Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

• Название: Жизнь Маркоса де Обрегон
• Автор: Висенте Эспинель
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-26726-2

Роман «Жизнь Маркоса де Обрегон» во многом автобиографический, принадлежит перу Висенте Эспинеля – яркой личности своего времени. Лопе де Вега называл его «отцом музыки», а великий Сервантес в своем «Путешествии на Парнас» выделил Эспинеля наряду с Франсиско Кеведо из всех испанских писателей.

---

– О, чудодейственное купанье! Во всем мире не было изобретено такого лекарства: кому бы я ни прописывал его, оно всем приносило замечательную пользу.

– Вероятно, они принимали его, как я, – сказал я.

– Это купанье, – сказал доктор, – ободряет и освежает, укрепляя внутренние и внешние органы.

– А как ваша милость прописывает это лекарство другим? – спросил я.

– Теплым, – ответил он, – и смачивая все тело снаружи.

– Так пропишите его, – сказал я, – холодным и внутрь, потому что так принял его я, и оно будет помогать им гораздо лучше.

И когда я рассказал ему, как было дело, он сказал: «Rectum ab errore»,[152] – повторив это четыре или пять раз, и, крестясь, он ушел, оставив меня здоровым.

Существуют такие жестокие врачи, что допускают, чтобы у бедного больного, пылающего холерика, сгорела печень и высохли кости, так как им кажется, что, лишая его воды, они скорее покончат с болезнью и с больным. Поговорку, гласящую: «Тому, кто живет, вода служит лекарством», – следует понимать таким образом, что это – живет – есть форма причастия, то есть значит, кому надлежит вода;[153] и тому, кому надлежит вода, она служит лекарством, а не другому. А если так, то кому же она надлежит больше, как не холерику в лихорадке? А этот другой, обыкновенный, смысл я сохраняю ради шутки и манеры говорить остроумно.

В Ронде я знал одного кирпичника, которому было сорок четыре года и который не пробовал ни капли воды, так как он остроумно говорил, что ему не подобает пить жидкости, где пачкались лягушки. Один раз он пришел с такой усталостью и жаждой, что для утоления ее выпил кувшин холодной воды, которая в двадцать четыре часа положила его, как глину, с которой он имел дело. Этому вода не надлежала, во-первых, потому, что он не привык к ней, во-вторых, потому, что его желудок не был желудком холерического человека, – а тому, кому надлежит вода, она служит лекарством.

Глава XII

Если бы бедствия и нужды, испытываемые студентами, не преодолевались хорошим возрастом, на какой они приходятся, то не было бы жизни, способной претерпеть такую нищету и неудобства, каким они обычно подвергаются; но, будучи в детском и отроческом возрасте, в возрасте столь свободном от забот и огорчений, огорчение они превращают в удовольствие, нужду – в смех и развлечение, между тем как проходит то время, когда созревает и наполняется ученостью разум, так что благодаря надежде на награду все делается выносимым. Не найдется ни одного, кто в первые годы не надеялся бы на что-то большое, потому что, начиная находить удовольствие или сердиться из-за дурной переписки, вследствие медлительности погонщиков или забывчивости родителей и родственников, по большей части робеют и падают духом, в особенности те, которые, будучи бедными, не имеют никого, кто помог бы им в необходимом или хоть в части его; ибо, конечно, нужда сильно ослабляет того, кто с добрыми намерениями приступает к учению. Недостаток пищи, отсутствие книг, нагота, малое уважение, которое влекут за собой эти обстоятельства, делают многие и большие умы лишенными бодрости, забитыми в угол, далее рассеянными, благодаря лишению несбывшихся их надежд.

Я признаюсь о себе, что мое природное нетерпение вместе с малой помощью, какую мне оказывали, подломили мне силу воли, чтобы трудиться столько, сколько следовало. А так как в этом возрасте силы юности очень требуют питания, то никогда не видно сытого человека.

Я вспоминаю, что, съев рацион в пансионе Гальвеса, я съел шесть пирогов по восемь[154] в превосходной паштетной, находившейся в десафьядеро.[155] Вот какие это были способности для саламанкской нужды. Потом нас было трое товарищей в квартале Сан-Висенте, так изобиловавших нуждой, что наименее лишенным королевских гербов[156] был я благодаря нескольким урокам пения, какие я давал; даже я их дарил, потому что они оплачивались так плохо, что скорее они были дареными, чем оплаченными; и даже подаренными дьяволу. Мы утешались одинаковостью нашего положения, и хотя ребячества кажутся недостойными этого места, и даже того, чтобы их вспоминать и говорить о них, я должен рассказать о некоторых, чтобы не унывали те, кто окажется со способностями и в бедности, и с желанием знания, ибо, делая удовольствие из нужды, можно уничтожить нужду, которая обычно случается во время занятий; вид того, что другие подвергаются еще гораздо большим затруднениям, уменьшает силу наших. Чужие нужды и бедствия, – хотя бы они были рассказаны для примера, – отчасти утешают удрученных. Какие бедствия может испытывать студент, как не самые тяжелые? Бедствия и нужда, которые затрагивают многих – и многие их испытывают, – делаются выносимыми, облегчают и сокращают бремя всех. Тем более что для того, кто бодро встречает затруднение, половина дела уже сделана, и, в конце концов, бодрые духом преодолевают неизбежную нужду. Я утверждаю это, потому что те бедствия, какие испытали мои товарищи и я, были таковы, что могли бы утешить самых несчастных студентов во всем мире, и среди других я расскажу об одном, которое может и заставить смеяться, и послужить утешением.

