Фёдор Степун - Николай Переслегин

• Название: Николай Переслегин
• Автор: Фёдор Степун
• Жанр: Классическая проза

Федор Степун обладал как философским даром, так и даром писателя. В "Николае Переслегине" в одинаковую силу работали два этих дара. Здесь сошлись философские искания Степуна и автобиографические мотивы.

Роман писался во время Гражданской войны.

Источник: http://odinblago.ru/stepun_pereslegin/

---

Какие отношения соединят нас в будущем  —         неизвестно. В прошлом же нас соединяют всего только несколько мгновений внезапного душевного обнажения друг перед другом.

Постараюсь, родная, напомнить Вам их. Быть может они за это время исполнились и для Вас того пророческого смысла, который открыла в них моя мечтательная память.

Мы втроем шли липовой аллеей Луневского парка. Кажется была суббота, так как, помнится, звонили колокола. Вы, затаенная и сосредоточенная, шли все время несколько впереди, не только не участвуя в разговоре, но, казалось, даже и не вслушиваясь в него. Не будь вечные мотивы шуршащей осенней листвы и закатной печали над сирым жнивьем в тот вечер как то особенно одухотворены невыразимым сходством с Вами,

83

мы с Алексеем чувствовали бы себя, вероятно, совсем одинокими и покинутыми.

Алексей был не только как всегда взволнованно оживлен, но как то исключительно неуравновешен и встревожен. Его речь судорожно металась от мысли к мысли.

Каждую свою фразу он перегружал образами совершенно противоположных умозрительных перспектив. Каждые два, три случайных факта, надсаживающимися ударами диалектического темперамента безответственно развертывал в совершенно химерические теории. Он говорил не только обо всем подряд, но решительно обо всем вместе: о проклятии родиться русским человеком и о «православии» англичан; о своем неумении жить и о своей ненависти к хрюканью все европейского благополучия; об обаятельности китайцев и гнусности «япошек»: об апокалипсисе первого поцелуя и о саркофаге двуспальных брачных лож...

Его речь была крайне оригинальна: некоторые фразы взвивались блестящим  staccato, другие строились долго и медленно, в мучительных поисках непокорных слов; словно вырывались из земли. То тут, то там вспыхивали Танины больные ударения и мёртвые паузы. Чрезмерный, угловатый, несколько растрепанный жест был выразителен, но аритмичен. Бледное, сухое и аскетически страстное лицо, к которому пошел бы кардинальский наряд, то каменело в темном ужасе, то оживало в беспомощной детской улыб-

84

ке. А все вместе: стиль и Смысл речи, лицо и жест было исполнено того большого страдания, в неспособности на которое я Вам столько раз каялся.

Наталья Константиновна, не мне бы писать Вам Алешин портрет: зоркость влюбленности должна бы быть глубже зоркости дружбы. Но в том то и дело, что еще не решен вопрос: кто из нас был связан с Алешей узами влюбленности, кто узами дружбы.

В тот вечер я, во всяком случае, определенно любовался Алешей. Я сейчас помню свое увлечение портретностью его лица, выразительной исступлённостью его парадоксов, химеричностью его миросозерцания, всею эстетической законченностью его образа.

А Вы? Вы упорно шли впереди нас. Вы ни разу не обернулись к нам лицом, ни разу не подняли на Алексея своих любующихся глаз. В тот вечер я недоумевал почему. Теперь мне ясно. Вы не могли так как я любоваться им, потому что Вы много глубже меня страдали за него. Страдали в предчувствии, что его крайняя нервная взвинченность неизбежно кончится (как уж не раз кончалась) тяжелым припадком того отчаяния, избавления от которого он так страстно ждал на путях своей любви к Вам и которое Вы ему обещали.

Мы подошли к пруду. Сойдя по гнилым ступенькам в лодку, Вы опустились на скамейку

85

у руля и, опустив на зеленую поверхность пруда букет желтых кленовых листьев, начали медленно и задумчиво водить им по воде. Алексей встал недалеко от меня, прислонившись плечом к дереву. Последняя часть нашего разговора, касавшаяся вопросов страсти и любви, очевидно, сильно взволновала его. Он был очень бледен и упорно молчал.

Вдруг по его лицу пробежала не то легкая судорога, не то напряженная улыбка. Голова резко откинулась назад; правая рука типично-русским студенческим жестом отбросила со лба длинную прядь «нигилистических» волос и он прерывистым, слегка задыхающимся голосом поставил в упор вопрос, уже тогда крайне меня поразивший. «Как это так сделать человеку, чтобы забыть безумие и восторг первого приближения к женщине»? «Но зачем же забывать, Алеша», начал было я свое возражение, как он вдруг с внезапной резкостью оборвал меня восклицанием: «Да неужели же ты не понимаешь, что с этим восторгом в душе нельзя жить, что в нем откровение о смерти. Неужели ты не понимаешь, что первый отроческий поцелуй — это обещание любви избавить меня от жизни, обещание, которого жизни никогда не сдержать. О я знаю, ты мне ответишь, что подлинная мудрость должна любить в жизни метафизический привкус смерти; но я не приемлю этой утонченной кухни: ведь для меня смерть — не траурный ангел с генуэзского  Campo Santa, а та не намыленная петля, в ко-

86

торой мой пьяница-дед с большого веселья в амбаре повесился»...

