Томас Бернхард - Стужа

• Название: Стужа
• Автор: Томас Бернхард
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-89091-148-3

Томас Бернхард (1931–1989) — один из всемирно известных австрийских авторов минувшего XX века. Едва ли не каждое его произведение, а перу писателя принадлежат многочисленные романы и пьесы, стихотворения и рассказы, вызывало при своем появлении шумный, порой с оттенком скандальности, отклик. Причина тому — полемичность по отношению к сложившимся представлениям и современным мифам, своеобразие формы, которой читатель не столько наслаждается, сколько «овладевает».

Роман «Стужа» (1963), в центре которого — человек с измененным сознанием — затрагивает комплекс как чисто австрийских, так и общезначимых проблем. Это — многослойное повествование о человеческом страдании, о достоинстве личности, о смысле и бессмысленности истории. «Стужа» — первый и значительный успех писателя.

---

Там, где кончается глушь, где мир — лобовая сшибка, вот где благоденствие, вот где достаток. Здесь же им и не пахнет. В эту долину ему путь закрыт. Здесь для него слишком тесно, и слишком грязно, и слишком мерзко. Скалы преграждают ему дорогу. Благосостояние заблудилось бы здесь в одну темную ночь. Оно доходит лишь до предгорий. А тут его ждет темная яма. Здесь только работа, нищета, и больше ничего. Все стежки-дорожки ведут в петлю и в реку. Дерут глотку профсоюзы. Витийствуют партии. А всё остается по-прежнему. В сорок лет деревенские мужики — уже развалины. На краю могилы. Стоит к ним немного приглядеться, прислушаться, и станет ясно, что они готовы просто сигануть вниз, с утеса. Они вешаются в амбарах, в строительных бараках при электростанции, в моечных цехах целлюлозной фабрики. Сама мысль об этом, если хотите знать, часто губит рожениц. Электрические провода доводят их до сумасшествия, а вода в реке ревет, как забиваемая скотина».

Зимой по естественным причинам труднее всего вести работы на стройплощадке, рассказывает инженер. Мы сидим внизу, в зальчике, и художник делает вид, будто ему необычайно интересно то, что говорит инженер. У художника сильные головные боли, но он старается всячески это скрыть, пьет вместе со всеми вино и порой делает какое-то движение рукой, словно хочет убедиться, что Паскаль, которого он носит в кармане пиджака, всё еще на месте.

«А когда надвигаются морозы, с бетоном вообще работать нельзя, — продолжает инженер. — Но заняться есть чем: сейчас мы как раз укладываем мостовую опору. Это небезопасно». Художник спрашивает: «А не холодно вблизи воды-то? У меня мороз по коже, когда я просто гляжу на нее, а как можно целый день стоять над водой, да еще и команды подавать». — «Дело не в холоде. Главное — не страдать головокружением. Если поплывет в глазах, опомниться не успеешь, как полетишь в воду». — «Там, наверное, глубоко?» — спрашивает художник. «В том месте река неглубокая, — говорит инженер, — но бешеная. Даже если ты хороший пловец и силой не обделен, как все наши, едва ли сумеешь выплыть, тебя так подхватит, что вмиг унесет к старой плотине, а там — верная смерть». — «Ах да, — говорит художник, — там ведь есть еще и старая плотина. Ее не снесут, когда закончат электростанцию?» — «Снесут. К тому же она вот-вот развалится». — «Естественно, а сколько людей под вашим началом?» — спрашивает художник. «Две сотни, — отвечает инженер, — но практически всегда меньше, у кого-то выходной, кто-то болеет. В среднем на стройке человек сто восемьдесят». — «Сто восемьдесят! — говорит художник. — Весьма впечатляющая цифра». — «Прежде всего надо сообразить, как лучше их использовать. Где они в самый нужный момент нужнее всего. Тут, конечно, приходится поломать голову. Но на это у меня ночь. Ночью у меня в голове выстраивается всё, что должно быть сделано на следующий день». — «А вы записываете свои соображения?» — спрашивает художник. «Нет, ничего не записываю. У меня всё в голове. А в машине, когда утром еду вниз, привожу в порядок то, что надумал ночью. Часто поручаю тем, которые ужинают в гостинице, передать мои распоряжения дальше. Так я обхожусь без лишней беготни по стройплощадке. Не так-то легко бывает добраться от бригады до бригады. Они работают на большом расстоянии друг от друга. Одна бригада, к примеру, работает на мосту, другая на погрузке в нескольких сотнях метров, у дороги, третья внизу, у каскада». Художник спрашивает: «Где же они обедают?» — «В столовке. Там обедают все, кроме каких-то единиц, которые не заняты на работе. Те поднимаются в гору, чтобы отобедать в гостинице, где получше кормят». — «В столовой, конечно, дешевле, чем здесь?» — интересуется художник. «Дешевле, но не так вкусно». — «А как на Рождество? Все они разъезжаются по домам?» — «Домой едут очень немногие. У большинства и дома-то нет. В столовке устроили рождественский праздник. Я тоже там был». — «А надбавку к празднику руководство предприятия им выплачивает?» — «Да», — отвечает инженер. «И эта надбавка адекватна?» Инженер говорит, что относительно высока, «строительные фирмы не мелочатся, когда речь идет о наградных к праздникам». А вообще-то рабочие и так прилично зарабатывают. Подсобному рабочему там, на площадке, его три тысячи шиллингов обеспечены. «Столько не имеет ни один из учителей средней школы, — говорит художник. — Конечно, работу подсобника там, внизу, не сравнить с работой учителя». — «Ясное дело». Живодер говорит: «У них еще и сверхурочные, и заработок доходит аж до четырех тысяч или и того выше». — «Сверхурочные — это хорошо, — говорит инженер, — но с ними рабочим прямой путь в могилу». Не секрет же, что они становятся легочными больными, нередко ломаются в одночасье, а потом неделями лежат в больнице. «Начальство тоже косо смотрит на перебор со сверхурочными. Приходится платить за недели и месяцы стационарного лечения». Но, если учесть, как они выкладываются там, внизу, «о переплате не может быть и речи». Кроме того, у них и потребности серьезные, им надо и поесть хорошо, и выпить не повредит после работы, чтобы не отчаяться. «Легче всего холостым, они помоложе и покрепче и могут кое-что отложить впрок. Часто, поработав несколько лет по колено в грязи, они находят себе другое занятие, случается, открывают свое дело, если кое-что соображают в этом». Между прочим, он и сам раньше вкалывал по колено в грязи. В молодости он вынужден был зарабатывать подсобником себе на учебу, и ему, так же как мне самому, всё это не чуждо, он по себе знает, что значит месить ногами жижу и ковыряться в котловане, чтобы, дай-то Бог, выдать на-гора свои восемь кубов грунта за день и не лишиться работы, снова оказавшись на улице. «Всё это мне знакомо, на этих делах у меня рука набита, а они это примечают, отчего у меня и отношения с ними со всеми хорошие». Ни с одним другим инженером на стройплощадке они не умеют так отлично ладить. На него можно в случае чего положиться, если надо, к примеру, что-нибудь пробить для них у начальства. «Когда потеплеет, — говорит он, — мы многое наверстаем». — «Здесь вам очень хорошо платят, — замечает художник. — Насколько я знаю, инженеры-строители — самые высокооплачиваемые специалисты во всей стране». — «Да, — отвечает инженер, — так-то оно так, но я мог бы еще в Индию поехать, там мне платили бы больше. Но в Индию я не поехал, хотя предложение заманчивое».

