Лев Ленчик - Трамвай мой - поле

• Название: Трамвай мой - поле
• Автор: Лев Ленчик
• Жанр: Современная проза

---

Лев Ленчик Трамвай мой — поле

— Веруля? Ну что же ты?

— Что же я?

— Ты храпишь.

— Храплю? Вот стерва какая! А я-то думала не сплю…

Вы смешной человек, Павел Никанорович. Вы просите рассказать об отце и в то же время пытаетесь навязать мне своё знание отца — явную липу, которая ни в какие ворота, которая… которая…

Я не понимаю Вас, Павел Никанорович. Вы просите рассказать об отце, но при этом становитесь в позу человека, которому всё самому доподлинно известно. Если это так, если Вы действительно знаете о нём лучше и больше меня, то не будет ли умнее с моей стороны отнестись к Вашим вопросам соответственно. То есть как к вопросам чисто риторического свойства…

— Веруля?.. Вер?..

— Ну что?

— Ты была в форме тогда? Веруль?..

— Ну что?

— Ты была в форме?

— В какой форме?

— Ну, в школьной.

— Когда?

— Не хочешь говорить об этом?.. Вер… Вер…

— Ну что ты? Спи, я уже всё забыла.

— Сколько тебе было лет?

— Не помню. Четырнадцать. Может, пятнадцать.

— Ты из окна их видела?

— Кого?

— Собак.

— Из окна.

— Ну, расскажи.

— Ну, что рассказывать? Была девчонкой, увидела собак за этим делом, внутри всё оборвалось.

— Ну?

— Что «ну»?

— И всё?

— Что же ещё?..

Что же ещё, Павел Никанорович?.. Пиши — не пиши, Вы всё равно стоите на своём и, видимо будете стоять так до скончания века. Да оно и понятно. Когда же и быть легендам, как не в наше с вами легендарное время? Где же нам ещё славы черпать? Как не в ней, легендушке, святой душеньке? Сеятельнице вечного, доброго, светлого?

Всё это так. Всё понятно.

Непонятно только, как удалось отца моего заграбастать в клешни этой высокоявленной, высокодуховной потаскушки. В клешни высокого вранья, сработанного несколькими чрезмерными патриотами, на которое клюнули Вы, как, впрочем, и весь окружающий Вас культурный мир.

Я не знаю, Павел Никанорович, стоит ли при этих обстоятельствах ещё о чём-то говорить и что-то доказывать. Политика, она ведь, как ни крути, а всё же помойка. И ввязываться в неё у меня никакой охоты нет.

Было бы легко, если б речь шла об искажении некоторых черт, о неточности тех или иных фактов его жизни. Но это, судя по всему, не тот случай. Вы взяли имя моего отца (простите, я не имею в виду Вас лично) и присобачили его к некоторому образу борца и страдальца, который не только не имеет ничего общего с моим отцом, но и вообще мало похож на живого человека. Кстати говоря, наши вожди там по такому же шаблону творят своих ударников, людей передового фронта.

Вы спрашиваете, насколько рассказ «Мария и Исусик» биографичен. А бог его знает. Должно быть, намного. Игра и выдумка — свойство писателей молодых и в хорошем смысле беспечных. Я, к сожалению, этим свойством похвастаться не могу, хотя чрезвычайно ценю его в других. И конечно же, понимаю, что мера биографичности никак не определяет ценности письма. Ни моего, ни чьего-либо другого.

Тем не менее образ отца в «Марии», вызвавший столь энергичное слюноиспускание у идолопоклонников из «Новой нивы», совершенно достоверен, и я не намерен обставлять дело так, что вот, мол, у меня здесь выдумка, творческая фантазия или нечто в этом роде.

И вообще, если говорить об адекватности правде применительно к «Марии», то речь должна идти не о выдумке, а совсем о другом, о том, что я намеренно опустил, о некоторой неполноте, умолчании, что ли. Причём умолчании, вызванном причинами не только творческого плана.

В одних случаях мешала натура. Моя обыкновенная, самая что ни на есть примитивная стыдливость, о которой и упоминать-то неловко, но что поделаешь. При всём моём вольномыслии и преклонении перед свободным творчеством, табу на грязь я считаю его прерогативой.

В другом случае не хотелось идти на обострение темы, разжигать страсти там, где они и без меня уже давно и хорошо пылают.

Я имею в виду еврейство. Ведь моя Мария — это по существу Бузя, чистокровная еврейка. А мой отец, если и страдал чем-то, то совершенно непредсказуемыми спонтанными приступами антисемитизма, которые и его самого изрядно изматывали, и нас всех.

Мне тяжело писать об этом, но именно здесь следует искать мотивы убийства, а не только в том, что он мстил за меня, как это выглядит в рассказе.

