Игорь Князький - Калигула

• Название: Калигула
• Автор: Игорь Князький
• Издательство: М.: Молодая гвардия, 2009. — 249[7] с
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-235-03193-7

Порочный, сумасбродный, непредсказуемый человек, бессмысленно жестокий тиран, кровавый деспот… Кажется, нет таких отрицательных качеств, которыми не обладал бы римский император Гай Цезарь Германик по прозвищу Калигула. Ни у античных, ни у современных историков не нашлось для него ни одного доброго слова. Даже свой, пожалуй, единственный дар — красноречие использовал Калигула в основном для того, чтобы оскорблять и унижать достойных людей. Тем не менее автор данной книги, доктор исторических наук, профессор И. О. Князький, не ставил себе целью описывать лишь непристойные забавы и кровавые расправы бездарного правителя, а постарался проследить историю того, как сын достойнейших римлян стал худшим из римских императоров.

---

Главное в словах Домиция Целера — прямое объявление Ливии Августы, матери правящего принцепса, сообщницей в убийстве Германика. Тиберию Целер приписывает только негласное благоволение к Пизону. Престарелая Августа оставалась фигурой зловещей. Полагали, что она способна на любое злодеяние. Многие даже смерть Августа считали следствием ее козней, поскольку она опасалась, что тот склонен передать власть не сыну ее Тиберию, а внуку своему Агриппе Постуму{93}. А уж о роли ее в убийстве самого Агриппы Постума и говорить не приходится… Ливия недолюбливала Германика, ненавидела Агриппину. Если в честолюбии и гордости две эти выдающиеся женщины были равны, то в склонности к интригам и в коварстве Ливия, само собой, соперниц не имела. Именно поэтому, подозревая Агриппину в стремлении свершить для Германика то, что она сумела сделать для Тиберия, Ливия вполне могла подвигнуть Пизона, используя при этом и свое влияние на Планцину, также отнюдь не лишенную честолюбия и коварства, на устранение Германика. И дабы Пизон и Планцина решились на преступление, она могла дать им понять, что сам Тиберий к новому наместнику Сирии расположен, но по понятным причинам расположения этого открыто не обнаруживает.

Чтобы сохранить доверие принцепса, Пизон отсылает ему послание, в котором обвиняет Германика в высокомерии и чрезмерной роскоши, а свой отъезд из Сирии объясняет его желанием устранить того, кто мог помешать ему в совершении государственного переворота… Теперь же, когда переворот естественным образом предотвращен, Пизон готов вновь принять на себя свои законные обязанности по управлению провинцией. Принцепс, конечно, не был лишен мнительности и подозрительности, но принять обвинение в замысле государственного переворота лишь на основании ничем не подкрепленных слов Пизона — это уж слишком. От одобрения его действий воздержалась и главная сообщница и вдохновительница устранения Германика Ливия Августа.

Плохо представлявший себе, что происходит в Риме, Пизон тем временем с упорством, явно достойным лучшего применения, пытался вернуть себе наместническую власть в Сирии, чем и вызвал гражданскую войну. Пусть и в масштабах незначительных, без особого кровопролития и опасности государственному строю и власти действующего принцепса не несущую, но все-таки войну. Впервые со времен противостояния Октавиана и Антония римляне сразились с римлянами.

Пизону удалось занять сильную крепость в Киликии Келендрий. Оттуда Пизон и начал открытую вооруженную борьбу за возвращение себе наместничества в Сирии, но для достижения успеха сил у него оказалось явно недостаточно. Действительный, пусть и не совсем законный наместник Сирии Сенций двинул на Пизона настоящие боевые воинские отряды, против которых наспех собранное и разношерстное воинство Пизона оказалось бессильно. Провалилась и попытка Пизона привлечь на свою сторону флот, находившийся у киликийского побережья. Поняв тщету сопротивления, Пизон попытался уговорить Сенция дозволить ему после сдачи оружия остаться в крепости Келендрий и там дождаться указания Тиберия, кому же быть наместником Сирии. Сенций, разумеется, отказал Пизону и лишь предоставил ему корабли для возвращения в Рим, где бывшему наместнику предстояло уже оправдываться в связи с обвинением в отравлении Германика: ведь Сенций уже отправил в Рим некую Мартину, любимицу Планцины, имевшую в Сирии известность мастерицы изготавливать яды.

Тем временем Агриппина с детьми возвратилась в Италию. В гавани Брундизия ее встретила огромная толпа людей, глубоко скорбящих о несчастной судьбе Германика. Агриппина, держа в руках погребальную урну с прахом супруга, в сопровождении Гая и Юлии сошла на берег. В толпе, встречавшей ее, тут же раздался общий стон. «Встречающие превосходили в выражении своего еще свежего горя измученных длительной скорбью спутников Агриппины»{94}.

Агриппина и ее спутники в сопровождении двух преторианских когорт, присланных Тиберием для воздания последних почестей Германику, прошествовали через всю Италию к Риму, где состоялось торжественное захоронение урны с прахом приемного сына Тиберия в гробнице Августа. В похоронах участвовали консулы и сенат, Друз, глубоко скорбевший о судьбе брата, и младший брат Германика Клавдий. Всем, однако, бросилось в глаза отсутствие на похоронах самого Тиберия, Ливии Августы и матери Германика Антонии. Всеобщая скорбь по Германику, охватившая Рим, отозвалась в народе вспышкой любви к Агриппине: «…люди называли ее украшением родины, единственной, в ком течет кровь Августа, непревзойденным образцом древних нравов и, обратившись к небу и богам, молили их сохранить в неприкосновенности ее отпрысков и о том, чтобы они пережили своих недоброжелателей»{95}.

