Джером Джером - Трое за границей

• Название: Трое за границей
• Автор: Джером Джером
• Издательство: Aeterna Publishing
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2012
• ISBN: 978-1-300-37192-2

«Трое за границей» (Three Men on the Bummel aka Three Men on Wheels, 1900) — продолжение книги «Трое в лодке (не считая собаки)». На этот раз Джей, Джордж и Гаррис путешествуют на велосипедах по Германии. Перевод Г. М. Севера.

---

В моем же случае моему внутреннему дозорному, возможно, не хватает практики. Он старается изо всех сил, но старается чересчур. Он волнуется и сбивается со счета. Скажу ему, например: «Будьте добры, пять тридцать» — он будит меня, для начала, полтретьего. Я смотрю на часы. Возможно, он посчитал, что я их забыл завести. Я прикладываю часы к уху — они тикают. Нет, он, скорее, подумал, что с ними что-то не так (он-то уверен, что сейчас полшестого, если даже не позже). Чтобы успокоить его, я надеваю тапочки и спускаюсь в столовую посмотреть на часы.

Что случается с человеком, когда он блуждает по дому посреди ночи в халате и тапочках, подробно излагать не требуется. Большинство это знает по опыту. Всякая вещь (особенно если у нее есть острый угол) в малодушном восторге поражает блуждающего. Когда у вас на ногах пара крепких ботинок, предметы расступаются перед вами. Когда вы рискнете появиться у мебели в вязаных шерстяных тапочках, без носков, она является и нападает на вас.

Я возвращаюсь в постель злой как черт и отвергаю его дальнейшее предположение, что все часы в этом доме составили против меня заговор. Чтобы заснуть заново, мне требуется полчаса. Затем я жалею, что с ним связался вообще — с четырех до пяти он будит меня каждые десять минут. В пять часов он, утомившись, отправляется спать сам, препоручив дело служанке, которая будит меня на полчаса позже обычного.

В эту среду он надоел мне до такой степени, что я вскочил в пять просто чтобы от него отделаться. Я не знал, куда себя деть. Поезд отходил после восьми. Весь багаж был упакован и отправлен в Лондон еще накануне, вместе с велосипедами. Я пошел в кабинет, надеясь с часок поработать. Раннее утро натощак, я делаю вывод, — не весьма подходящее время для эпистолярных усилий. О моих трудах, бывало, отзывались не слишком почтительно, но ничего, достойного трех этих параграфов, никогда еще сказано не было. Я порвал их, бросил в корзину, уселся и попытался припомнить, нет ли у нас какого-нибудь благотворительного фонда по выплате пенсий исписавшимся авторам.

Чтобы спастись от потока таких размышлений, я положил в карман мячик для гольфа, выбрал клюшку и побрел на газон. Там паслась пара овец; они увязались за мной и проявили недюжинный интерес к моим упражнениям. Одна из них оказалась сердечной сочувственной душкой. Я не думаю, что она разбиралась в правилах; я думаю, ей просто импонировало такое невинное развлечение в такое раннее утро. После каждого удара она блеяла:

— Бра-а-а-во, про-о-о-сто бра-а-а-во!

Она была так довольна, как будто била сама.

Что касается другой, та оказалась вздорной сварливой штукой и смущала меня так же, как ее подруга воодушевляла.

— Кошма-а-а-р, про-о-о-сто кошма-а-а-р! — комментировала она почти каждый удар. Некоторые удары на самом деле были, вообще говоря, превосходны, но она издевалась просто из духа противоречия, просто чтобы меня побесить. Я это видел.

По самой досадной случайности один из самых ловких мячей угодил хорошей овечке в нос. Здесь плохая овца расхохоталась — расхохоталась явно, бесспорно, хриплым непристойным хохотом. Пока ее подруга стояла как вкопанная, не в силах двинуться от изумления, плохая овца в первый раз сменила пластинку и заблеяла:

— Бра-а-а-во, про-о-о-сто бра-а-а-во! Са-а-а-мый лу-у-у-чший уда-а-а-р!

Я бы отдал полкроны, чтобы под мяч угодила не хорошая овечка, а эта овца. В данном мире страдают всегда добрые и любезные.

Я заигрался в гольф больше чем собирался, и когда Этельберта спустилась сообщить, что уже полвосьмого и что завтрак уже на столе, я вспомнил, что еще не побрился. (Этельберту нервирует, когда я бреюсь на скорую руку. Как она опасается, посторонних такое бритье может навести на мысль о малодушной попытке самоубийства, и, как следствие, по соседству могут подумать, что мы несчастливы вместе. Кроме того, она намекала также, что мой внешний вид не из таких, с каким можно валять дурака.)

В целом я был даже рад, что долгого прощания с Этельбертой не получилось: я не хотел подвергать риску ее здоровье. Но с детьми я был должен попрощаться более основательно (особенно в отношении моих удочек, настойчиво употребляемых ими в качестве крокетных столбиков).