Я вдруг подумал о людском круговороте в столице, где между двенадцатью и половиной второго вся чистая публика совершает променад по Грабену и Кертнерштрассе и демонстрирует себя, точно в витрине километровой длины, я взглянул на всё это глазами крупного торговца, глазами фабрикантши, супруги адвоката и сотней других глаз, например директора счетной палаты или госпожи зеленщицы, которая с Нашмаркта поспешила заявиться сюда, наверх, чтобы при сем присутствовать. Я представил себе, как сам я, с тетрадками и книгами под мышкой, смешиваюсь с толпой и на каждом шагу слышу обрывки какого-либо разговора, то на излете, то в самом начале, иногда ловлю просто бранные возгласы или сердитые реплики. И меня овевает неожиданно свежий ветер, хлынувший, как мне кажется, с ближайших гор и холмов прямо в уличные коридоры, и я не знаю, куда податься в это обеденное время. Все друзья куда-то подевались, исчезли за стенами своих домов, засели в столовых, где встречаются со своими девушками и родственниками из провинций, а ты, один-одинешенек, ломаешь голову, что предпочесть: просто плыть вместе со словесным потоком любопытствующих или важничающих прохожих или же посидеть в каком-нибудь парке, коих так много в столице и один другого краше, и я принимаю решение поддаться второму поползновению и уже сворачиваю за Альбертину, минуя террасу с памятником фельдмаршалу Альбрехту, и вот я оказался на зеленом островке, где дни напролет поют птицы, а дети играют в салочки. Здесь сидят секретарши, жующие свои бутерброды, сюда заходят передохнуть молочницы и какой-нибудь доктор философии, который тоже не находит более подходящего уголка и, расположившись на каменной стопе статуи или на террасе лестницы, поглощает приготовленный еще с утра, бережно обернутый ломтик копчености. Благоухает жасмин, и припахивает вареными яйцами, и лишь иногда идиллия нарушается шуршанием метлы, которой один из бесчисленных дворников гонит вороха листвы из одного конца парка в другой. Ясное око часов говорит мне, что до следующей лекции остается еще два часа. Книги ложатся на самую верхнюю ступень лестницы, ведущей к перегруженному причудливой патетикой греческому храму муз, а всё мое тело блаженно вытягивается в лучах солнца, которое, кажется, вот-вот скиснет. Скоро и октябрь подойдет к концу, и парк останется без единого листочка и без единой души. Скоро первые снежинки упадут на плечи, и на смену летним туфлям придут ботинки. Но даже зимой на Кертнерштрассе так кипит жизнь, что и при тридцатиградусном морозе становится почти жарко. А Грабен к Рождеству искрится огнями, и люди поднимают бокалы и радуются, что родились на свет. Порой проберет ознобец, это когда стоишь среди людей в полном одиночестве, а потом вспомнишь про свою надежную постель, и сразу на душе полегчает.