Вообще говоря, этот ход в рассказе возник как бы помимо моей воли. За сына мстящий отец — это красиво. И не желая отяжелять сюжет, я пошёл на эту несколько стандартную красивость. На самом деле у отца были и другие основания для мести. Я помню, как во время ссор и скандалов между ним и матерью у матери вырывалось нечто вроде того, что он в своё время приставал к Бузе с любовью, а та его «хорошенько отшила». Эту же тему мусолили и наши дворовые сплетницы.

Не знаю, сразу ли, постепенно ли сложилась легенда об отце в том виде, в каком я застал её здесь на Западе, однако образ отца — мученика совести, невинной жертвы режима, священника — всё это так же дёшево и нелепо, как любая другая оптимистическая ложь.

Действительно, отец был необыкновенно верующим человеком. По крайней мере он никогда не пропускал возможности это подчеркнуть, выпятить. Правда и то, что он был способным математиком, а когда ходил в туалет, непременно брал с собой вырезку из газеты с портретом Сталина. Благо они всегда, эти портреты, были под рукой.

В этом его пристрастии можно, конечно, допустить определённую отвагу, ибо туалет находился не в квартире, а во дворе. Один на всех жильцов нашего дома. И всего с двумя кабинками. И мы, пацаны, находясь в одной кабинке, часто подглядывали в щели за тем, что делалось в соседней, в особенности,

если там находились женщины. Случалось, что подглядывание это носило невинный характер, так как доски в перегородке были порой выломанными.

Нетрудно себе, конечно, представить, что случилось бы с отцом, если б кто-нибудь заметил, как он подтирается портретом вождя.

Отвага? Может быть. И всё же, если говорить о его политической (антисоветской) активности, то ни на что большее он никогда не решался. Да, видимо, и не помышлял об этом в силу определённых своих качеств. И с преподавательской работы (он преподавал сопромат в техникуме — Вы это знаете) его выгнали по причине, весьма далёкой от той, на которой настаивают наши неустанные правдоискатели.

Листая зарубежную периодику тех лет, я наткнулся на статью об отце, в которой на полном серьёзе утверждалось, будто увольнению предшествовали многолетние гонения на него «за религиозные убеждения». Несмотря на пафос, статья выдавала абсолютное авторское невежество в вопросах советского житья-бытья.

Верующий преподаватель и многолетние гонения — это нонсенс. Верующих убирают сразу. Именно это и случилось с отцом.

Однако поплатился он не за веру, как таковую. Она привязалась к делу попутно, вернее, формально. Вернее — некоторой реальностью, которая, родив прецедент, сама оставалась до поры в тени.

Красиво, Костик, очень красиво. Всё, довольно, никаких писем. Спи. Ты мудак, Костя. И Павел Никанорович твой мудак. И весь мир — мудак. Заткнись и спи. Никогда ты этого письма не напишешь, тем более не отошлёшь.

Кто бы ни был твой отец… кто бы ни был. Не тебе о нём судить. Заткнись и спи. Заткнись и спи. Всё — сплю. Сплюнь. Там писали — здесь пишем. Пишем… пишем…

Русскую интеллигенцию хлебом не корми — дай письма пописать. Кто сказал? Блок. Да, Блок. Ну и что? Спи. Спи. Сплю…

Ни хрена, Павел Никанорович, я Вам не напишу и никак не отвечу. Ни словом, ни полусловом. Два урода на семью — дудки. Дюже много.

Сплю…сплю…сп…

Она называла его Исусиком и обращалась с ним, как с ребёнком. Первое ещё куда ни шло — называй чем хочешь, а второе казалось обидным. Он уже втайне от родителей покуривал и вообще считал себя взрослым. Вместе с тем, будучи низкорослым и тощим от природы, он понимал, что сильно обижаться не стоит, так как она, Бузя, почти вдвое старше его.

Некрасивая и высокая, с мужем извозчиком и двумя вечно сопливыми детьми — дочери четыре, сыну три, — она жила в маленьком флигеле, в самом углу двора, на самой верхотуре.

Все во дворе принимали её за свою, так как она доставала всякие вещи и продавала их по недорогой цене, а порой ещё и в рассрочку. Одежду, мыло, простыни, полотенца, сливочное масло — всё, чего в магазинах либо не было совсем, либо было в ограниченном количестве.

Он любил проводить у неё вечера. В крохотной кухоньке, где только стол умещался и печь, и табуретка — и больше ничего.

К тому времени, когда он заходил, муж и дети уже спали и на кухне оставалась она одна. Из кастрюль валил пар, он усаживался на табуретке, упираясь острыми коленями в её упругую ляжку, и наблюдал, с каким проворством и лёгкостью она раскатывает тесто и лепит пирожки. И было тепло и уютно, и дома никто не ждал.