Наступило общее молчание. Через несколько минут Алексей уже другим, упадшим голосом добавил. «Ты меня, Николай, с собою не сравнивай; как бы тяжело жизнь ни сложилась, тебе все же жить будет много легче, чем мне. Почему? —        Да потому, что у тебя душа комфортабельно обставлена, всего в ней много и всему есть свое место. Благополучия в тебе много, Николай, хоть и мистического, а все же благополучия. На худой конец ты один своею жизнью пройдешь. А я — я себе не хозяин. Отступись от меня Наталья — и я сразу же, как перестоявшееся тесто, скисну и опаду»... И он с громадной, благодарной нежностью посмотрел в Вашу сторону.

Почувствовав на себе этот взор, Вы медленно подняли голову и первый раз за всю прогулку посмотрели прямо в лицо Алексею. Мне никогда не забыть выражения Ваших глаз: сколько в нем было умной кротости, сколько смиряющей нежности, сколько тишины и поручительства. Не забыть мне и Вашего жеста, не забыть как подняли Вы и протянули навстречу Алексею в пустой отверстой ладони правой руки невидимый дар терпенья и силы. При этом, и это самое существенное, в каком то главном смысле Вы ни одну минуту, ни одной своей чертою не были похожи на ту женщину, что я сейчас нарисовал. Вы были бесконечно изящнее и проще моих слов о Вас. Вы были так просты, как един-

87

ственные произнесённые Вами в ответ на речь Алексея слова: «не надо Алеша, не надо».

Наталья Константиновна, за год нашей разлуки я пришел к совершенно новому ощущению Ваших отношений к Алексею. Я думаю, что в моем сознательно тщательном рассказе о нашей Луневской прогулке, в подчеркиваниях и заострениях его, Вы достаточно ясно услышали мою «новую ноту». Я не скрываю: мой рассказ, конечно, не только передача былого, но сверх того и формула той, простите меня, в конце концов все-таки внутренней неправды, на которой это былое было Вами и Алексеем построено. Да, родная моя, я и Вас и Алексея сознательно обвиняю в великом преступлении, в предательстве священной природы любви её гуманным задачам. Не разрешать своей любви любованья страданиями любимого, и, зная отроческий поцелуй как откровение о смерти, мечтать о браке, как об исцелении от боли жизни, — это ли не значит казнить великое безумие любви маленьким разумом жизни.

Наталья Константиновна, представляя себе Вас за чтением моего письма, я ясно вижу, как при последних словах Ваши отнюдь не демонические брови демонически уходят вверх под пепельные пряди волос и как недоумевающе смущенная улыбка скорбною тенью ложится на ясное затишье Вашего лица.

Покойной ночи, родная. Если я причинил

88

Вам этим письмом боль — простите меня. Завтра буду продолжать писать.

Ваш Николай Переслегин.

Гейдельберг 22-го февраля 1911 г.

Дорогая Наталья Константиновна, вспомнится ли Вам все то, что я так хочу Вам напомнить.

В начале Страстной недели я как то зашел к Вам на Тверскую. Горничная сказала, что кроме Вас никого нет дома. Обрадованный этим сообщением, я быстро прошел столовую, гостиную и постучался в Вашу дверь. В ответ на мой стук, я услышал Ваше привычное, приветливое «войдите». В тот вечер меня привела к Вам острая душевная тоска и я долго рассказывал Вам о Танином глубоком чувстве Страстной недели, о её детской привязанности к пасхальной заутрене, о том, как мы встречали с нею наши две Пасхи: первую в Ницце, вторую в Москве...

В передней раздался звонок. Не желая никого видеть кроме Вас, я стал быстро прощаться. На секунду задержав мою руку в своей, Вы, слегка краснея, сказали: «может быть Вы придете в субботу в нашу церковь, а оттуда к нам разговеться. У нас никого кроме своих не бывает, но Вам мама будет рада».

89

С чувством глубокой благодарности пожал я Вашу руку и вышел из комнаты.

В передней я встретился с Лидией Сергеевной. Она повторила Ваше приглашение. Я понял, что Вы уже говорили с ней обо мне. Я понял, что раньше, чем я пришел к Вам со своею болью, Вы уже думали над тем, как бы в день Великого Праздника смягчить ее во мне. И мое чувство глубокой признательности Вам наполнилось новым и нежным смыслом.