Всенародной была не только скорбь по Германику и любовь к Агриппине, но и жажда отмщения. Виновник убийства, а в том, что Германик был отравлен, никто не сомневался, должен был понести заслуженную кару. В виновности Пизона и Планцины сомнений почти ни у кого не было, но народная молва, как известно, во все времена не способна удержаться в рамках здравомыслия. Некоторые стали обвинять в содействии убийству, которое пока и доказано не было, самого Тиберия. В городе стали появляться крамольные надписи, обвинявшие принцепса в злодеянии, по ночам на римских улицах раздавались крики, к императору обращенные: «Отдай Германика!»{96}

Это не могло не беспокоить Тиберия. Впрочем, и для недовольства действиями Гнея Кальпурния Пизона у него тоже было достаточно оснований. Потому Тиберий без особых колебаний решился на суд над Пизоном, но при этом решил скрупулезно соблюсти законность: все обвинения должны быть доказаны, а тот, кого молва уже провозгласила преступником, — иметь возможность для оправдания. «Audiatur et altera pars» («Должна быть выслушана и другая сторона») — этот замечательный принцип римского правосудия был строго соблюден Тиберием в деле обвинения Гнея Кальпурния Пизона в убийстве Юлия Цезаря Германика.

Пизон, прекрасно понимая степень нависшей над ним опасности, в Рим не спешил, а сначала послал в столицу сына Марка. Тиберий радушно принял молодого Пизона и щедро одарил его, как было принято одаривать сыновей столь знатных отцов, но никаких обещаний проявить великодушие к Пизо-ну-старшему не дал. Так что ход Пизона себя не оправдал.

В Рим Пизон и Планцина прибыли, всем своим видом выказывая полнейшее спокойствие. Вероятно, таким образом супруги хотели продемонстрировать свою невиновность и уверенность в благоприятном исходе их дела, но сумели только распалить в народе ненависть к себе.

А дело их тем временем принимало самый серьезный оборот Тиберий, хотя его и просили взять на себя расследование, предпочел отказаться и передать дело сенату. Тем самым он продемонстрировал свою беспристрастность, должное почтение к традициям и уважение к сенату римского народа. На заседании сената Тиберий выступил с тщательно продуманной речью, текст которой практически полностью донес до нас Тацит.

Тиберий сначала напомнил всем, что Пизон был легатом и другом его отца Августа. В помощь Германику для устроения дел на Востоке он дал его по совету сената. Раздражал ли там Пизон Германика своим упрямством и препирательствами и только ли радовался его кончине или злодейски его умертвил — это требует беспристрастного разбирательства. «Ибо, если он превышал как легат свои полномочия и не повиновался главнокомандующему, радовался его смерти и моему горю, я возненавижу его и отдалю от моего дома, но за личную враждебность не стану мстить властью принцепса. Однако, если вскроется преступление, состоящее в убийстве кого бы то ни было и подлежащее каре, доставьте и детям Германика, и нам, родителям, законное утешение…»{97}

Тиберий решительно отмел личную враждебность, делая упор на обвинениях Пизона в поступках, наносящих ущерб Римской державе. Каждый римлянин знал важнейший постулат своей государственности: «Videant consules пе quid Respublica detrementi capiat!» («Да смотрят консулы за тем, чтобы государство не потерпело какого-либо ущерба!»). А Пизон явно причинял ущерб государству, что является виной тяжкой и непростительной. Против этих обвинений защита его была совершенно бессильна, поскольку они были доказаны. На фоне этого даже опровержение, казалось бы, главного обвинения в отравлении Германика ничего не меняло. Последним ударом для Пизона стало предательство Планцины. Заявлявшая изначально, что она будет верна ему при любых обстоятельствах, что даже готова пойти с ним на смерть, она вскоре стала отдаляться от мужа, всеми силами демонстрируя свое особое положение и особое покровительство: Ливия Августа стала главной заступницей Планцины, что лишало свободы действий даже самого Тиберия.

Видя, что он покинут всеми, даже, казалось бы, верной и любящей супругой, не находя ни малейшего сочувствия среди сенаторов и понимая, что Тиберий уже обрек его, Пизон принял роковое решение Вскоре его нашли в спальне с пронзенным горлом, а рядом на полу лежал окровавленный меч. Одному из своих либертинов (вольноотпущенников) Пизон оставил записку с объяснением своих действий «Сломленный заговором врагов и ненавистью за якобы совершенное мной преступление и бессильный восстановить истину и тем самым доказать мою невиновность, я призываю в свидетели бессмертных богов, что вплоть до последнего моего вздоха, Цезарь, я был неизменно верен тебе и не менее предан твоей матери, и я умоляю вас, позаботьтесь о моих детях, из которых Гней Пизон решительно непричастен к моим поступкам, какими бы они ни были, так как все это время был в Риме, а Марк Пизон убеждал меня не возвращаться в Сирию. И насколько было бы лучше, если б я уступил юноше сыну, чем он — старику отцу’ Тем настоятельнее прошу вас избавить его, ни в чем не повинного, от кары за мои заблуждения. В память сорокалетнего повиновения, в память нашего совместного пребывания консулами, ценимый некогда твоим отцом, божественным Августом, и твой друг, который никогда больше не попросит тебя ни о чем, прошу о спасении моего несчастного сына»{98}