В один из многих других подобных вечеров мы оказались настолько без денег и терпения, что вышли из дома, наполовину отчаявшись, без ужина, без свечи, чтобы осветить комнату, без огня, чтобы согреться, хотя стоял такой холод, что выплеснутая на улицу вода превращалась в стекло. Я пошел в дом к одному ученику, и он дал мне пару яиц и хлебец; очень довольный, я пришел домой и нашел своих товарищей, дрожащими от холода и умирающими от голода, – как говорят мальчики, – потому что они не рисковали помешать немного горячей золы, которая сохранялась на всякий случай. Я сказал, что я принес, и они вышли поискать какого-нибудь хворосту, чтобы раздуть золу; они быстро вернулись, очень довольные, так как нашли очень длинное полено; мы положили его на небольшое количество оставшейся золы, и все трое дули изо всех сил, а полено не хотело загораться; мы опять и опять принимались дуть, но полено не загоралось, а комната наполнилась очень вонючим дымом.

Я бросил в золу бумагу, чтобы осветить комнату, и, когда бумага загорелась, я обнаружил, что полено было дочиста обглоданной большой костью ноги мула, что заставило нас едва сдержать тошноту; и если раньше мы не ужинали, потому что у нас не было чем поужинать, то теперь мы не ужинали из-за этого открытия и из-за тошноты, поднявшейся в наших желудках, так что одного из нас прочистило с двух концов, хотя у нас не было ни обеда, ни ужина, и у него через рот пошла наконец кровь, а тот, кто принес эту кость, хотел отрезать себе руку. Я вполне признаю, что эти вещи не таковы, чтобы о них рассказывать; но так как они предназначаются для утешения удрученных и мое главное намерение – научить иметь терпение, переносить бедствия и терпеть несчастья, то можно представить себе остальное, чего я не рассказываю. Все, что пишется, пишется для нашего поучения, и, хотя бы это касалось вещей низменных, это надлежит принять ради указанной цели.

И мы не должны думать, что всегда есть польза в примерах событий великих или что поучение отсутствует в ничтожном. Так же хорошо принимаются басни Эзопа, как и военные хитрости Корнелия Тацита.[157] Винная ягода вкуснее тыквы, поэтому я рассказал такой пустяк, как этот; ибо, чтобы рассказать о нищете студента, которая заключается в голоде, отсутствии одежды и недостатке во всем, рассказы тоже должны быть примерами бедности, чтобы утешить тех, кто ее испытывает.

Однако на этом наше несчастье в тот вечер не кончилось, потому что, когда мы стояли около двери на улице, не будучи в состоянии выносить отвратительной вони топлива из мула, прошел, совершая обход, коррехидор,[158] – которым в то время был дон Энрике де Боланьос, знатный кабальеро, любезный и очень воспитанный, – и спросил нас:

– Что за люди?

Я снял шляпу и открыл лицо[159] и ответил, почтительно кланяясь:

– Мы студенты, и наш собственный дом выгнал нас на улицу.

Мои товарищи оставались в шляпах и со своими торбами, не оказывая почтения представителю правосудия. Коррехидор возмутился и сказал:

– Отведите этих наглецов в тюрьму.

Они, словно невежды, сказали:

– Если нас поведут в тюрьму, нас заставят подчиниться силе.

Их схватили и повели вниз по улице Санта-Ана. Я с величайшей почтительностью обратился к коррехидору:

– Я умоляю вашу милость соблаговолить не вести в тюрьму этих несчастных, так как если бы ваша милость знала, в каком они состоянии, то вы не винили бы их.

– Я должен посмотреть, – сказал коррехидор, – не могу ли я научить учтивости некоторых студентов.

– Этих, – сказал я, – если вы дадите им поужинать и избавите их от холода, ваша милость сделает более учтивыми, чем мексиканского индейца.[160] – И тут же заметив, что он охотно меня слушает, я рассказал ему о происшествии с яйцами и облаками дыма, возникшими из жертвоприношения вьючной скотины. Он посмеялся рассказу, ибо обладал большой добротой, и за счет нескольких шпаг, отнятых у каких-то бродячих школяров,[161] набил студентам животы пирогами и свининой и всем, что было в маленькой харчевне, а мне он оказывал с тех пор много милостей.