевалье. Не знаю, да это и не важно! Ее взгляд, ее голос — вот что переворачивает душу. Лошадей уже распрягли, пойду расспрошу старину Антуана.

Уходит. Сквозь приоткрытую дверь доносится крик ужаса. Маркиз на мгновение в нерешите­льности, куда идти, затем направляется к лестнице. Слышны шаги по ступенькам. Маркиз как будто узнает кого-то в темноте и кричит.

Маркиз. Это ты, Тьерри?

Шаги приближаются, и входит молодой лакей. Он очень бледен.

Маркиз. Что случилось, мой мальчик?

Лакей. Я зажигал свечи, и тут мадемуазель Бланш вошла в ком­нату... Наверно, она сначала увидела мою тень на стене. Я задернул занавески.

Сцена IV

Комната Бланш. Увидев входящего отца, Бланш идет ему навстречу. Ее голос, движения, черты лица выражают решимость и какую-то смиренную безнадежность.

Маркиз. Поднявшись к вам, вместо того чтобы позвать вашу гувер­нантку, я поддался первому порыву. Простите мою неловкость. Я вижу, что ничего серьезного, к счастью, не произошло.

Бланш. О, вы самый снисходительный и учтивый отец на свете...

Маркиз. Господин Руссо желает, чтобы мы были друзьями своих детей, чего нельзя сказать о нем самом[6]. Но по здравом размышлении, боюсь, как бы мы с этой дружбой в один прекрасный день не пожалели о снисходительности и учтивости. Ведь дружба на руку скорее нам. Другом быть легче, чем отцом... Но не будем больше говорить об этом пустячном случае.

Бланш. Нет такого ничтожного случая, отец, чтобы в нем не от­разилась воля Божия, как вся безмерность неба отражается в капле воды. Да, это Господь привел вас сюда, чтобы выслушать то, что мне столько раз не хватало мужества вам сказать. Если вы позволите, я решила постричься в кармелитки.

Маркиз. В кармелитки!

Бланш. Я думаю, такое признание удивляс* вас меньше, чем вы хотите показать.

Маркиз. Увы! Со столь добродетельной юной особой, как моя дочь, всегда нужно опасаться голоса неумеренного благочестия. Вы знаете, из-за злосчастных обстоятельств вашего рождения я питаю к вам привязанность особенно нежную и не хотел бы вас неволить ни в чем. Мы поговорим обо всем этом на досуге, а пока подумайте о том, что вы, без сомнения, переоценили, — не свое мужество, нет, но cbgh силы и здоровье.

Бланш. Мое мужество...

Маркиз. Девушка не такая гордая, как вы, не стала бы терзать себя из-за того, что вскрикнула разок.

Бланш. Мое мужество... (Внезапно решается говорить; пытаясь убедить отца, она словно поддается понемногу надежде убедить саму себя.) Боже, да, я действительно думаю — во мне немало такого, за что вам не придется краснеть. Зачем бы Господу наделять меня только презренными свойствами, создавая меня такой, какая я есть? Слабость моей натуры ^— не просто унижение, Им ниспосланное, но и знак Его воли, запечатленный на Его смиренной служанке, Я вовсе не должна стыдиться этого, скорее уж меня может искушать гордость таким предназначением. О, конечно, я знаю, что в вашем присутствии не следует хвалиться кровью предков и величием нашего рода. Пусть! Каким чудом я могла бы уродиться вовсе недостойной стольких замечательных людей, знаменитых как раз своей отвагой? Есть разная храбрость — таг я теперь думаю. Одна, разумеется, в том, чтобы не дрогнуть перед дулом мушкета. А другая в том, чтобы пожертвовать всеми преимуществами завидного положения и уйти жить среди тех, подчиняться тем, чье происхождение и воспитание много ниже твоего.