В общем, я ненавижу бегать за поездом. За четверть мили до станции я нагнал Джорджа и Гарриса, которые также спешили. В их случае, как проинформировал меня Гаррис, урывками, пока мы мчались ноздря в ноздрю, винить следовало новую кухонную плиту. Этим утром они опробовали ее в первый раз, и по какой-то причине она взорвала почки и обварила кухарку. Гаррис выразил надежду, что, когда мы вернемся, к плите как-то привыкнут.

На вокзале мы едва успели вскочить на подножку. Пока я сидел, задыхаясь, в купе и переваривал утренние события, перед моим умственным взором предстал яркий образ дядюшки Поджера, который двести пятьдесят дней в году ездил в город поездом 9:13.

От дома дядюшки Поджера до железнодорожной станции восемь минут пешком. Что всегда говорил мой дядюшка:

— Выходи за пятнадцать минут и не торопись.

Что он всегда делал: выходил за пять минут до отправления поезда и мчался как угорелый. Не знаю почему, но в пригородах это обыкновенно. В то время в Илинге проживало немало солидных джентльменов из Сити (многие, надо думать, живут до сих пор), и все ездили в город ранними поездами. Все опаздывали, у всех был черный портфель с газетой в одной руке, зонтик — в другой, и последнюю четверть мили до станции они, посуху или в слякоть, все неслись.

Народ, которому было нечем заняться (главным образом нянюшки и рассыльные, по временам в компании с фруктовщиком), соберется обычно ясным утром и глазеет на них, и воодушевляет самых достойных. Вообще же зрелище было не блеск. Бегали они абы как, даже не быстро. Но относились к вопросу серьезно и делали все, что могли. Представление взывало не столько к чувству прекрасного, сколько к естественному восхищению добросовестным прилежанием.

Иногда в толпе заключались пари, маленькие и безобидные.

— Два к одному против того джентльмена в белом жилете!

— Десять к одному на Паяльную Лампу, если он не слетит сам по дороге!

— Столько же на Пурпурного Императора*! — (прозвище, дарованное неким юнцом энтомологической склонности некому офицеру в отставке, соседу моего дядюшки, мужчине импозантной наружности в состоянии покоя, но уходящему в глубокий цвет под нагрузкой).

Мой дядюшка сотоварищи направлял в «Илинг Пресс» горькие жалобы о халатности местной полиции; редактор помещал одухотворенные передовицы о падении нравов среди лондонского простонародья, особенно в западных пригородах. Но ни к чему хорошему это не привело.

Причина была не в том, что мой дядюшка вставал недостаточно рано. Причина была в бедствиях, которые сыпались на него в последний момент. Первым делом после завтрака он потеряет газету. Мы всегда знали, когда дядюшка Поджер что-то терял: следовал возмущенно-разгневанный фразеологизм, посредством которого в подобных случаях дядюшка выражал свое отношение к миру вообще. Не было такого случая, чтобы дядюшка Поджер сказал себе:

— Я беспечный старик. Теряю все подряд и никогда не помню, где что лежит. Сам найти ничего вообще не могу. Всех вокруг я уже просто достал. Я должен взяться за ум и перевоспитать себя.

Наоборот, посредством неких неординарных умозаключений он убеждает себя, что когда что-то теряет, в этом виноват кто угодно в доме, только не он собственно сам.

— Минуту назад я держал ее в этой руке! — закричит он.

По его тону следует сделать суждение, что он живет в окружении чародеев, которые похищают у него предметы просто чтобы поиздеваться над ним.

— Может быть, ты оставил ее в саду? — предположит тетушка.

— Какого-такого мне оставлять газету в саду? В саду мне газета не нужна, газета нужна мне в поезде!

— А в карман ты ее не положил?

— Пощади, матушка! Ты что, думаешь, я бы торчал тут сейчас, без пяти девять, и искал бы ее? А она все это время у меня в кармане? Я дурак, по-твоему, да?

Тут кто-нибудь крикнет:

— А это что? — и протянет ему откуда-то аккуратно сложенную газету.

— Я бы попросил никого не трогать моих вещей, — прорычит дядюшка, свирепо выхватывая газету.

Он откроет портфель, собираясь положить газету, но взглянув на число, остолбенеет, онемев от оскорбления.

— Что-то не так? — спросит тетушка.

— Она позавчерашняя! — ответит дядюшка, в душевной боли не способный даже повысить голос, и швырнет газету на стол.

Будь газета хотя бы однажды просто вчерашней, это внесло бы некоторое разнообразие. Однако газета всегда строго позавчерашняя (кроме вторника, когда она будет субботней).

Наконец газету для него мы разыщем. Очень часто он на ней просто сидит; в таком случае он улыбнется — не добродушно, но в измождении, какое одолевает человека, который понимает, что по горькой воле судьбы заброшен в толпу безнадежных кретинов.